Джина Шэй - Девушка с пробегом

Но розетка и зеркало есть в ванной, поэтому я выхожу победителем в этом небольшом конфликте с бытовыми приборами.

Паша, который является в кои-то веки вовремя, глядя на меня, поднимает брови.

— К кому ты, говоришь, едешь на вечеринку? — с подозрением спрашивает бывший муженек, в который раз забывший, что он мне бывший.

— Дорогой, я еду на вечеринку к людям, — беззаботно откликаюсь я.

— Такое ощущение, что едешь ты к мужчине, — ревниво бурчит Паша.

Паша — как Гидрометеоцентр, придерживается принципа «говори, что будет дождь, авось сегодня и угадаешь». И о боже, он в кои-то веки угадал.

Правда, еду я не «к мужчине», а «с расчетом на встречу с ним».

— Мужчины на вечеринке наверняка будут, — я невозмутимо пожимаю плечами, — Алиска накормлена, проверь у неё русский язык, математику я уже проверила. Мама сегодня хотела заехать к Оле, собиралась у неё ночевать. Так что я приеду не поздно, но ты можешь разобрать диван в маминой комнате. Постельное найдешь?

Паша кивает, он, мол, найдет, я с трудом удерживаюсь от того, чтобы язвительно ему поаплодировать.

В конце концов, он мне сегодня помогает, спасибо ему, что ли.

Хотя лучше, если бы он еще и алименты мне в этом месяце перевел.

Но все сразу не бывает, так ведь?

Не бывает. Никогда.

День Рождения Огудаловой празднуют в её собственном ресторане и если честно — я два с лишним часа трачу только на то, чтобы до него добраться. В принципе, если бы не картина — я бы не стала брать такси сразу от дома. Так-то добраться на метро было бы и дешевле, и быстрее пожалуй.

Но, картина диктует мне условия.

И хорошо, что есть мама, которой можно позвонить и узнать, как она доехала до моей сестры и что у них там вообще происходит, хорошо, что есть Алиска, с которой можно попереписываться о состоянии её уроков.

Хорошо, что можно просто игнорировать прилетающие мне СМС-ки от одного божественного.

Конечно, на юбилей Огудаловой слетается весь столичный бомонд. В этом плане я тут самая скромненькая и неизвестная, и при всем своем самомнении ощущаю себя слегка голым королем на тусовке, где и известные стилисты, и ведущий баритон Московской Оперетты.

— Наденька, а я уже заждалась…

Тамара Львовна Огудалова абсолютно не выглядит как мать юноши, которому вот-вот стукнет тридцатник.

Она — такая благообразная светская леди, что ей и пятидесяти не дашь, не то, что больше. И ей идет абсолютно все, даже пресловутое черное бархатное платье и жемчужное колье. Даже объятия, которые многие современные «львицы» сочли бы слишком теплыми, недостаточно эффектными для красивых фото — вполне вписывались в имидж Огудаловой.

— Картину лучше распаковать и оставить в кабинете, — шепчу я, после того как осыпала любимую благодетельницу всем полагающимся ей совершенно заслуженно ворохом комплиментов и поздравлений.

— Ох, ну, разумеется, передайте Наташе? — Тамара Львовна машет изящной сухой кистью в сторону брюнетки в зеленом платьице, которая суетится вокруг столика с подарками. — Отдыхайте, Наденька, я вас позже найду. Познакомлю с Валохиной, ей очень понравился Портрет Незнакомки, из вашей последней серии. Хочет портрет дочери в похожем стиле.

Значит, Аполлончик не стал жаловаться маме, что я игнорирую его СМС-ки? Не стал требовать мне ничего передать?

Если я верно помню по тексту, он уже где-то здесь, бродит в одном из залов ресторана.

Значит, нужно уже его найти.

И начать мое представление…



— Привет, ты — Максим, верно?

Если бы это происходило где-нибудь в другом месте, с другими людьми — наверное, это была бы обычная фраза, которую говорит женщина, встретившая неожиданно нового знакомого.

Нет.

Это происходило здесь и сейчас, в двух метрах от Давида Огудалова, и эти проклятые четыре слова произнесла не какая-нибудь левая, неинтересная Давиду фифа.

Фифа была интересная.

Более того, это была его, Давида, фифа.

Та самая, которую он качественно потрепал прошедшей ночью, да и утром тоже. Помрачающая его рассудок настолько, что стоило только натолкнуться на Надю взглядом, воздух в груди будто высосало черной дырой, оставив вместо себя лишь только голод и безумие.

Винный явно был цветом, созданным для Соболевской. На ней смотрелся очень благородно, выгодно выделяя среди разрядявшихся для вечеринки инстаграм-леди. Он будто подчеркивал крепкую, дурящую рассудок, сущность художницы. И вот эту конкретную тряпку, что обращала внимание на Соболевскую слишком многих мужчин и хотелось побыстрее с неё снять, и можно порвать по дороге — чтобы возмущенная таким вандализмом девочка погромче ерепенилась.

