Элизабет покраснела от неловкости, а я совершенно спокойно проигнорировал мамашино замечание. Но для себя решил: только моя любовь к Элизабет заставит меня вновь переступить порог этого дома. Бингли беспомощно смотрел на меня.

– Лиззи, ты тоже должна надеть жакет. Составь компанию мистеру Дарси. Я уверена, что он не захочет слушать рассказы Джейн.

– Я слишком занята, чтобы растрачивать время на прогулки, – заявила Мэри, на миг оторвавшись от книги. – Я заметила, что те, кто больше всего любит прогулки, как правило, демонстрируют отсутствие способностей к самообразованию и пониманию сложных вопросов окружающей жизни.

– О Боже, Мэри! – раздраженно воскликнула миссис Беннет.

Мэри опять занялась книгой.

Элизабет с сестрой вернулись, одетые для прогулки, и мы отправились в путь. Бингли и Джейн вскоре отстали. Китти, как я помнил, скоро должна была покинуть нас, чтобы навестить подругу. А Элизабет? Не захочет ли она тоже пойти к Лукасам? Я надеялся, что этого не произойдет.

Если она останется со мной, я смогу поговорить с ней. А поговорить я должен был обязательно. Мы дошли до поворота к дому Лукасов.

– Иди сама, – сказала Элизабет. – Я недавно видела Марию.

Китти припустила вниз по тропинке, оставив нас с Элизабет вдвоем.

Я повернулся к ней и уже собрался заговорить, как она опередила меня.

– Вы знаете, мистер Дарси, я ужасная эгоистка. Чтобы облегчить собственную душу, мне ничего не стоит невзначай взвалить бремя на вашу.

У меня внутри все сжалось. Все мои надежды оказались ничем иным, как тщеславными мечтами. Она собралась отвергнуть моё чувство. Я вообразил слишком многое, услышав об её отказе отрицать слухи о нашей помолвке. Он означал всего лишь, что она не поддалась давлению со стороны леди Кэтрин, посчитав всю историю, не заслуживающей внимания.

Она явно испытывала затруднение и подыскивала слова, чтобы продолжить.

Сейчас она попросит меня не приезжать более в Лонгборн. Ей тяжело видеть меня. Я вызываю в ней столь сильное отвращение, что она не способна с ним справиться. А я так и не воспользовался представившейся мне возможностью. Появившись в Лонгборне с Бингли, я ничего не смог сказать, решив, что вокруг слишком много людей. А теперь уже поздно. Но я не отступлюсь. Я объяснюсь, даже если она откажется выслушать меня.

Но пока все эти мысли метались в моей голове, она продолжила.

– Я больше не в силах удерживаться от того, чтобы выразить вам благодарность...

Благодарность мне? Не проклинать, а благодарить? Мои мысли окончательно запутались, я уже не знал, что думать.

–... за вашу необыкновенную заботу о моей злосчастной сестре.

Необыкновенную заботу? Так она вовсе не ненавидит меня!

Я почувствовал некоторое облегчение, но окончательно сомнения не рассеялись, поскольку я не знал, что ей известно о моем участии в этой истории и что именно она собиралась мне сказать.

– С первого же дня, как мне стало известно о вашем поступке, я все время испытываю жгучую потребность сказать вам о своей огромной признательности. И если бы о вашей роли узнала моя семья, мне, разумеется, не пришлось бы выражать благодарность только от собственного имени.

Благодарность? Мне нужна не благодарность. Симпатия – да. Любовь – да. Но вовсе не благодарность.

– Мне неприятно,– я всё ещё был растерян, – право же, очень неприятно, что вы об этом узнали. Представленные в неверном свете, эти сведения могли вас напрасно обеспокоить. Я не предполагал, что миссис Гардинер так мало заслуживает доверия.

– О нет, вам вовсе не следует сердиться на мою тетушку, – возразила она. – О вашем участии в этом деле мне стало известно от Лидии. А уже потом я обратилась к тёте за подробностями. Итак, все же позвольте ещё и ещё поблагодарить вас от лица всей нашей семьи за сострадание и великодушие, с которыми вы приняли на себя такие хлопоты и перенесли столько неприятностей в поисках беглецов.

Сострадание и великодушие. Она думает обо мне слишком хорошо, но что за этим последует? Мысли мои по–прежнему были в полном беспорядке.

– Если вам непременно нужно меня благодарить, пусть это исходит от вас одной, – сказал я. Мой голос выдавал моё волнение. Я не мог сдерживать чувства. – Другие члены вашей семьи, при всем моем к ним уважении, не обязаны мне ничем – я думал только о вас.

Я все сказал. У меня не осталось сил даже вдохнуть. Я облегчил душу. Я преподнес ей мои чувства, и она была вправе отвергнуть их. Но она промолчала. Почему? Она не ожидала этого и находится в замешательстве? Испугалась? Испытала удовлетворение? Во мне опять зародилась надежда. Может, она наслаждается моментом? Но нужно было довести дело до конца.

– Вы слишком великодушны, чтобы играть моим сердцем, – вырвалось у меня. – Если ваше отношение ко мне с тех пор, как мы с вами разговаривали в апреле, не изменилось, скажите сразу. Мои чувства и все мои помыслы неизменны. Но вам достаточно произнести слово, и я больше не заговорю о них никогда.

