Джина Шэй - Девушка с пробегом

Я только дергаюсь, чтобы вылезти из машины, но Давид опускает мне ладонь на колено, останавливая.

— Давай все-таки это снимем, — он касается наручников на моих запястьях.

— Так заканчивается мое похищение? — смеюсь я, позволяя голосу звучать с легким сожалением, а Давид просто склоняется ко мне, прижигая мои губы еще одним поцелуем.

Мой крепкий, хмельной, напористый мальчик…

Сколько их сегодня было, этих горячих столкновений губ, каждый из которых хочется растянуть на вечность?

И каждый лишний — лишь еще одна сладкая пытка для моего самообладания.

И сейчас он снова целует меня. В темноте на парковке у пустого двора.

Я не знаю, что за магию этот малыш использует — но его поцелуи будто заставляют замирать всю вселенную, от первой и до последней планеты. И меня коротит, будто током. И после этого тока — смерть, пустота, одиночество — и отсутствие его губ, а сейчас — сейчас один только кайф и болезненное ноющее желание, растекающееся по венам.

От сердца — и до самых кончиков пальцев.

Можно ли хотеть мужчину даже самым кончиком указательного пальца? А мизинца?

Можно. Отвечаю.

— Все только начинается, ты же понимаешь? — вкрадчиво и очень многообещающе шепчет мне мое дивное создание.

Я понимаю.

Он похитил меня просто так.

И ему не нужны наручники на самом деле. Достаточно только улыбки.

Что будет утром, мне прекрасно известно, но утро еще не наступило.

Сейчас, пока я позволила ему быть для меня вот этим роковым соблазнителем, достаточно даже движения брови, чтобы в душе своей я упала ниц перед его алтарем.

Ведь этот вечер принадлежит Давиду.

И сейчас — я могу себе позволить поддаться очарованию этого кудрявого эльфа, что скользит своими дивными пальцами по кистям моих рук, расстегивая наручники ключиками, которые он только что достал из бардачка.

Вылезая из машины и закрывая за собой дверь, я на некоторое время замираю, глядя в темное звездное небо. Часто его вижу, а все равно — каждый раз смотришь в глаза космосу, как в первый.

Сколько времени?

Да какая разница? Нет мне сейчас дела до таких скучных фактов.

А вот до мужчины, что подошел сейчас ко мне, опуская ладони на машину по обе стороны от меня — дело есть.

— Поймал меня? — чуть улыбаюсь я, поворачиваясь к нему.

— И не сбежишь, — ухмыляется Давид.

Давид.

Красивое имя. Красивое до одури, немного непривычное мне, привыкшей к Сашам и Пашам, и безумно подходящее ему, моему прекрасному божеству.

Даже Аполлоном его уже называть и не хочется, потому что Аполлон — это лишь теоретическое прозвище, данное мной, чтобы хоть как-то называть своего божественного любовника.

А Давид — это он, вот этот весь удивительный мальчишка с острым языком и дивными кудрями, в которые так приятно зарываться пальцами.

— Мы до дома дойдем вообще? — выдыхаю я, дурея от тепла, исходящего от его тела. Уже им можно прожарить меня насквозь, до хрустящей корочки.

— Сложная задача. Тянет на подвиг. — У него такая широкая улыбка, что сложно не поставить украдкой поцелуй в самый её уголок.

— Давай попробуем его совершить?

— Я не пробую, богиня. Я делаю. — Ах, ну вы посмотрите, как мило этот поганец выпендривается. Щипнуть бы его за задницу, на которую я и вчера, и сегодня пускала слюнки.

Хотя почему это “бы”? С каких пор я отказываю себе в таких маленьких удовольствиях?

И стоит нам с ним только оказаться в подъезде, и в лифте — как я даю себе волю.

— Эй, — Давид резко разворачивается, прихватывая меня за мою шаловливую ручонку. Возмущен таким святотатством мой сладкий бог.

— Что? — я округляю глаза, глядя на него невинно.

Ох-х.

Резкое движение, почти толчок — и меня почти пригвоздили к стене лифта, прижав сгибом руки шею.

— Как же ты меня достала, — рычит мой мальчик, а я тихонько хихикаю.

— Прости, мой Аполлон, ты хотел невинную гурию?

— Я. Хочу. Тебя, — отрывисто выдыхает он и почти вгрызается в мою шею, будто всерьез пытаясь откусить от меня кусочек.

Надя Соболевская — вкусная как тортик, и ни единой калории?

Мое лицо — совсем рядом с кнопочной панелью управления лифтом, и на нем мигает кнопка четырнадцать, но ладонь Давида падает ниже, на кнопку “Стоп”.

Кто вообще придумал эту странную кнопку? Я слышала, что ей предполагалось значение “остановиться на ближайшем этаже и открыть двери”, а вышло, что лифт просто останавливается между двух этажей, и не двигается с места, пока кнопку не отожмешь.

Вот как специально, для всяких озабоченных…

— Мы до квартиры не дошли. Ты подвиг не совершишь, — захлебываясь горячим воздухом, выдаю я и дивлюсь собственному красноречию. Я, наверное, даже на своих похоронах болтать буду.

