Я посмотрела на картину, не зная, что ответить. В этом вопросе был какой-то подвох. Что бы я ни ответила, я ошибусь.

— Камера-обскура помогает мне по-иному увидеть то, что там стоит. Увидеть больше.

Заметив мое озадаченное выражение, он, видимо, пожалел, что зря распинался перед глупой девчонкой. Он закрыл ящик, а я сняла с плеч халат и протянула ему:

— Сударь…

— Спасибо, Грета, — сказал он и взял халат. — Ты уже окончила уборку?

— Да, сударь.

— Тогда можешь идти.

— Спасибо, сударь.

Я быстро собрала швабру, тряпку и ведро и ушла. Дверь со щелком закрылась за мной.


Я много думала над его словами. Над тем, что ящик помогает ему увидеть больше. Хотя я не понимала почему, я чувствовала, что он прав. Потому что ощущала это в его картине с дамой, примеряющей жемчужное ожерелье, и потому что я помнила его панораму Делфта. Он видел то, что было недоступно другим. И поэтому город, в котором я жила всю жизнь, открылся мне на картине заново. И поэтому женщина на портрете стала красивее, оттого что на ее лицо падал солнечный свет.

Когда я пришла в мастерскую убираться на следующий день, ящика уже не было, а мольберт стоял на прежнем месте. Я посмотрела на картину. Раньше я находила в ней только незначительные перемены. Сейчас же мне сразу бросилось в глаза, что географическая карта исчезла и из картины, и со стены. Стена была теперь пустой. И картина от этого выиграла: очертания женщины были более четкими на фоне бежевой стены. Но меня эта перемена огорчила — она была слишком внезапной. Этого я от него не ожидала.

Окончив уборку, я пошла в мясной ряд. Меня одолевало какое-то беспокойство, и я не глядела, как обычно, по сторонам. Я помахала рукой нашему прежнему мяснику, но не остановилась перекинуться с ним парой слов, даже когда он позвал меня по имени. В нашей палатке хозяйничал один Питер-младший. После того первого дня я видела его несколько раз. Но это всегда происходило в присутствии его отца. Отец занимался со мной, а Питер стоял в глубине палатки. Сейчас же он сказал:

— Здравствуй, Грета. А я все ждал, когда ты придешь.

Какие глупости он говорит, подумала я: я прихожу за мясом через день.

Он отвел глаза, и я решила ничего ему не отвечать.

— Пожалуйста, три фунта говядины для рагу. И потом, у вас еще остались сосиски, которые позавчера продал мне ваш отец? Девочкам они очень понравились.

— К сожалению, сосисок не осталось.

Позади меня встала женщина, дожидаясь, когда он меня обслужит. Питер взглянул на нее, потом спросил меня, понизив голос:

— Вы можете немного подождать?

— Подождать?

— Я хочу вас кое о чем спросить.

Я отошла в сторону, и он занялся женщиной. Мне это не понравилось — я и так была не в своей тарелке. Но у меня не было выбора.

Когда он отпустил мясо женщине и мы остались одни, он спросил:

— В каком районе живет ваша семья?

— На Ауде Лангендейк, в Квартале папистов.

— Нет, я имею в виду ваших родных.

Я смутилась — надо же сделать такую ошибку!

— На канале Ритвельд, недалеко от ворот Ку. А в чем дело?

Наконец-то он посмотрел мне в глаза:

— Ходят слухи, что в этом квартале были случаи заболевания чумой.

Я отшатнулась. Глаза у меня расширились от ужаса.

— И что, установлен карантин?

— Пока нет, но, говорят, сегодня объявят.

Позже я поняла, что он, видимо, справлялся обо мне. Если бы он уже не знал, где живет моя семья, он не стал бы говорить мне о чуме.

Я не помню, как добралась домой. Питер-младший, наверное, сам положил мясо мне в корзину, но я помню только, как я прибежала обратно, поставила корзину у ног Таннеке и сказала:

— Мне надо поговорить с госпожой.

Таннеке рассматривала содержимое корзины:

— Сосисок не купила и ничего не купила, чем их заменить! Что с тобой? Иди сейчас же обратно в мясной ряд.

— Мне надо поговорить с госпожой, — повторила я.

— Что случилось? — подозрительно нахмурилась Таннеке. — Ты что-нибудь натворила?

— Квартал, где живут мои родные, могут закрыть на карантин. Мне надо к ним сходить.

— Ах вот что, — нерешительно проговорила Таннеке. — Не знаю, что тебе сказать. Тебе придется спросить разрешения у госпожи. Она сейчас с моей хозяйкой.

Катарина и Мария Тинс были в комнате с распятием. Мария Тинс, по обыкновению, курила трубку. Когда я вошла, они замолчали.

— Что тебе нужно, девушка? — буркнула Мария Тинс.

— Прошу вас, сударыня, — обратилась я к Катарине. — Я узнала, что квартал, где живет моя семья, могут закрыть на карантин. Мне бы хотелось их повидать.

