— Надя, в конце концов, ты сейчас ведешь себя непрофессионально. Какое отношение имеют наши с тобой личные отношения к делам? Нас с Александром Петровичем ты интересуешь в сугубо деловом плане, — с упреком замечает Верейский, — ты что, не можешь понять, что это только бизнес?

Ага, в деловом, как же…

Давид же видел, насколько неприязненно этот хрен пялился на них с Надей во время танца. Это тот тип людей, у которых “деловое” только повод завязать “личное”.

— Ой, ну, конечно же, я не могу, Верейский, — все тем же тоном профессиональной ехидны откликается Надя, — даже если исходить из того, что работа с твоим боссом — это “только бизнес”, и “личные отношения тут не уместны”, я напомню. Ты же знаешь мой мерзкий характер, Сашенька, и знаешь, что я пью витаминки для укрепления памяти. И я ведь помню, что ты три года после развода поливал меня грязью перед любым, у кого я могла выставиться.

— Но ведь потом я перестал, — тоном “благодетеля” сообщает Верейский, — как только ты начала писать приличные картины.

— А-а, — Надя насмешливо дергает подбородком, — ты заткнулся, когда я начала работать с Огудаловой. Потому что не хотел связываться с ней, потому что её слово куда весомей твоего и ты не хочешь выглядеть непрофессионально. А до той поры… Ох, сколько я тогда слышала про свою бездарность и посредственность. И ведь милейший Александр Петрович, у которого ты работаешь, мне указывал на дверь трижды, заявляя, что у меня нет никаких коммерческих перспектив в современном искусстве.

Надин голос сейчас острее хирургического скальпеля, и непонятно, как лицо Верейского еще не покрыто порезами, а Надя тем временем продолжает:

— А сейчас ты притаскиваешься ко мне, почему? Потому что до твоего босса вдруг дошло, что я не такая пустышка, как ты ему меня описывал? Что на мне, о боже, все-таки можно деньги заработать? Так вот, катитесь вы с ним оба. По произвольному адресу, только подальше от меня. К гениальным, перспективным и не посредственным.

— Ты бы поменьше ерепенилась, Надюш, — насмешливым тоном замечает Верейский, — ведь с сыном Огудаловой ты расплевалась, вряд ли милейшая Тамара Львовна будет дальше тебя продвигать. Смотри, что будет с твоей репутацией, если сплетни пойдут, что двигала она тебя как любовницу своего сына…

Верейский многозначительно не договаривает.

Ну, все, теперь-то приговор понятен. Морду набить и можно, и нужно.

— То есть ты меня угрожаешь? — тоном “я даю тебе последний шанс на то, что я тебя поняла неправильно” уточняет Надя, после двух секунд молчания. — Если я говорю “нет”, ты продолжаешь поливать меня дерьмом, пользуясь тем, что теперь меня защищать некому?

— Ну, разве это угрозы, милая? — елейным голосом замечает Верейский. — Так… Всего лишь обрисовываю, что может тебя ждать, если ты откажешься сотру…

Договорить он не успевает. Потому что именно в эту секунду Давид сжимает пальцы на воротнике пальто мудака и разворачивает его к себе.

— Ну, здравствуйте, Александр Викторович, — губы Давида изгибаются в нехорошей усмешке, а сам он впивается глазами в разом побледневшего противника, — вы не могли бы свой последний пассаж повторить? Мы его выбьем на вашем могильном камне в качестве эпитафии.

21. Внесение Троянского коня

Самое действенное и проверенное средство женщины для решения проблемы — это визг. Работает, практически в любом случае. Нужны новые туфли? Восторженный визг и мужчина, потирая собственные уши, уже спешит порадовать свою благоверную. Мышь пробежала по полу? Включай визг и вот, уже и кот, и муж несутся наперегонки, желая крови серой негодницы. Подрались за место в твоей постели два недоумка? Ты знаешь, что делать, чтобы они друг друга не прикончили.

Нужно сказать, Надя очень хорошо умеет визжать и делает это с пронзительностью проффесиональной банши. Удивительно, как в ресторане Тамары Львовны не разлетелись стекла.

На этот визг сбегаются все, как будто кто-то нажал тревожную кнопку и в ресторане стало смертельно опасно находиться. Гости, официанты, чуваки с парковки, кто только не сбежался. Прибежал даже усатый шеф-повар с тесаком наголо — видимо, решил, что тут кого-то режут, и бросился на помощь.

Их растаскивают в разные стороны, являя миру Верейского в заляпанной кровью из разбитого носа рубашке и с наливающимся на левой скуле фингалом, и Давида. Он вышел из боя без единого ранения, такое ощущение, что Верейский в жизни своей не дрался ни с кем серьезнее детей. Давид потерял только пуговицу на воротнике рубашки.

— Я тебя по судам затаскаю, щенок, — шипит Верейский. Сплевывает на асфальт — кажется, с кровью. Задыхается от злобы. Ну еще бы, на такое посмешище себя выставил… Еще и денег Наташе заплатил за это.

— Пасть свою откроешь еще раз, и таскать меня по судам будет некому, — рычит Огудалов и дергается, пытаясь высвободиться из хватки держащего его мужика, — Макс, пусти.

— Ну, да, конечно, а кто мне ремонт закончит, если ты за убийство сядешь, — скалится над ухом Вознесенский. И продолжает держать.