— Плевать.

Вот и весь ответ.

Против ли я? Против вот этих вот жадных ладоней моего совершенства, которыми он задирает мне платье?

Ни словом.

Весь мой мир сводит яростным “Хочу” с самого утра — лишь стоит только задеть взглядом идеальный профиль Давида Огудалова.

Я не знаю, в чем дело. У меня ведь не такой адский недотрах, чтобы я так бросалась на мужика, и в общем и целом я обычно весьма хладнокровна, но этот мальчик сорвал мне крышу еще тогда в галерее. А последний час — это вообще самый лютый ад, в течении которого хорошо что я была пристегнута и в наручниках.

Нет, правда, я ужасно хотела тянуться к нему, прикасаться к нему, будто между нами были протянуты тысячи нитей, что тянули нас друг к дружке.

Нужно просто смириться, этот мальчик — идеально соответствует моим вкусам. И я его смертельно хочу, и единственный способ с этим справиться — дать волю этому хотенью.

Богов мне хотеть можно.

И все летит на пол лифта — его пальто, мой тренч и шарф, ставший моим же трофеем.

И меня разворачивают лицом к стене, практически впечатывая в неё лицом.

Как в первый раз. Снова.

Весь мир в лихорадке, бьется и гнется, будто пытаясь еще сильнее сжать вместе меня и Давида.

Можно ли сильнее?

Я сомневаюсь…

Движения рваные, суетливые, видно, что и мой мальчик очень долго терпел.

Мою ладонь прижимают к той самой кнопке “Стоп”,

— Держи, богиня, не отпускай. А мне нужны обе руки, — ехидно замечает мой сладкий Аполлон.

Обе руки ему нужны, вот вы посмотрите…

Да, да, посмотрите. А я толком не замечаю ничего, ни когда он успел сдернуть мне колготки до колен, лишь только понимаю, что да, уже стою с голой задницей, и Давид впивается в мою ягодицу зубами.

И нет, сейчас уже ничего не надо, никаких прелюдий. Когда ладонь моего бога ныряет в мои трусы — там уже все сырое, выжимать строго над раковиной.

— Надя… — его голос — хриплый, рычащий, голодный. Такой, что дыбом волосы встают не только на затылке, но, кажется, и на спине. Какой он потрясающий, все-таки…

— Трахни уже меня, — в отчаяньи выдыхаю, потому что еще пара минут ожидания — и я точно свихнусь. — Пожалуйста.

Его два раза просить не надо. Звякает пряжка его ремня, крепкие ладони заставляют меня выгнуться сильнее.

Нет никаких “предварительных прикосновений”, Давид просто засаживает в меня член, будто с размаху, вышибая дух, заставляя меня подавиться собственным криком.

Зажимает мне рот ладонью, и я впиваюсь зубами в его пальцы. Да, точно, тут куча людей над нами и время еще вполне себе летное. Услышат.

Снова толкается в меня…

Господи…

Кажется, я схожу с ума.

Ну это же все для девчонок, весь этот “экстрим” с сексом в первом попавшемся месте… И я еще позавчера бы сморщила нос и сказала бы, что я слишком стара для этого дерьма, и дайте мне мою кроваточку с ортопедическим матрасиком, а сегодня…

Сегодня меня просто не спрашивают, меня дерут в лифте, как первокурсницу, с которой приспичило быстренько “сбросить напряжение”, и я сама не отпускаю побелевших от напряжения пальцев от заветной кнопки…

Ох, не могу…

Я сейчас сгорю заживо, потому что захлебнусь, утону в этом чертовом горячем океане.

Давид…

Давид — как характеристика того, что со мной происходит подлинное безумие. Лакмусовой бумажки можете не предлагать. Никаких сомнений — безумие и есть.

Давид — как маркер перегрева, когда взрыв — вот он, вот-вот, вот сейчас…

Давид — мой ехидный мальчик, пока я прихожу в себя после оргазма, пока вокруг меня еще кружат черные мушки, прижимается ко мне еще крепче, и насмешливо спрашивает.

— Еду сюда закажем, или все-таки дойдем до моей квартиры?



Давид Огудалов довольно давно не поднимал себя любимого в шесть утра.

А после того как полночи потратил на то, чтобы вытрахать одну нахальную богиньку до такого состояния, что она умудрилась сорок минут проваляться, лишь только ловя ртом воздух, и при этом не сказала ни слова…

Ни слова!

Вот это было достижение, достойное того, чтобы за него выпить.

Но нельзя сказать, что оно далось Давиду просто.

Короче, просыпаться после такой напряженной ночи было паршиво.

Почему проснуться все-таки приходится? Потому что кто-то, не имеющий ни стыда, ни совести взял и поднял жалюзи. А сторона у спальни была восточная, рассвет всегда начинался отсюда. А весной утро начинается рано.

Нет, жалюзи, конечно, свет рассеивают даже открытые, в лицо свет не ударяет. Но его просто вдруг становится много, поэтому Давид и просыпается. А потом перекатывается на бок, скользя взглядом по спальне в поисках “пропажи”.

Этой пропаже есть что предъявить помимо поднятых жалюзи.