Серен Кьеркегор - Дневник обольстителя. Афоризмы (сборник)

Все приобретает какой-то особенный отпечаток в доме Валь. Как-то смутно чувствуется, что в обыденных формах начинает шевелиться новая внутренняя жизнь, которая скоро так или иначе проявит себя. В воздухе пахнет свадьбой. Поверхностный наблюдатель предположил бы, пожалуй, что поженимся мы с теткой. Подумать только, что бы вышло из такого брака в смысле распространения сельскохозяйственных сведений в будущих поколениях! И я стал бы дядей Корделии! Вообще, я поборник свободной мысли, и нет предположения настолько нелепого, чтобы я не посмел довести его мысленно до конца. Корделия, видимо, боится объяснения со стороны Эдварда, а он надеется, что объяснение это решит все. Что же, он и не ошибается. Надо, однако, избавить его от неприятных последствий такого шага, да и пора, наконец, совсем уволить его в отставку – он положительно мешает мне. Особенно чувствовал я это сегодня. Сидит с такой мечтательно-влюбленной физиономией, что можно подумать: вот он вскочит и, как лунатик, сам того не сознавая, признается в своей любви при всей честной компании. Я не выдержал и подарил его моим особенным взглядом: как слон поднимает с земли тяжесть своим хоботом, так я своим взглядом приподнял и перебросил Эдварда через спинку его стула. Положим, он остался на стуле, но я уверен, что он испытал такое же ощущение, как если бы это случилось с ним действительно. Корделия обращается со мной уже не так непринужденно, как прежде. В ее обращении, взамен прежней женской уверенности, стала заметна какая-то нерешительность. В этом нет, однако, ничего особенно важного, и ничего не стоило бы сейчас же переделать все по-старому. Но мне этого не нужно, – еще несколько наблюдений, и я буду просить ее руки. Препятствий никаких не предвидится: Корделия будет поймана врасплох и озадачена моим предложением настолько, что не откажет, тетка же скажет свое сердечное «аминь». Добрая женщина будет вне себя от восторга при мысли получить такого сельскохозяйственного зятя. Зять! Как все, однако, переплетается, точно стебли плюща, стоит перешагнуть в пределы брачной области! Собственно говоря, я буду приходиться ей не зятем, а племянником, или, вернее, даст бог, ни тем, ни другим.

Сегодня я воспользовался слухом, пущенным под сурдинку мной же, что я влюблен в одну молодую девушку. Через Эдварда слух этот достиг ушей Корделии. Теперь она исподтишка с любопытством следит за мной, боясь, однако, спросить. Ей крайне интересно удостовериться в этом, во-первых, потому, что это чересчур невероятно, по ее мнению, а во-вторых, потому, что это послужило бы оправдывающим примером для нее самой: если уж такой холодный ироник, как я, позволил себе влюбиться, то ей и подавно незачем особенно стыдиться этого. Итак, сегодня я завязал разговор на эту тему. Рассказывать о чем-нибудь так, что сама соль рассказа не пропадает, а слушатели в то же время не догадываются преждевременно о сути, – обманывать и дразнить при этом их нетерпеливое ожидание, и, наконец, ловко выпытывать, какого конца они сами желали бы, – это одно из любимых моих удовольствий. И я – большой мастер ставить своих слушателей в тупик, употребляя в своем рассказе такие выражения, которым можно придать и тот и другой смысл. Вообще, если нужно сделать какие-нибудь важные наблюдения, выведать кое-что у известного лица, то я советую всегда держать длинную речь, т. к. в обыкновенном разговоре собеседнику легче увернуться и скрыть свои впечатления ответами или новыми вопросами. Итак, я начал речь с торжественно-серьезной миной, обращаясь преимущественно к тетке: «Не знаю, приписать ли это доброжелательству друзей или злобе врагов, – у кого нет в изобилии и тех и других?». Тут тетка вставила замечание, которое я постарался подхватить и дополнить пространными объяснениями, чтобы еще подстегнуть нетерпеливо-напряженное внимание Корделии, которая, конечно, не могла позволить себе прервать наши, видимо, серьезные разглагольствования. Наконец я продолжил: «Или же приписать это простому случаю, generatio aequivoca слуха (иностранное выражение, незнакомое Корделии, произнесенное вдобавок с неверной интонацией и приправленное лукавой улыбкой, как будто в нем-то и заключалась вся суть, еще больше заинтриговало Корделию) – во всяком случае, я, несмотря на свою скромную, почти ни для кого не нужную жизнь, стал вдруг предметом толков о моем сватовстве к одной барышне (Корделии, видимо, недоставало объяснения, к какой именно). Повторяю, я решительно не знаю, кому приписать распространение этого слуха: друзьям ли – так как неоспоримо, что влюбиться вообще большое счастье для человека (Корделию как будто толкнуло что-то), или врагам – так как предполагать, что это счастье выпало на долю именно мне, положительно смешно (ее как будто отбросило в противоположную сторону), случаю ли, наконец, – так как для него не нужно никаких оснований, или, как я уже сказал, generatio aequivoca слуха – так как вся эта история, пожалуй, не что иное, как плод досужего измышления чьей-нибудь пустой головы». Тетка с чисто женским любопытством принялась допытываться, кто эта девушка, с которой добрым людям вздумалось обручить меня. Я ловко увернулся от этих расспросов. Рассказ мой, кажется, произвел некоторое впечатление на Корделию, и акции Эдварда, пожалуй, даже несколько поднялись в цене.