— Что? И принести сюда заразу? Ни в коем случае! С ума ты, что ли, сошла?

Я посмотрела на Марию Тинс, что еще больше взбесило Катарину.

— Я сказала — ни в коем случае! Это я решаю, что тебе разрешить, а что запретить. Ты что, забыла?

— Нет, сударыня, — сказала я, потупив глаза.

— Я тебя и по воскресеньям туда не буду отпускать, пока опасность заразы не минует. Иди же, чего ты здесь торчишь? У нас дела.

Я вынесла во двор грязное белье и села спиной к двери: мне никого не хотелось видеть. Я отстирывала платье Мартхе и плакала. Когда я почувствовала запах трубки Марии Тинс, я вытерла глаза, но не обернулась.

— Не будь дурочкой, милая, — раздался у меня за спиной голос Марии Тинс. — Ты ничем не можешь им помочь, и тебе надо позаботиться о собственной безопасности. Ты же умница — неужели ты этого не понимаешь?

Я ничего не ответила. Через некоторое время запах трубки исчез.

На следующее утро хозяин пришел в мастерскую, когда я подметала пол.

— Мне очень жаль, что твою семью постигло такое несчастье, Грета, — сказал он.

Я подняла на него глаза. Его взгляд светился сочувствием, и, набравшись смелости, я спросила:

— Вы не знаете, сударь, карантин уже объявили?

— Да, вчера утром.

— Спасибо, сударь.

Он кивнул и повернулся идти. Но тут я сказала:

— Можно мне у вас еще что-то спросить, сударь? Про картину.

Он остановился в дверях:

— Что такое?

— Когда вы смотрели в ящик, он сказал вам, что из картины надо убрать карту?

— Да, сказал. — Он впился в меня взглядом, как аист, увидевший зазевавшуюся рыбешку. — А тебе картина больше нравится без карты?

— Да, она стала лучше.

Вряд ли я осмелилась бы сказать ему такое в другое время, но беда, постигшая моих родных, прибавила мне дерзости.

Он улыбнулся такой теплой улыбкой, что моя рука судорожно стиснула веник.


Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня — за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.

Проходя мимо меня в коридоре, Мария Тинс пробормотала:

— Возьми себя в руки, девушка.

Только в мастерской я убиралась так же старательно, как прежде, соблюдая его приказ ничего не сдвигать с места.

Когда наступило первое воскресенье, в которое мне не позволили пойти домой, я сначала не знала, что с собой делать. В нашу церковь я пойти тоже не могла — она была в закрытой зоне. Но и в доме мне оставаться не хотелось. Не зная, что делают католики по воскресеньям, я все равно не хотела находиться среди них.

Они ушли все вместе на службу в иезуитской церкви. Девочки надели нарядные платья, и даже Таннеке приоделась: на ней было бежевое шерстяное платье, и на руках она держала Иоганна. Катарина шла очень медленно, опираясь на руку своего мужа. Мария Тинс заперла за собой дверь. Я стояла на площадке перед домом, раздумывая, куда пойти. В стоящей напротив нашего дома Новой церкви колокола пробили время.

В этой церкви меня крестили, подумала я. Неужели меня не пустят туда на службу?

Я прокралась в огромную церковь, ощущая себя мышью, забравшейся в богатый дом. Внутри был прохладный полумрак. Гладкие белые колонны вздымались ввысь, подпирая потолок, который, казалось, был почти так же далеко, как небо. За алтарем стояла величественная мраморная гробница Вильгельма Оранского.

Я не увидела ни одного знакомого лица. На скамьях сидели люди в темной одежде, которая была гораздо более модно скроена и сшита из более дорогого сукна, чем мне когда-нибудь придется носить. Я присела в укромном местечке за колонной, но, поминутно ожидая, что кто-нибудь спросит, что я здесь делаю, почти не слышала службы. Когда она кончилась, я поспешила уйти, пока ко мне никто не подошел. Я обошла кругом церкви и посмотрела на наш дом, стоявший по другую сторону канала. Дверь все еще была заперта. Видно, католические службы продолжаются дольше наших, подумала я.

Я пошла в направлении своего родного дома и остановилась, только дойдя до ограждения, у которого дежурил солдат. Улицы с другой стороны ограждения были пустынны.

— Как там дела? — спросила я солдата.

Он пожал плечами и ничего не ответил. Ему было явно жарко в шляпе и плаще, потому что, хотя солнце скрывалось за облаками, было тепло и даже душно.

— А список умерших где-нибудь есть? — с трудом выговорила я.

— Пока нет.

Это меня не удивило — списки всегда вывешивались с опозданием, и к тому же были неполными. Куда точнее были слухи.

— Вы не знаете… не слышали про старого мастера Яна?..

Подошли еще люди и стали задавать те же вопросы.

— Я ничего не знаю, — сказал солдат. — Ждите, когда вывесят списки.

Я попыталась расспросить солдата, караулившего у шлагбаума на другой улице. Этот говорил со мной дружески, но тоже ничего не знал о моих родных.