Как же, оказывается, хорошо было приходить домой, чтобы найти там тепло, свою непокорную амазонку, чтобы сцепиться с ней языками. Да и дочь той амазонки в своей квартире находить было неожиданно радостно, ведь деваха оказалась бойкая, талантливая, и вообще совершенно очаровательное создание.

А пару лет назад по холостой дурости Давид как-то ляпнул одному своему знакомому фотографу, мол, нахрена ты, Ольховский, с чужой дочерью маешься, свою ж заделать можно… По морде кстати он от того Ольховского словил…

Как хорошо, что все это — только в голове. А пальцы знают свое дело, пальцы подчищают проводки. Все-таки паршив тот дизайнер, что ничего не понимает в электрике. Просто невозможно спланировать освещение грамотно, если ты не знаешь, что возможно, а что нет. И вот раз ей так приспичило, сейчас он доделает эту чертову розетку и все-таки уедет. В конце концов, даже нарушать “личное пространство Соболевской" не обязательно — у Давида имелась вторая квартира, в которой можно было переночевать. Она, кстати, была более обжитая, чем та, в которой он сейчас жил с Надей и Лисой.

Именно на вторую квартиру Давид уезжал иногда. По тем делам, о которых и самому себе рассказывать было стыдно.

И пусть это были всего три видеозвонка, пусть в них не было ничего интимного. Никто никому не признавался в любви. Мони просто мило щебетала о том, как у неё дела, — все равно было ощущение, что к любовнице сходил и поимел её во всех позах. При живой жене. И так ли далеко было это ощущение от истины?

Ведь он все еще продолжал. А меж тем — уже должен был закончить.

Хотя, что в этом такого ужасного? Ничего же страшного, что он просто все еще ничего не решил. Еще надеялся, что его все-таки отпустит одолевшая его болезнь, это безумное отравление. Или что кончатся силы вести эту войну — в конце концов, противник попался такой, что победа никак не давалась. Чтобы тогда с чистым сердцем ступить на оставленный для отступления путь. Вот только сама его натура, кажется, вообще не намерена была сдавать позиции. А путь для отступления оставался. И с каждым днем это начинало казаться все более предательским фактом, ничего хорошего о Давиде не говорящем.

— Прости меня, мой хороший, — шепчет богиня и целует в шею. Нет, это нужно запретить законом, нельзя прибегать к таким приемам во время извинений. Они вызывают землетрясения, волнения и лишают опоры под ногами. Пять минут назад ты был готовым взорваться вулканом, а сейчас тебе уже хочется зажмуриться и поддаться этой вкрадчивой нежности.

Она не очень-то похожа на себя, и голос у неё совершенно “не её”. Растерянный, виноватый…

Он не успевает сказать ровным счетом ни единого слова, хотя одного этого извинения ему и возмутительно мало. В конце концов, она у него всю душу исполосовала этими своими обвинениями. Хотя, да — хочется поддаться уже сейчас. Но она переживет.

— Я бы и хотела тебе сказать, что ты знал, с кем связывался, — вздыхает Надя, ныряя своими ладонями под руки Давида, — но знаю, что ни черта ты не знал. У меня ведь на лбу не написано, что я ужасный параноик и совершенно не умею доверять.

Её пальцы ползут под его свитер, и Огудалов чуть не задыхается от этой неожиданной и вероломной атаки на его самоконтроль. Хотя вряд ли она сама предполагала, что её жест окажет на него вот такой эффект — но сейчас, когда между ними все было так напряженно, так остро, и совершенно не понятно, чем вообще закончится этот конфликт — уже даже это вызвало очень яркую реакцию. Ясно давая Давиду понять, что вообще-то он сейчас меньше всего хочет именно злиться.

Что самое обидное — это не был жест внезапно шевельнувшегося желания, ведь дальше Надя не лезет — так и прижала свои ладони к его животу, прямо поверх рубашки. Так она просто грела озябшие руки, не в первый раз кстати уже.

И ему бы настоять на дистанции, убрать её руки подальше, но… Его успокаивали эти легкие прикосновения. Трещина, пробежавшая между ними, будто незаметно таяла, оказавшись всего лишь волосом, прилипшим к стеклу.

— И почему же не можешь? — пытаясь отвлечься от совершенно неуместной гормональной атаки, тянет Давид.

— А тебе так нужна эта презентация? — судя по тону, Наде на эту тему говорить не очень хочется.

— Ну, хотелось бы знать, за чьи грехи я огребаю, — в конце концов, возиться с розеткой бесконечно не получается. Приходится отложить и отвертку. И, когда отвлекаться становится не на что, сердце в груди начинает ворочаться еще сильнее.


Еще один вздох достается спине Давида.

— Ну, если тебе так приспичило, мой хороший…

Богиня не говорит ни слова дальше, всего лишь убирает руки из-под свитера Давида. Так и хочется сказать: “Эй, женщина, ты вообще-то виновата, положи на место”.

Но Давид ждет. Терпеливо. Все-таки — ему действительно любопытно.

Надя снова протискивается своей изящной рукой между локтем и ребрами Давида. В её ладони телефон. На телефоне открыта фоточка.

Какой-то парень, какая-то девушка. Обнимающиеся, улыбающиеся, со стаканчиками кофе. Такими увлеченными идиотами можно быть только по молодости. Ну вот и парню на фотке не больше двадцати четырех.

