— Почему? — сухо переспрашивает Надя. — Почему не бежать? Или ты думаешь, что дал Верейскому по морде и теперь первый в очереди моих мужиков? Ошибаешься, милый. Твой номер — три тысячи семьдесят шестой.

Этим словам не стукнуло еще и часа, а Давид уже успел возненавидеть себя за то, что их сказал. И за то, что она их запомнила.

— Ты уже нашла три тысячи семьдесят пять мужчин на места до меня? — Давид не удерживается и шепчет это с легкой улыбкой. — Когда успела?

— Нет, я еще не нашла, но я просто не согласна принимать тебя раньше, — его божественная язва дергает плечом, пытаясь стряхнуть с него руку Давида.

— Но все-таки согласна меня принять, да? — Давид находит ладонью её пальцы. сжимает их. Хотя бы их.

Она молчит.

Тот случай, когда не звучит “да”, и не звучат фанфары, но и “нет” тоже не звучит. И это тоже что-то да значит.

— Прости меня, — шепчет Огудалов, утыкаясь губами в волосы чуть выше Надиного уха, — я слишком много лишнего сказал. Прости меня, и давай поговорим.

Этих слов чудовищно мало для того, чтобы положить конец войне, но может, их хватит хотя бы на перемирие?

— О чем поговорим? — негромко спрашивает Надя, чуть запрокидывая голову. Тихий голос, непривычный. И слова не норовят ужалить.

— О нас с тобой, конечно.

— Нет никаких нас.

— Есть, — Огудалов качает головой, — богиня моя, как не может быть нас, если я того и гляди без тебя сдохну? Или что, хочешь сказать, что тебе на меня плевать? Ну так скажи. Я даже попробую услышать.

Надя молчит и не двигается, а водитель в такси, кажется, даже счетчик включить забыл, пялится на спектакль, происходящий у его машины.

Она молчит.

Он, кажется, мечтал об этом, а сейчас — душу бы целиком отдал, лишь бы она заговорила. Он так устал от этой войны, что хочется повеситься. На люстре. Связав все галстуки в длинную веревку. Люстра, правда, отвалится наверняка, но туда ей и дорога, все равно это было самое сомнительное решение в проекте.

Надя поворачивается к нему, будто накрывает небом, когда просто касается его лица своими глазами. Свежим, прохладным, полным надежды небом.

Он накрывает её губы ртом прежде, чем до него доходит, что вообще-то это ему делать нельзя. Что нет ничего, ни перемирия, ни приговора, что она ему не позволяла, ну да и к черту те позволения.

Ему нужно это сладкое тепло, растекающееся по венам вересковым медом. Нужно её лицо в его ладонях, то, которое хочется сжать, чтобы не потерять больше совсем. Нужна сама она — его безумная болезнь, поразившая его так внезапно.

И с каждой секундой этого танца губ диагноз Давида становится все более очевиден.

Он её не просто хочет. Он смертельно влюблен в эту несносную богиню. В его несносную богиню. Не понятно, куда смотрел мозг, и что творится с этим безмозглым сердцем, но вот он — скупой факт, с которым ему придется работать.

Надя не вырывается, не брыкается, не кусается. Никоим образом не бунтует, просто в какой-то момент разрывает поцелуй и просто стоит и спокойно смотрит на Давида.

— Ты ведь не услышишь. Если я совру, что мне на тебя плевать, ты не услышишь, — ровно замечает она, — сколько бы я ни говорила тебе “нет”, сколько бы ни уходила, ты все равно не успокоишься. Так ведь?

И на самом деле — нет, конечно. Пусть с каждой секундой он будет задалбываться все сильнее, но это наверняка будет лишь сильнее его распалять. И война — война продолжится, все равно. Пока они оба не упадут на землю — обескровленные и бездыханные.

Эй, стоп, она сказала слово “совру”? И как убрать с лица эту идиотскую улыбку?

— Не говори “нет”, — Давид чуть улыбается, — и не уходи. Разве что в этом случае.

Она смотрит на него, тяжело и пристально. Будто слегка с укоризной. Будто он сказал ей больше, чем ей было нужно нужно.

— Может, мы уже поедем? — ворчит водила такси, заколебавшийся ждать окончания этой мелодрамы. И это служит толчком к финалу.

— Поедем, — устало кивает Надя. А потом вздыхает, будто принимает какое-то решение. Смотрит в упор на Давида, — ну что, поедем к тебе, малыш?

Господи, да неужели он это слышит? Слышит же?

Да, пальцы жадно впиваются в Надины плечи, будто он боится спугнуть этот мираж.

Да, в груди восторженно ревут демоны, почуявшие сладкий запах победы.

Да, на темных небесах души друг за другом взрываются ярчайшие фейерверки.

Откуда тогда это странное ощущение, что все как-то слишком просто?

22. Три условия

После секса мы не спим, часа два целуемся в темноте. Молча. У меня особо нет сил для того, чтобы что-то говорить, а моему Аполлону не особенно интересно играть в наш словесный теннис, если я ему не подаю.

Почему я тут? Почему я, черт меня возьми, тут, в его квартире? Что за магия заключена в глазах этого паршивца, что я настолько сошла с ума? Ведь я не собиралась к нему. Я твердо была намерена с ним порвать.