Казалось, прошла вечность, пока она снова не заговорила.

– Мои чувства настолько изменились,...– начала она.

Способность дышать вернулась ко мне.

–... что мне трудно верить в то, что вы по–прежнему можете любить меня...

Я смог улыбнуться.

–... и я принимаю ваши сегодняшние заверения с благодарностью и радостью.

– Я так долго любил вас без надежды, – сказал я и, когда она коснулась моей руки, накрыл её своей. Обращаться к ней было радостью. – Я ни на что не надеялся, пытался забыть вас, но всё безрезультатно. Когда я снова увидел вас в Пемберли, я посчитал это знаком судьбы. Мне была дана возможность доказать, что я не такой бесчувственный сноб, каким ранее предстал перед вами, что я могу быть благородным человеком. Когда вы не отвергли меня и приняли моё приглашение, у меня появилась надежда. Но проблемы вашей сестры вынудили меня покинуть вас, и с тех пор мы не виделись. Но я не мог позволить обстоятельствам помешать мне. Я должен был оказать помощь вашей сестре, потому что знал, что помогаю таким образом вам. И когда она вышла замуж, я уже не мог находиться вдали от вас. Признаюсь, я волновался не меньше Бингли, когда мы приехали в Лонгборн. Не было сомнений, что Джейн любит его, но я ничего не смог прочитать на вашем лице, ваше поведение не выдавало ваших чувств. Любите ли вы меня? Приемлете ли вы меня? Готовы ли терпеть меня? Иногда я думал, что всё хорошо, иногда – что всё кончено. Вы говорили так мало...

– Что совершенно не в моём характере, – заметила она и засмеялась.

– Верно, – я улыбнулся в ответ,– но мне это не приходило в голову. Я выбирал между вашим недовольством и смущением.

– Я была смущена, – призналась она. – Я не понимала, какова ваша цель. Я боялась ненароком проявить свои чувства. Не хотела выглядеть смешной или стать предметом насмешек. Ведь поначалу я и представить себе не могла, что столь гордый человек станет помогать мне, особенно после того, как я безжалостно отвергла его.

– Руку отвергли, но не сердце. Вы единственная женщина, с которой я хотел бы соединить свою жизнь. Принимая мои руку и сердце, вы делаете меня вашим должником до скончания жизни.

– Я как–нибудь напомню вам об этом, – шутливо предупредила она.

– Я никогда не забуду об этом.

– Это вы сейчас так думаете. А вот когда я оскверню своим присутствием славные стены Пемберли, посмотрим, как вы заговорите.

Я рассмеялся. – Ах да, тётушка описала это в сильных выражениях.

– Она пообещала мне, что ноги моей не будет в Пемберли.

– Я вынужден был разочаровать её, но я ей очень благодарен. Ведь именно её вмешательство окончательно соединило нас.

– Она побывала и у вас?

– Конечно. В Лондоне. Она была крайне возмущена. Она поведала мне, что была у вас, что потребовала, чтобы вы опровергли слухи о нашем предстоящем браке. Ваш отказ подчиниться окончательно вывел её из себя, но вселил надежду в меня.

Я поинтересовался своим письмом, спросив, – Оно заставило вас изменить мнение обо мне? Когда вы его читали, вы ему верили?

– Оно подействовало на меня сразу. Заставило думать о вас намного лучше, и мне стало ужасно стыдно за своё поведение. Я перечитывала его снова и снова, и пока от моих предубеждений не осталось и следа.

– Я знал, что письмо причинит вам боль, но оно было необходимо. Надеюсь, вы его уничтожили.

– Я сожгу его, раз уж вы считаете это важным для поддержания моего уважения к вам. Но оно не может повлиять на мои чувства – они не настолько изменчивы. Хотя, как мы оба знаем, иногда они все–таки меняются.

– Когда я писал это письмо, мне казалось, что я холоден и спокоен. Но по прошествии времени я вижу, в каком ужасном состоянии я находился.

– Письмо поначалу и вправду резкое, хотя дальше оно становилось совсем другим. Прощальная фраза – само милосердие. Но давайте о нем не думать. Чувства того, кто его писал, и той, которая его прочла, настолько изменились, что связанные с ним неприятные обстоятельства должны быть забыты. Одна из моих философских заповедей, с которыми я ещё вас познакомлю, гласит: «Вспоминай что–нибудь только тогда, когда это доставляет тебе удовольствие».

Я такого сделать не мог. Я просто не мог не вспомнить и не рассказать ей о своих родителях (прекрасных, в сущности, людях), которые сформировали у меня представление о правильном и неправильном, но не объяснили, как лепить своей характер.

Мне привили хорошие принципы, но позволили следовать им с гордостью и высокомерием. Я рассказывал ей, как на протяжении долгой и очень важной части моей жизни я был единственным ребенком в семье, испорченным моими излишне великодушными родителями. Они допускали, одобряли, почти воспитывали во мне эгоизм и властность, пренебрежение ко всем, кто находился за пределами нашего семейного круга, презрение ко всему остальному миру, готовность ни во что не ставить ум и заслуги других людей по сравнению с моими собственными.