— Это…

— Мой первый муж, — кисло выдыхает Надя, — и его пассия. У Паши было два хобби в жизни — не зарабатывать деньги и гулять со студентками. До сих пор верен обоим видам этой деятельности. Это вот прислала мне моя спасительница, где-то за две недели до того, как я подала на развод. Я, видишь ли, еще ходила, боялась, переживала. Ну, и с неверными живут, так ведь? Ведь можно быть “не единственной”, главное же, чтобы муж был, так? Я вот решила — что нет, не так. Правда две недели думала, но я тогда вообще соображала медленно.

Быть не единственной…

В первую секунду Давид будто снова переживает тот стремный момент на кухне, когда от её “Я все знаю” свело горло. Кажется — она действительно все знает. Хотя с чего бы? И с чего вообще ему сейчас так беспокоиться?

Он ведь никогда не боялся потерять женщину. Любое пустое место можно же занять, так? У любой женщины две руки, две ноги, одна голова, чего же в них уникального?

Но вот сейчас — было стремно. Кто бы знал, что уникальность эта все-таки есть, и не зря так насмешливо хмыкали в кулаки друзья по универу. Всех догоняет эта напасть.

Она ведь не может подозревать, да? Он же тщательно шифровался, никогда не оставлял свой телефон без присмотра, на том ноуте, что отдал в пользование Лисы, — вышел со всех личных страниц, вычистил историю, а Фейсбук — вообще удалил из всех виджетов. Хотя в наличии именно этой соцсети среди окон браузера ничего криминального не было.

Если отдавать трезвый отчет, Давид и сам — чертов параноик. С огромной страстью к самооправданиям по части своих косяков.

— Но, ладно, — с демонстративной невозмутимостью, за которой хорошо чувствуется застарелая боль, продолжает Надя, — неверность еще не самый страшный мужской недостаток, глянь следующую.

Палец скользит по поверхности дисплея, послушно перелистывая. Лишь бы не еще одна фотка с какой-нибудь “еще одной” бывшего Нади. Невольно получится снова провести аллюзии с самим собой. И вот тут можно все-таки взять и спалиться. А потом — и спиться, на почве такого эпичного провала.

Нет, на фотке нет новой парочки.

На фотке сидит девчонка. Лиса — в возрасте примерно шести лет. Узнать её не сложно, хвосты она, видимо, с той поры делает. Вот только на этой фотке не та жизнерадостная активная Алиска, которая уже вторую неделю охмуряет Давида и заставляет его жалеть, что это не его генофонд использовался при создании этого удивительного ребенка.

Нет, эта Лиса — забившаяся в самый угол какого-то шкафа, съежившаяся в клубочек, и спящая на комке сброшенных с вешалок блестящих платьев. Огромный темно-лиловый синяк на лице малышки виден даже без зума. А с зумом становятся видны красные следы на тонких ручонках.

И видно, что фотка слегка смазана, будто у фотографа дрожали руки…

И хочется отбросить от себя телефон и вымыть глаза с мылом.

— Верейский? — тихо уточняет Давид, а Надя глухо мычит что-то подтверждающее.

— Всего на три часа оставила, отвозила клиенту заказ, нужно было именно лично. Она просто “помешала ему работать”. Что-то спросила. Ей было тогда шесть, и она и сейчас-то жуткая почемучка, а тогда для неё были в норме вопросы “а как солнце с неба не падает”, “есть ли страна, в которой живут мертвые”. И тогда… Он ударил Лису по лицу, а за ремень схватился, “чтобы не мешала своим нытьем”.

— А сфотографировала ты это?.. — Давид не договаривает. На его вкус — это было что-то сродни самобичеванию — раз за разом раздирать себе душу вот этим. Тем более, вряд ли пять лет назад у Нади был этот же телефон. А значит нарочно перекидывала с аппарата на аппрат.

— Чтобы просто не забываться. — Он ощущает кожей спины, как мелко подрагивают от бесильной ярости Надины плечи. — А то знаешь ведь — со временем эмоции затираются. Синяки прошли давно и кажется, что не все так страшно. Можно простить. Можно отпустить. А тут — чувствуешь, что затирается, смотришь на фотку, и по новой… Ненавидишь эту тварь.

Последние слова будто из ада прозвучали. В каждом кипела такая жажда крови, что если бы существовала магия — Верейский уже наверняка где-то там подыхал бы в мучениях.

Надя замолкает и, кажется, захлебывается воздухом еще сильнее. Явно пытается задавить в себе слезы. Давид и сам не замечает, как накрывает её пальцы и стискивает их ободряюще. Да, он уже слышал вот это — тогда еще, у ресторана, но это было совершенно другое. Тогда он совершенно этого не прочувствовал. Сейчас — у него мир все больше закипал, и ярость концентрировалась все крепче. Он уже ненавидел Верейского вместе с Надей.

И как же жаль, что это выпало на долю Лисы. Болтливой, очаровательной, несносной Лисы. Соболевская-младшая была просто копией своей офигенной матери, только чуточку помладше. Ну, может, и не чуточку, но о возрасте своей женщины Давид мудро не задумывался. И как же жаль, что именно ей все это досталось…