Решительная минута приближается. Я мог бы письменно обратиться к тетке, прося у нее руки Корделии – это ведь самый ординарный прием в сердечных делах, как будто сердцу свойственнее писать, чем говорить. Единственное, что могло бы говорить в пользу этого приема – обыденный, чисто мещанский пошиб его, но зато мне пришлось бы проститься с мыслью о сюрпризе, которым бы оказалось мое предложение для Корделии и которым мне нужно озадачить ее.

Будь у меня какой-нибудь преданный друг, он бы, пожалуй, сказал: «Хорошо ли ты обдумал этот серьезный шаг? Ведь от него зависит вся твоя будущность и счастье другого лица». В таких предостережениях и советах и заключается выгода иметь преданного друга. У меня нет такого друга – вопрос о том, выгода это или ущерб для меня, я оставлю открытым, но то, что я избавлен от его советов, я считаю несомненной выгодой. Советы мне совсем не нужны, я слишком строго взвесил и рассчитал все. Препятствий нет никаких, и я перехожу на амплуа жениха. Скоро моя скромная особа озарится некоторым ореолом: я перестану быть простым смертным и сделаюсь «партией», даже очень хорошей партией, как скажет тетушка. Да вот кого мне будет впоследствии искренно жаль, так это тетушку: она любит меня такой нежной, сердечной сельскохозяйственной любовью! Она почти обожает меня, так как видит во мне свой идеал.

Не в первый раз предстоит мне объясняться в любви, но вся моя опытность не служит в данном случае ничему: это объяснение ничуть не походит на прежние. Поэтому я должен тщательно подготовить свою роль и выбрать нужную маску, в чем я и упражняюсь вот уже некоторое время. Я перебираю мысленно все оттенки, которые можно было бы придать моему объяснению с Корделией. Сделать его эротическим было бы рискованно: этим я преждевременно могу вызвать в ней чувство, которое по моему плану должно было разгораться в ней постепенно, становясь все сильнее и сильнее. Придать ему чересчур серьезный характер также опасно: в такие торжественные минуты душа девушки и без того как-то наэлектризовывается, напрягается в каком-то неестественном возбуждении, как душа умирающего в последнюю минуту. Тривиально-шутливый оттенок не гармонировал бы с моей прежней маской, ни с новой, которую я собирался надеть. Ирония и остроумие будут в том случае так же неуместны. Итак, всего вышеперечисленного нужно избегать. Если бы для меня, как для большинства женихов, вся суть заключалась в одном робком «да», сорвавшимся с уст возлюбленной, задача упростилась бы донельзя. Положим, это «да» нужно и мне, но оно не составляет всей сути дела. Как ни заинтересован я Корделией, но есть все-таки условия, при которых я не согласился бы принять ее «да». Я совсем не гонюсь за тем, чтобы обладать ею в реальном смысле, моя главная мечта наслаждаться ею в художественно-эстетическом смысле. Поэтому и объяснение мое должно быть вполне художественным, так чтобы на все положение был наброшен своего рода туманный и загадочный покров, под которым скрывались бы всевозможные возможности. В случае, если она не поверит мне и сразу заподозрит обман, то сделает большую ошибку – я совсем не обманщик в прямом смысле этого слова; если же она увидит во мне глубоко и верно любящего человека, она также впадет в заблуждение. Я постараюсь, чтобы она вообще не успела собраться с мыслями и остановиться на чем бы то ни было; дать ей время прийти в себя крайне опасно: взор девушки становится в такие минуты почти ясновидящим, как взор умирающих. Милая Корделия! Я должен отнять у тебя нечто прекрасное, но постараюсь вознаградить тебя, насколько это в моей власти. Итак, решено: объяснение мое должно носить простой и обыкновенный характер, так чтобы она, давая свое согласие, не умела объяснить себе, что, собственно, кроется в подобных отношениях. Бесконечная возможность предположений набросает необходимый фон «интересного» для будущих отношений. Если же она сумеет уяснить себе значение происходящего, все мои планы разлетятся вдребезги и отношения с ней потеряют всякий интерес. Она не может дать согласие из любви ко мне: я знаю, что она пока еще не любит меня. Самое лучшее, если мне удастся повернуть дело так, что поступок превратится в случай, так что она даст свое согласие как-то бессознательно и сама потом скажет: «Бог знает, как все это вышло!».

Сегодня я писал для одного из моих приятелей любовное послание. Это занятие всегда доставляло мне большое удовольствие. Довольно интересно ведь быть посвященным в такие обстоятельства. Я располагаюсь возможно удобнее, беру сигару, закуриваю и приготовляюсь слушать доклад влюбленного. Последний выкладывает передо мною письма от предмета своей страсти (мне вообще очень интересно знакомиться с тем, как пишут молодые девушки), сам садится рядом, как влюбленный кот, и начинает читать эти письма вслух. Я иногда прерываю это чтение лаконичными замечаниями вроде «недурно пишет», «у нее есть чувство», «вкус», «однако она осторожна», «верно, не в первый раз» и т. п. Кроме чувства понятного интереса, я испытываю еще и чувство некоторого самодовольства: ведь я творю доброе дело – помогаю двум влюбленным соединиться! И так как должные дела требуют награды, то я и вознаграждаю себя: за каждую осчастливленную парочку я высматриваю себе новую жертву и на двух счастливцев делаю одну несчастной. Словом, я очень честен и добросовестен, никогда не обманываю ничьего доверия. Маленькие шалости, конечно, не считаются, это лишь законный процент.