Сюзан Фрейзер - Дежавю

Но он не слышит меня. Поэтому я застряла здесь. И мне остается только наблюдать, как девушка отворачивается от него и выбегает прочь из церкви.

И я не могу сказать ему, как сильно он мне нужен, правда, правда нужен, потому что я уже далеко-далеко.

Я помню, как вечером, на следующий день после рождения Чарли, когда его искупали и, завернутого в белую больничную пеленку, положили в колыбельку рядом с моей кроватью, я умиротворенно гладила его нежные пушистые волосы на голове. Тогда я обрела покой, полную безмятежность, истинную благодать! В коридорах выключили яркий свет. «Пора домой, мальчики!» — проговорила медсестра.

Марк поднялся, собираясь уходить. Именно тогда снова и прозвучал его вопрос:

— Так что с твоей матерью?

Спокойствие разом исчезло. Почему ему обязательно было напоминать о ней именно сейчас? Я слышала, как в соседней палате смеялись женщины, пара лесбиянок. Сестра забыла о них.

— А что с ней, Марк?

— Eh, bien… Разве ты не позвонишь своей матери, чтобы сказать, что ты родила ребенка?

Я смотрела на него и думала, что он спрашивал меня о матери последний раз еще тогда, когда я только забеременела. Мне казалось, что он понял. Малыш смешно дышал, словно мурлыкал, как котенок. Я повернулась к нему и протянула руку, чтобы ощутить его дыхание. Эти крошечные горячие дуновения на моей руке заставили меня улыбнуться, невзирая на вопрос Марка.

— А зачем мне звонить ей, когда прошло столько лет? Для чего?

Он пожал плечами и направился к двери. Неужели он собирался уйти прямо так?

— Марк?

Марк обернулся, и тогда я увидела в его суровом взгляде искорки гнева.

— Ты должна позвонить ей, Энни. Je ne te comprends pas (Не в этом дело)! Однажды она умрет, и…

Вот в этом было все дело… В его отце.

— Марк, стой!

Он замер в дверном проеме, напряжение сковало его фигуру. Почему именно сегодня он такой? Я хотела, я мечтала, чтобы он был счастлив, чтобы это был самый счастливый день в его жизни. Я мечтала, чтобы Марк забыл о смерти отца, хотя бы на какое-то время. Я все время убеждала себя, что, когда родится ребенок, Марк почувствует тот прилив радости и счастья, который почувствовала я. И как только он увидит ребенка, возьмет его на руки, Марк станет смотреть в будущее, а не в прошлое. И выздоровление начнется с нашего ребенка, с нас, с нашей новой семьи.

— Послушай, Марк, мои отношения с матерью… — Уже от самих этих слов мне стало трудно дышать. Я предприняла еще одну попытку: — Мои отношения с ней совсем не такие, как были у тебя с отцом…

Он перебил меня:

— Ah oui, ça je sais, Энни! В том-то и проблема, не так ли? Ты не знаешь, какие они! Ты не знала, какие они могут быть! Ты ничего не понимаешь!

Я слышу голоса. Несколько медсестер идут по коридору к нашей палате.

— Скажи мне, Марк, скажи мне, пожалуйста, чего я не понимаю?

— Всего этого, Энни! Нас, ребенка! Je ne peux pas (A это немало), Энни! Я не могу этого сделать!

Тогда я хотела сказать ему, прямо там и сразу, но из-за плеча Марка появилось розовощекое лицо медсестры.

— Эй, вы еще разговариваете! Вам уже пора домой. — Она улыбнулась Марку.

И я не смогла. Не смогла сказать ему, что знала о его страхе, о том, как ему тяжело. Я не смогла сказать Марку, что понимаю, через что ему пришлось пройти, что я действительно понимаю и люблю его… Боже, как я любила его! Я ничего этого не смогла сказать Марку, потому что медсестра буквально втолкнула свое массивное тело в дверной проем и встала между нами, вытянув руки, словно стараясь развести нас в стороны.

— Я думаю, все мы немного устали сегодня, ведь это был длинный и трудный день, не так ли? — произнесла она.

Я хотела ответить, что все нормально, что мы разберемся, если она оставит нас наедине хотя бы еще на минуту, пожалуйста. Но тут появилась еще одна медсестра, и Марк отошел в угол палаты, молчаливый и напряженный, словно боксер перед боем. Он был далек от меня, он казался совершенно недосягаемым. Слезы подступили к глазам, а губы задрожали. Врачи предупреждали меня, что бурлящие гормоны превратят меня в рыхлое нервное создание. Больше я не могла вымолвить ни слова.

Я только смотрела, как сестры выпроводили Марка по-простому, в своей бесцеремонной манере: «Вот придем завтра утром, когда все будут себя намного лучше чувствовать, тогда и поговорим, да? Вот и хорошо».

Я хотела закричать: «Нет, пожалуйста, позвольте ему остаться!»

Потому что я поняла, что завтра утром он не будет чувствовать себя намного лучше. И этот момент уйдет навсегда, тот самый момент, когда я смотрела в его глаза и за тлеющим гневом видела темный холод страха. Больше всего я боялась, что тот испуганный мальчик, что живет внутри этого мужчины, отгородится от меня навсегда стеной боли и непонимания.