И чтобы снова сняла с его спины кожу своими когтями.

Давид отдавал себе отчет, что это по-прежнему лютое помешательство, но сделать с этим он ничего не мог. Разве что сходить к психиатру, но было ощущение, что и там его послушают и покрутят пальцем у виска. Мол, ну вы же понимаете, что с вами происходит. И понимаете, что в вашем случае медицина бессильна.

Давид понимал.

Понимал, почему с таким трудом отрывался от неё утром, даже при том, что был смертельно зол выдвинутыми Соболевской условиями.

Понимал, и почему весь день тянулся, как будто был резинкой от старых трусов.

Почему не выдержал, написал ей, а после как шестнадцатилетний придурок ждал от неё каждого ответного сообщения. И в какой-то момент не дождался, и это были несколько часов форменной пытки. Потому что знал, она не ответит — а все равно ждал.

Понимал он, и почему хотел её забрать, увидеть, хоть на пару часов пораньше до неё добраться, а Надя отказалась. Хорошо, что она это сделала, потому что согласись она — и Давид не удержался бы и на день рождения мамы точно бы опоздал. По объективным причинам.

Давид все это понимал. И причины, и следствия.

Понимал, но не принимал.

А это вообще возможно принять?

Как принять, что именно эта мегера, пусть и с потрясающей задницей, заставила его заболеть этим…

И вот Надя плавной походочкой от бедра, грациозная, как пантера, плывет сквозь зал ресторана, и кажется — плывет она к нему, и глаза у неё триумфально сверкают.

Давид только успевает спланировать, как прихватит её в охапку и до конца вечера из этой охапки не выпустит — и леший с ним, что мама узнает, а Надя… не доходит до него двух метров, и ослепительно улыбается треклятому Вознесенскому.

Нет, все, этого “друга” надо в черный список отправлять, потому что не хрен.

Давид смотрит Наде в лицо, и видит краешек алых, будто пропитанных вином, улыбающихся губ. И голову, кокетливо склоненную к плечу.

Она знает, что он смотрит.

И нарочно стоит и разговаривает с Вознесенским, а этот Иуда разговаривает с ней.

Он же тоже на Соболевскую запал на той выставке, это Давид прекрасно помнит.

А Макс помнит, с кем тогда Соболевская ушла на экскурсию.

И нет, он, разумеется, не отказывается от женского внимания.

“Настоящие мужики из-за бабы не поссорятся”, так, что ли?

И плечо-то Вознесенский будто нарочно подставляет, чтобы эта заноза его чуть выше локтя тронула.

Какого черта она вообще творит? На его глазах? Серьезно?

Давиду казалось с утра — они договорились, что продолжают. Как бы она это ни называла, отношения, “просто трах” — без разницы ему было, как это именовать. Он выбрал её. Он в любом случае не смог бы сделать никакой другой выбор, потому что его ломало от одной только подобной мысли.

Вот только, видимо, ему действительно показалось.

Ни о чем они не договорились.

Если судить по ехидным глазам — Надя Соболевская ехала на эту вечеринку исключительно для того, чтобы довести до ручки Давида Огудалова.

И у неё это прекрасно получается.

У неё получилось бы, даже если бы она просто улыбнулась кому-то в сторону, а она стояла, разговаривала, даже смеялась, чудовищно открыто смеялась той чуши, что нес окрыленный её маневрами Вознесенский.

Лишнее доказательство в теореме о том, что она ему не подходит и что нужно побыстрее выбросить её из головы. Еще бы это было выполнимой задачей…

Кажется, что к спине приложили раскаленную сковородку и выкрутили под нею огонь на максимум.

Сейчас-то Давид Огудалов и прожарится до самой “хрустящей корочки”, что только возможна. Хотя нет, еще пара минут — и прожарится он до черного угля.

— Ох, мало тебе, детка, утренней трепки было, ох, мало… — думается Давиду, когда пальцы Нади во второй раз прикасаются к плечу Макса.

Хотя да, секс как наказание — это абсолютно не наказание. Ведь Огудалов же еще утром отдавал себе в этом отчет.

Может, все-таки спросить у Эда — как там обращаться с ремнем? Или какие там еще варианты есть?

Ну, невозможно же это терпеть, руки чешутся взять эту фурию за шею, и придушить, и выдрать, а потом уже и отодрать, отложив ремень в сторонку.

И что это значит?

Еще утром она ставит условия — либо мы завязываем, либо мы не работаем вместе. И он выбирает её, а не работу, он нарывается на целую кучу неприятностей — а она является и при нем же едва ли не вешается на его, почти уже бывшего, друга.

Как можно при этом не материться? Нельзя.

Давид пока делал это про себя, но еще чуть-чуть, и его эмоции грозили прорваться наружу и вербально.

Нет, все испортил тот разговор с утра, точно. Чертов проект, чертова работа, чертов Левицкий, которому приспичило. Давид сегодня всю голову сломал на тему, как из ситуации выкрутиться, дал себе время до утра, чтобы начать переговоры по новой.