Может, это везение, когда чашу сию пусть не пронесли мимо, но быстро влили, похлопали по щекам, глядишь – наутро реанимирован и лучшее, конечно, впереди. Выходит, Насте повезло. Вацлав и не думал тогда еще, что женится на ней, но был всегда готов. Все-таки она из особенных. А он все-таки сноб. И тоже особенный, со своим крайним проявлением пушкинского святого братства. В двух словах его анамнез не обскажешь. Патологическое отождествление с единомышленником. Любить то же, что и он: того же Дарвина, те же рубашки, ту же женщину. Более того, не видеть в том ничего атипического. Марс, как кот от воды, брезгливо отряхивал лапы от наметившейся драмки, а ведь стоило ему мизинцем поманить, сотой долей улыбки своей обезьяньей – и инцидент исчерпан. Но он ехал за новым. Не за дочерью Эльвиры Федоровны, просто вышел из дома без дождя, без ключей, с розой маршрутов под ногами и опьянел от перспективы. Смылся, словом, на неделю. Мне кажется, клюнул его жареный петух наконец. Приспичило ему найти то одно-единственное дело на всю жизнь, за которое чуть пасть мне не порвал на незабвенной крыше. Не торговлю картинами с элементами подлога, и не дарвиновскую возню, и не сапожное ученичество, – было у Марса и такое обострение, батрачил в мастерской, гордый, засаленный и ненадолго вдохновенный трудами от сохи. Не дремучих дел ему захотелось и не чужих, а чтобы как Феллини! Почему Феллини? Да потому что. А что, разве плохо как Феллини?

6. Вечеринка с Хичкоком

У нас как раз с делом и случился запор, всех швыряло с корабля на корабль, и только некоторые выплывали на балу с мокрой хризантемой в петлице – но какой ценой, какой ценой… Марсику цена не нравилась. Он дрогнул, засмотрелся на Запад в польском предбаннике, но суеверие свое не отпустил, презирал само намерение отъезда, никогда не забывал Элю, из-за нее он просто не должен… таков был его маленький кодекс. Что при его непоседливости – большое мужество, пусть и напрасное, но потому и трогательное. А Элю свою он держал наготове, частил будничными упоминаниями: а у Эльки тоже… Элька любила вот так… Элька меня научила. Словом, суета печали. А вокруг все поеживаются и стучат вилками дальше. А теперь я также про Марсюшку, когда… да что угодно, халву в шоколаде покупаю. Он меня по Елисеевскому первый водил. И вообще везде водил. В 18 лет более всего на свете мне хотелось ходить за Марсиком и родить ребеночка. Увы, одно с другим никак не совмещалось, что навечно поделило меня на два сезона тисненой линией то ли сгиба, то ли отрыва: осенью и зимой – я «про детей», весной и летом – я в бегах. Пинг-понг получается, непрерывное смятение. Вацлав, правда, объяснил, что не в Марсе дело, а в цикличности всего сущего. Отошло много вод, и обнаружилось, что мы с Вацлавом в неких отношениях. Пустившись раз в откровения, он не смог остановиться; единожды попав под его раздачу, я осталась к его услугам. Я называла это «прогулки доверия». Получались они спонтанно, и я не задавала вопросов, чтобы не спугнуть порыв. Потом не сдержалась – и пошло-поехало, я озадачила его своими девичьими тайнами, нам стало смешно. Думаю, что даже если священнослужитель в ответ на покаяние расскажет пару-тройку своих историй, это изрядно оживит исповедальную процедуру. Вацлав давно жил с Настей, мы не знали, что Марсик умрет, и костерили его вовсю. Ему не привыкать. Про него всегда витали неприятные истории, он сам – ни про кого, разве что анекдота ради. Судьбоносный тренер по самбо не рекомендовал плодить сварливые мысли. Лучше вспыхнуть, но быстро простить, иначе неприязнь начнет фонить, как радиоактивные отходы. Поэтому Марсик, уже не простой, как голубь, но еще не мудрый, как змея, частично соблюдал заповеди «духовника». Что, возможно, ему легко давалось: он не говорил и не думал плохое, а сразу бил по намеченному органу. Но Вацлав все равно зачислил его в больные на всю голову. Вот, говорит, почитай, здесь все сказано… Ну хорошо, не все, только вот эти главы… Ладно, особенно – первую.

