Джина Шэй - Девушка с пробегом

Светка присвистывает. Да, точно без шансов… А Давид-то ожидал какой-нибудь инструкции, типа: “Раздеваешься и встречаешь того, перед кем провинился на четвереньках и с ремнем в зубах”.

Но нет, кажется, ремнем тут вряд ли было возможно отделаться…

— Ты так отличился? — осторожно спрашивает Светка.

— Я отличился покруче, — Давид качает головой, поворачиваясь к ней лицом, — я оставил свою женщину, предварительно сообразив ей ребенка.

— Так это ж хорошо, ты же хотел, — Светка задумчиво хмурится, — тебя поздравлять?

— Давай потом, — Давид отмахивается, — сейчас поздравлять просто не с чем.

— Почему? — не унимается Светка. — Что, девочка хочет аборт сделать? Или надо жениться, а ты еще не нашлялся и тебе страшно?

— Ты нарочно ересь городишь? — Давид смотрит на Светку в упор. — Нет. Ни то и ни другое.

— Ну, если не первое, и не второе — то в чем проблема? — скептически переспрашивает Клингер. — Ты же вроде не самый паршивый среди московских принцев. Бизнес — есть, деньги — имеются, морда лица — симпатичная, маме скажи спасибо. Вон, даже в Америку собираешься мигрировать, карьерист ты этакий, там тебя, мол, ценят дороже. Что, неужто нашлась такая дура, которая это все не ценит?

— А вот представь себе, — огрызается Давид, — только еще раз назовешь её дурой, и…

— И не заканчивай, ты же знаешь, я — нарочно, — неожиданно мирно возражает Светка, — я просто хотела понять, в кого ты настолько вляпался, что настолько на себя не похож. И если бы это была какая-нибудь дешевка, которая просто повелась на твои деньги — я бы дала тебе по башке, Огудалов. Хотя это, конечно, и твое дело.

— Нет, Надя — не дешевка, — Давид качает головой, — это я — болван. Уехал. Вот, пожалуйста, мои последствия, к которым никто не был готов. Я сам их себе организовал. А она уверена, что я не выберу её в этой ситуации. Потому что я вообще ни на чем с ней не заморачивался. С одной стороны — она мне столько нервов вымотала, с другой — все было так легко, что я даже не заметил. Ну не болван разве?

— Как самокритично, — фыркает Светка, — нет, я в общем и целом согласна, но как ты собираешься выкручиваться, Ромео? Ты ведь собираешься?

— Собираюсь, — Давид возвращается за стол, снова пытается найти взглядом ту точку, в которую смотрел, пока зависал в поисках пути решения, — вот только как извиниться за то, что я бросил её, одну, беременную, и полтора месяца не выходил на связь? Какие слова сказать, чтобы она действительно поверила, что я правда понял, что накосячил? И что впредь я таким мудаком не буду?



— Знаешь, Огудалов, подсказывать я тебе из женской солидарности не буду, — Светка вздыхает и снимает ноги с его стола, видимо, решив, что и без этого жизнь Давида не особо щадит, — но как друг скажу, я знаю тебя как безумно креативного человека. Я верю — ты найдешь, что можно сказать и как спасти ситуацию. Ну, а если не найдешь, — девушка чуть подается вперед и подмигивает, — всегда можно найти, как донести делом. Так ведь?

Возможно.

Еще бы ей это оказалось нужно…

В этом Давид Огудалов уже сомневался.

Неделя до выставки, которую я даю Давиду на размышление, дается мне на самом деле тяжело. Я не позволяю себе особенно рефлексировать только по одной причине — никаких нервяков мне сейчас по положению не положено. Да и Алиска вряд ли поймет, если я буду выть белугой. Но боже, как же это тяжко — держать себя в руках.

И не выть от этой поганой пустой тоски…

Он снова мне снится, на этот раз смотрящий на меня издалека и с опаской. И вот он уже отворачивается и идет прочь, и откуда-то выныривает эта его Моника, и он прихватывает её за талию, а я дергаюсь было, чтобы его догнать — и понимаю, что на ноге у меня — чугунный шар, а за спиной — никакие не шорохи, это тысяча голосов скандирует: “С пробегом, с пробегом, сжечь ведьму…”

Просыпаюсь в холодном поту и с тысячей вопросов к дедушке Фрейду. Например, не мог бы он отвалить куда подальше, а то развлекается там, в своем загробном мире, тестирует свои теории на живых людях.

Мне нелогично хочется, чтобы Огудалов мне позвонил, хотя я точно знаю, что его мама мой нынешний номер не знает, а Макс — не скажет, просто из вредности, ну и потому, что знает — я буду смертельно обижена, если мне помешают поить моего Аполлона его же лекарством. И не прощу, и не приду даже на похороны, и две гвоздички на могилку — и те зажму.

Еще нелогичнее мне хочется, чтобы Давид приехал, адрес ведь у него есть. И мне ужасно обидно, что он этого не делает. И пусть я прекрасно знаю, что если Огудалов явится ко мне без правильных ответов на мои вопросы — я пошлю его к черту самыми плохими словами, которые есть в моем словарике ругательств.

Знаете, настолько жесткие словечки, которые правильная воспитанная девушка даже про себя не произносит. Да-да, и в том словарике эти словечки закрашены черным фломастером, но на память ты все равно знаешь, где какое ругательство записано.