Я нормально жила пять лет без мужчины в своей жизни. И даже ради одного упрямого, пусть и очень похоже, что идеального, поганца я ничего менять не собиралась. Потому что не хочу.

Тем более что мой Аполлон — редкостный балбес и жутко меня бесит.

Но тем не менее — я тут. Целуюсь с ним взахлеб, пытаюсь высосать из этого поганца душу, будто я чертов дементор.

Я любовалась им сегодня. Каждую минуту. Пока он злился, пока устраивал мне сцену, пока наносил справедливость морде лица Верейского, пока смотрел на меня на парковке, пока…

Пока сидел со мной рядом в такси, прислонившись ко мне лбом и опаляя мое лицо своим горячим дыханием. Мой дракон. Я никогда не чувствовала себя настолько восковой, никогда не думала что смогу так легко таять от мужского тепла.

Я хотела вобрать его в себя каждой порой на теле, хотела впитать его, как холст — краску. Всего. Запомнить каждую черточку его лица, каждую эмоцию распробовать на вкус.

И если уж отдавать себе отчет — я совершенно не представляла, как мне взять и отказаться от него.

К нему тянулись глаза, чувство прекрасного, и даже мой длинный язык, который уже давно не встречал на своем пути соперника вроде Давида Огудалова.

Нет, были, конечно, у меня вдохновляющие мужчины, но чтобы настолько… Господи, спаси. За что мне это? Я плохо себя вела? Неужели настолько плохо?

— Прости. Я зря тебя приревновал… К этому… — Давид произносит это с таким искренним сожалением, что мне аж становится немножко совестно. Потому что я сейчас не особенно рассчитывала на извинения. В принципе, он же извинился там, у ресторана, настолько, что где-то внутри меня что-то зазвенело.

Я никогда не слышала, чтобы боги извинялись. А он — извиняется. Так просто, так естественно.

— К этому куску дерьма? — договариваю я и фыркаю. Сложно удержать на губах смех.

— Ну, это ты очень не дотягиваешь в терминах.

— Знаешь, смешно было, — чуть выдыхаю я, — к кому другому, я бы поняла. Но Верейский… Я с ним сейчас планету делить не хочу, не то что…

Про постель я не договариваю. Мне противно. Я ведь с ним спала. И уже от этого мне хочется искупаться в чане святой воды, авось и получится отмыться от этого неприятного ощущения.

— Мы не поговорили, — настырно ворчит Давид, ласково касаясь моего живота пальцами.

Да-да, не поговорили, и не поговорим, потому что даже сейчас кому-то больше хочется кое-чего другого, не болтовни. Да и не о чем нам особо разговаривать.

Я задумчиво скольжу по его идеальной скуле пальцами.

— Милый, я все думаю, зачем тебе язык? Ты так много болтаешь…

— М-м-м, ужасно интересный вопрос. — Моему Аполлону идет все, даже пошлая улыбочка. — А я-то думал, что уже доказал тебе, зачем мне язык. Нужно еще раз? Закрепить материал?

Ну, да, доказывал, было дело. Если бы язык Огудалова оставлял после себя цветной след, то все мое тело от плеч и до низа живота было бы уже расписано плотным и очень сложным узором. Фетиш у него какой-то был на облизывание… Хотя, я не в претензии, мне понравилось…понравилось. Почувствовала себя мороженкой. Чуть не растаяла.

— Материал закрепить можно, мой сладкий, но разве не ты хотел поговорить? — мягко интересуюсь я.

— Кажется, было такое желание, — Давид ухмыляется, — ну, значит, в твоих интересах поговорить со мной побыстрее, нет?

Ну, ладно, я не буду скрывать, что это правда…

— Поговорить не проблема, милый. Лично у меня только один вопрос, — я зарываюсь пальцами в мягкие кудри моей личной реинкарнации Эроса, — чего ты от меня хочешь?

— Ух ты, сегодня можно загадывать желание? — Давид улыбается и укладывает голову на подставленную руку. — Надь, ну неужели не ясно? Хочу я тебя. Что еще можно от тебя хотеть. Фамильные бриллианты Николая Второго? У тебя есть?

— Где ты меня хочешь, прелесть моя? — настырно интересуюсь я. — В постели? В твоём проекте для Левицкого?

— Везде, — перебивая меня и качая головой просто отвечает Давид, — в постели, в проекте, в ванной, в кухне, дома и на даче, короче, Надя, хочу тебя везде.

Ужасно многозначительно звучит. И этот дивный поганец явно прется от этой многозначительности. Ну, если судить по его пакостной улыбке.

— Ну раз так, мы можем с тобой продолжить, — ровно произношу я, глядя на него снизу вверх, — раз уж тебе так приспичило. Можем и начать работать, я на самом деле не против этого.

— Я уже почуял запах подвоха, — фыркает Давид, — договаривай.

— Будут условия, — я киваю, подтверждая, что подвох все-таки имеется, — и если откажешься от них — все отменяется. Включая даже работу.

Пусть. Мой имидж и так, после сегодняшнего скандала выглядит как бумажный платок, в который очень хорошо высморкались. Терять мне почти что нечего.