Ваца не дурак, понимал, что целиком его книга пока не может просочиться в мой мусорный информационный поток. А компромиссная первая глава засветила примирительное сакраментальное заглавие «О присущем всем». Хлипкая и без того сосредоточенность тут же вспугнутой пичужкой полетела скользить по другим страницам. Вацлав заметил легкомыслие и все же добился, чтобы я ознакомилась с чтивом в более располагающей обстановке. Позвал меня к себе домой, куда я входить панически отказывалась. Ладно, с Вацей еще кое-как ковыляем вокруг парка, курим одни сигареты и пьем один и тот же алкоголь, вроде мы с ним и не замечаем гендерной тревоги… пока не появится неземная Анастасия в пушистом пеньюаре с округлившимся чревом. Она ждала тогда первого ребенка, а тут я словно нестерилизованный инструмент. Мне и без того при ней всегда хотелось оправить одежду, чтобы спина не выглядывала, взбить несуществующую прическу и почистить уголки рта. И вообще мне казалось, что она меня не любит. А я ее что, люблю, что ли?! Но Ваца объяснил, что все это предрассудки и пора их выкинуть на помойку. Пора поговорить о главном – о наших патологиях. О сингле, значит, о его детище… Нет-нет, собственно сингл усох до одной-единственной главы, точнее, даже до половины главы, вот увидишь!

Ваца все боялся, уязвимая душа, что я до сих пор подозреваю его в плагиате, что он украл у Марса волшебное зернышко и взрастил из него поле. Нет-нет, имя Марсика тоже будет упомянуто на обложке, когда… если вдруг… ну, в общем, книжка выйдет… Марс – он же… «Как Сид Баррет для Pink Floyd, да?!» – помогла я смущенному поляку погуманнее выразиться. Куда делась его былая надменность! Вот что значит, человек увлекся созидательным процессом и счастлив в браке. Давно подозревала, что зазнайство и ксенофобии относятся к признакам полового голода. Сытые – они покладистые, веротерпимые, попустительствующие.

Вацлав передо мной зря бисер метал. Я ни в жизнь его не упрекнула бы. Марсик неуч, его и впрямь только на полглавы хватит. А там, у Вацы, ясен перец, целая система, со сносками и комментариями, такое Марсюше не выносить и не родить, он способен только опылять, безотчетно и безответственно. И вот я иду выдавливать из себя синечулочные мои предрассудки, нарушать чужую гармонию ночным скрипом половиц, а все потому, что со мной очередное не комильфо. Так-то бы ни за что! На мне никто жениться не собирался и вместо встречи нервической у фигурального моста Ватерлоо Никто уехал на уик-энд с братом ловить карпа одного-единственного, и то дай бог что поймают. А на заре мне поезд ранний встречать. И Ваца меня уговорил, дескать, выпить ему не с кем, языком почесать. Я сразу предупредила, что преклоняюсь перед его энтузиазмом, но книги психологические и прочий науч-поп читать гаком не умею, только выборочно, про примеры интересные, вроде случая больной Р.: раны детства, ее сны, ее перипетии, перверсии. Вацлав снисходительно напыжился: тебе, говорит, Ломброзо необходим как первопроходец и практик, у него сплошная сводка историй с бесноватыми, но ему положено было наблюдать, а нам пристало уже действовать.