Я помню, как в самом начале наших отношений мы с Марком играли в одну дурацкую игру. Я называла ему три вещи, которые мне в нем нравились, а он называл три вещи, которые нравились ему во мне. Обычно эта глупая игра превращалась в одну сплошную шутку, и мы начинали называть вещи, которые в действительности ненавидели друг в друге. Тогда мы выдумывали самое нелепое и смешное, что только могли. Такая вот забавная игра двоих любящих людей.

День близился к вечеру. Мы лежали на пляже, скрытом за огромными валунами, на чистом, белоснежном песке острова Бель-Иль. Вокруг, на протяжении нескольких миль, не было ни одной живой души, не считая чаек, паривших над камнями.

Я лежала поперек Марка, лицом к небу, положив голову ему на спину, зачарованная красным свечением моих закрытых век и теплом его кожи, согревающей меня, словно лучи солнца. Мне доставляло наслаждение ощущать тело Марка под собой.

Он подернул плечами.

— Trois choses? Voyons… Трое — это много, разве нет?

Я ждала, зная, что он будет дразнить меня, когда придет его очередь.

— Мне нравится, как твой волосы сейчас щекочут мне спину. J'adore ça (Обожаю).

— Это не считается, — проговорила я. — Подумай о чем-то менее мимолетном.

— Менее мимолетном?

— Да.

— Ton amour.

— Моя любовь?

— Oui, — ответил он, на этот раз не шевелясь. Марк лежал подо мной не двигаясь, словно камень. — Твоя любовь ко мне.

Я улыбнулась, взглянув на небо, и ничего не ответила.

— Alors, le deuxième… Второе всегда найти труднее.

Словно возражая ему, в ответ прокричала чайка. Я терпеливо ждала, греясь в лучах жаркого солнца и в тепле его слов.

— J'aime ton courage. J'aime ton courage de rester seule.

— Мужество быть одной?

— Oui. — Я чувствую, как Марк снова передернул плечами, подыскивая нужные слова. — У тебя нет семьи, но ты не переживаешь. Ты… Comment dire? (Чтотыговоришь?) Comme une plante qui roule.

— Перекати-поле?

— Oui, ты как перекати-поле. Мне это тоже нравится.

Теперь я думаю, когда это качество во мне он стал ненавидеть, действительно ненавидеть?..

Я проснулась с головной болью, с ужасной головной болью, которая вот-вот грозила расколоть мне черепную коробку. От боли у меня бежали мурашки по коже, а к горлу подкатывала тошнота. В холодном поту я лежу на спине в постели, не в силах пошевелить даже пальцем. Попытаться открыть глаза еще раз будет настоящим безумием.

Наступил понедельник. Я знаю это, потому что цвет под моими закрытыми веками стал из черного красным, как только утренний свет пробился через окно и, упав на ковер, наконец подобрался к кровати. Но это все, что я знаю.

Я слышу шаги на лестнице и лай собаки. Должно быть, уже поздно. Я пропустила завтрак и должна быть уже на работе.

— Мадемуазель Макинтир? — тихо окликает меня хозяйка отеля, осторожно постучав в дверь. Но ее пуделю совершенно на все наплевать. Он беспощадно заливается резким и визгливым лаем, заставляя меня застонать. — Ш-ж-ж, — шипит на него хозяйка. Но собаке все равно.

Я не могу ответить. В данном случае мне пришлось бы пошевелить языком. Но я могу только стонать. Я слышу, как в замочной скважине поворачивается ключ, а затем открывается дверь. Хозяйка отеля подошла ко мне. Я вижу, как за моими опущенными веками движется ее тень. Я чувствую ее руку, маленькую холодную ладонь на моем лбу.

— Oh, la-la! — восклицает она. — Ma pauvre petite chérie! (Моя маленькая бедняжка!)

Я слышу, как она бросается вниз по лестнице, а собака бежит за ней. Хозяйка забыла закрыть дверь. Это меня обеспокоило.

Меня будит женский голос. Должно быть, я заснула, хотя не могу понять как. В голове все еще стучит, но теперь уже не так сильно. Я медленно и осторожно открываю глаза. Лицо, которое я вижу перед собой, мне незнакомо.

— Bonjour. — Лицо светится. — Меня зовут доктор Вэйд.

Акцент, без сомнения, американский, как, впрочем, и улыбка во все тридцать два белоснежных зуба. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но у меня выходит только гримаса. Возможно, это даже к лучшему, поскольку я подозреваю, что мои зубы не выдержат такой конкуренции, особенно сегодня утром. Врач садится на стул рядом с моей кроватью.

— Хозяйка отеля сказала мне, что у вас лихорадка. — Ее рука оказывается на моем плече. — Вы не возражаете, если я вас быстро осмотрю?

— Хорошо, — выдавливаю я из себя, хотя в этом, видимо, не было необходимости, так как, сделав усилие, я сажусь на кровати. — Но, кажется, мне уже лучше.

Доктор Вэйд улыбается.

— Замечательно, это замечательно. — Она одобрительно сжимает мое плечо. — Но все же позвольте вас осмотреть. — Она берет свой чемоданчик и открывает его на кровати. — Вас зовут Энни, не так ли? — Доставая свои медицинские принадлежности, она явно пытается отвлечь меня. — Вы из Австралии?