Шепотки. Шепотки. Шепотки. Будто витают в воздухе и жалят ненужным любопытством.

Мама выглядит чертовски недовольной. От её укоризненного взгляда у Давида того и гляди волосы вылезать начнут.

На Надю, с её выпрямленной спиной и скрещенными на груди руками, косятся осуждающе.

“Ах, какая стерва, из-за неё мужики подрались, а она тут как королева стоит” — так и витает в воздухе. И пожалуй, если бы Вознесенский все-таки Давида отпустил, отнюдь не раскраской морды лица Верейского он бы занялся. А своей королевой.

Уж больно усталой она смотрится. Усталой и одинокой. И с засосом на шее. Это удивительно гармонично сплетается в цельную картинку. Вот именно сейчас Соболевская и кажется настоящей, будто обнаженной, без своего панциря.

Где-то провокационно щелкает фотоаппарат, но это не самая страшная беда, фотограф наверняка матери, она не будет поощрять распространения таких скандальных материалов по сетям, а вот мобильные телефоны… Мобильные телефоны чуть ли не прямой эфир “с места происшествия” могут в тот же Инстаграмм транслировать.

Шумит мотор, на парковку выворачивает белая машина такси. Тормозит чуть поодаль от людского скопления.

— Да неужели? — наверное, не занимай Соболевская все внимание Давида — он бы эти слова не услышал. Да и так — не услышал, больше увидел, как шевельнулись сухие губы, а мозг будто достроил её фразу самостоятельно.

И на лице у неё отражается такая честная радость. Кажется, сбежать — это то, чего ей сейчас так хотелось. Убежать и спрятаться от такого количества любопытных взглядов и молчаливого осуждения.

Девушка трет виски пальцами, запахивается в свой тренч поплотнее и торопливо шагает к машине, спрятав лицо в шарфе.

В его шарфе, между прочим…

— Макс, пусти, — Давид дергается сильнее, — если она успеет уехать, я тебе точно ремонт делать не буду.

— Смотри, без убийств, Отелло, — хмыкает Вознесенский и разжимает хватку.

Какие убийства? Если бы на них еще были силы.

Давид спотыкается, только когда видит мать. Потому что вот ей он своими закидонами, кажется, капитально испортил праздник. Да еще и с Соболевской у неё теперь все подвешено — то же из-за Давида.

И уйти сейчас, без извинений… Как-то неправильно по отношению к матери.

Но Надя того гляди уедет, она уже почти у машины.

— Мам, потом, ладно? Ты разберешься?

Разберешься с гостями, разберешься с Верейским, разберешься с собственным праздником? Тысяча вариантов окончания этого предложения, и все они — правильные.

Мать поджимает губы и машет на Давида сухой ладонью.

— Мне много лет, солнце мое, — тоном королевы отвечает Тамара Львовна, — конечно, разберусь как-нибудь без тебя. Иди. Иди, а то упустишь её совсем.

Обнял бы мать от всей души, стиснул бы так, чтобы она снова чуть поморщилась, мол, это слишком сильно, а сама улыбнулась бы удовлетворенно уголком рта. Но нету времени. Потом, все потом.

Момент такой хрупкий, на самом деле. Сейчас Надин панцирь слетел, но утром восстанет вновь, и наверняка будет еще более крепким.

Давид не идет за Надей, он почти бежит. Лишь бы догнать её хотя бы у машины, впиться ей в спину собственном окриком, стиснуть её в руках, и попытаться хотя бы чуть-чуть прийти в себя.

— Надя… — отчаянным шепотом. Так, чтобы она душой услышала, а не ушами.

Он истерзан так, будто голодные драконы рвали его в разные стороны, пытаясь решить, чья же это будет котлетка. Нет, он истерзан не дракой, драка хотя бы позволяла чуть-чуть почувствовать себя все еще живым. Он истерзан ею.

Этим живым огнем, к ногам которой он вот-вот осыплется белым пеплом.

Этой несносной ведьмой, волосы которой будто пропитаны приворотным зельем. Иначе почему, в них хочется зарыться лицом и не выныривать оттуда никогда?

Ведьма, ведьма, ведьма.

Он повторит это тысячу раз про себя, тысячу раз её изобличит, но это все равно ему не поможет. Даже костер не поможет, хотя, конечно, такими методами уже давно не решают проблемы. Кажется, конца и края этому безумию нет.

Кто придумал назвать безумие именем “Надежда”?

— Отпусти, — господи, этим жестоким голосом можно зачитывать приговоры. Такая спокойная, такая равнодушная. Будто действительно все, оторвала, отрезала, и нет, ей будто бы даже и не больно.


Ей не нужен никто. И Давид в том числе. Вот только его-то этот факт совершенно не устраивает. Настолько, что хочется сожрать её заживо, лишь бы она хоть на некоторое время принадлежала ему.

— Не уезжай, — выдыхает Давид, целуясь с её волосами, — не беги от меня. Не надо.

Ему нужно переболеть ею. Ему нужно время с ней. Привыкнуть к ней, устать от неё. И вот тогда-то станет легче. А сейчас — когда нет ни времени, ни перспектив — его так и коматозит, будто он лютый наркоман на самом пике обострения. Как он ей переболеет, если она не даст собой заболеть?