Возможно, я злая. Хотя нет — я очень злая. За сорок два дня тишины. За то, что он явился, весь такой невозмутимый, будто и не отсутствовал полтора месяца. За то, что он врал. За то, что даже не заикнулся о своих планах про Америку.

Потому что… Ну, вот как тут не считать, что не заикнулся он про свою Америку, потому что в далеко идущих его планах меня не имелось.

Вот трахаться без презерватива — это мы могли, брать обещания и брать без спроса чужие жизненно-важные внутренние органы — это тоже проще простого.

А вот поделиться планами на жизнь — нет, нет, это лишнее.

Быть честным? Нет, это совсем не обязательно.

И что мне после этого с ним делать? На шею бросаться и быстро раздеваться? Чтобы он принял на веру, что со мной можно вот так — на месяц-два кинуть, не подавать признаков жизни, а потом явиться с ангельской улыбкой?

И родителем он будет таким же? Раз в два месяца прилетит из своей Америки, потискает сына за щечку и обратно? А на кой черт мне участвовать в этой вот цепочке?

Нет, конечно, я знаю, можно признать отцовство через суд, и я не имею права препятствовать общению ребенка с отцом, но если Огудалов предпочтет этот вариант “отцовства”, то я уже не буду относиться к нему как к кому-то особенному. Значить для меня он будет даже меньше, чем значит Паша.

И картины, в которых узнается он — продам к чертовой матери, раздарю, порву контакты с Тамарой Львовной, чтобы не травить себе душу. Мне тошно. Мне тошно думать об этой перспективе.

В конце концов, я ведь все еще надеюсь, что я ему нужна. Я верю, что он примет правильное решение. И я действительно по-настоящему люблю этого поганца. Любовь, блин, зла. И мне она почему-то принца из сказки никак не выпишет. Если мальчик очень хорош — жди беды. Я ведь ждала. Правда вообще не с той стороны.

Но я ведь не Гитлер. Я не попросила от него ничего сверхъестественного. Я попросила его, черт возьми, наконец меня услышать. Мечтать — так вместе, черт возьми. Если он строит планы на жизнь — может, стоит как-то их скорректировать с учетом меня и нашего с ним ребенка? Если, разумеется, мы входим в систему приоритетов Давида Огудалова.

В чем я лично в последние два дня уже потихоньку засомневалась.

Утром перед выставкой я встаю без настроения. Если до этого дня у меня были оправдания для Огудалова, что он, мол, думает, и думает очень плотно, то сегодня вроде как мы должны встретиться. И одно из двух, либо он найдет какие-то слова, либо мы разругаемся еще сильнее. Я все тверже склоняюсь ко второму варианту. В конце концов — сколько можно.

Для Алиски я готовлю омлет, отвожу её к Паше, передаю ему псину “из рук в руки”, вместе с поводком и напутствием “погуляйте раза два до меня”.

Вообще-то Алиска просилась со мной на выставку, и я даже подумала, что это неплохая идея — она же прекрасно умеет отпугивать от меня мужиков, но потом мне просто жалко стало ребенка, которая в последние три недели и так дома родного не видела. Я же знаю, что под конец учебного года она уже на последнем издыхании. А мои выставки для неё — это скучно. Все картины она уже видела дома в процессе создания, вкусняшек не раздают, сверстники её по углам не прячутся.

Понятия не имею, что из Алиски вырастет, при её-то разбросе интересов, от рисования комиксов до собачьего косплея (в последнее время собачьего, да). Наверное, какая-нибудь адвокатесса? А может быть, мультипликатор? Понятия не имею, ужасно любопытно узнать. Вот! Сижу-жду, пока эта прекрасная мадемуазель вырастет.

Ну а что? Все равно ж не могу изменить, что она растет, так хоть морально готова буду, что в один прекрасный день окажусь матерью взрослой женщины, которая вдруг соберется за кого-нибудь замуж или захватить мир. Лично я, ясное дело, за последнее…

При встрече Паша с Лисой крепко обнимаются. И я даже верую, что бывший муж — это не всегда плохо. Паша все-таки любит Алиску. Я это вижу. И пусть, блин, не платит алиментов, я и без них живу как-то, но вот позвонишь и скажешь ему: “Мне надо выехать на выставку, а мама едет в больницу”, — и Паша разгребает свои дела и прилетает на пару-тройку часов, чтобы поразвлекать нашего с ним ребенка полденечка.

— Я съехал, — радостно сообщает мне Паша.

Отлично. Значит, позвоню маме, чтобы приезжала домой, а завтра уговорю Макса перевезти мне вещи. Всегда мечтала поюзать крутого адвоката как грузчика. А можно еще и крутого дизайнера туда приложить, вот будет чудненько!

— Значит, после вашей гулянки отведи Лису и дождись, пока приедет мама. И можешь не задерживаться.

Если кому-то вдруг почудилось, что я выпроваживаю бывшего мужа со своей территории — нет, вам не почудилось. Выпроваживаю.

Нет, я, конечно, была рада, что за квартирой нашлось кому присмотреть, пока я сбегала от Огудалова — жильцов даже на месяц было пускать жалко, с новым-то ремонтом. Но все-таки даже бывшего мужа в свою пещеру, да еще и обустроенную моим неандертальцем, мне было пускать немного жалко. Я сама еще не намедитировалась на этих высоких плетеных стульях у окна в кухне. А скоро мне на них уже и залезать-то будет не очень рекомендовано.