Ночь я посвятила стопке вацлавских страничек с обилием опечаток. Теперь я чувствовала себя обязанной прочитать труд на совесть, много выпила и съела от смущения, но в чистейшей Настиной квартире с пушистым предунитазным ковриком веселья ни в одном глазу, а только одна сальная сытость, от которой сразу тяжелеешь килограммов на пять и появляются буржуазные мысли о борьбе с весом. Настя рано удалилась засыпать перед телевизором. Мне, между прочим, тоже захотелось полночных комических сериалов, только гогот на заднем плане раздражал, однако присутствие мое в комнате было невозможно, я успела заметить только, что у них на полу лежит модная циновка с этническим узором и они бросают одежду прямо на нее. Недоступная мне пока еще фаза быта, когда одежду можно на пол, едва не породила классовую неприязнь. Вацлав, как мог, пытался развлечь, но в жестах его улавливалась виноватая юркость мужчины, которого негласно зовут в ложе – не для функций, а просто потому, что жена легла и надо чтобы в доме стало тихо и темно. Но пойти сразу – показать свою слабость, и Вацлав еще долго смотрелся в красное липкое донышко фужера и радовался тому, что самый пораженный целлюлитом орган – это мозг. Мы еще пошебуршили прочими модными словами и болезнями. С ума сойти – Вацлав научился смешить! Вообще, мы становились печально схожи в чем-то нелучшем, чему не найду названия. Потом он отвалил спать, поставив меня в единственно возможные условия для прочтения его рукописи. Хороший прием для начинающих авторов – мягкое принуждение… иначе как заставишь этих остолопов ознакомиться с тобой, таким неизвестным, неловким?!

Рукопись мне неожиданно понравилась. Я быстро перехожу из недоверия в восторг. Не знаю, как насчет Марсика, разъяснения о коем Ваца анонсировал, но про себя я нашла сразу. Термин обнадеживал: «ложный симптом». Он принадлежал как раз к категории присущего всем, а ведь камень с души, когда недуг твой знаком человечеству как облупленный, да и что за недуг – просто смятение, брожение, скребущиеся мартовские кошки внутри, впрочем, кошки – не в ту степь немного. Не кошки, а Галина Уланова мечется своим знаменитым бегом из балета «Собор Парижской Богоматери», вот такое стремительное грандиозное беспокойство. У меня оно случалось обычно на закате. Вдруг ни с того ни с сего обволакивала невозможность мечты, спокойный поток из двух составляющих – обиженного смирения и жажды неуемных радостей именно теперь, сию же минуту. Радостей – читай, срочного вылета к пальмам, или корпоративной вечеринки с танцами на лобном месте, или давно не виданных друзей с лимонной водкой и жеваной-пережеванной кассетой Боба Дилана и «Калифорния Дримин» в порядке бонуса, или немедленной случайной встречи с давней и еще не выдохшейся персоной грата из интимной биографии. Но смирение, как прохладная атласная ленточка, крадется бегущей строкой «Ничего не выйдет. Переболей одна».

Теперь я уже слушаюсь, не борюсь с хандрой, поумнела чуток. Хожу из угла в угол, грызу ногти, потею. Сколько солнце ни тревожит закатом, но и он кончается. Не сегодня-завтра позвонят, услышат, вспомнят, жди. В смысле – ни в коем случае не жди, но если так себя стегать, то лишь усугубишь. Подсознание стирает все «не», а глагол усиливает, посему позволяй себе ждать. Все сумбурно описанное и есть «ложный симптом», если вкратце. Ваца, правда, поязыкастее изображал, с терминами, но суть та же: Александр Грин наш дорогой ошибся – это не власть несбывшегося. Это власть как раз сбывшегося. Петрушка в том, что счастье, о котором тщимся в острые минуты, уже было и забыто. И было слишком кратким. Так говорил Фрейд. Только он о грустном – о том, что мать рано бросила тебя кормить грудью, etc. Но и блаженство свое дитя не бережет, – и так говорит Вацлав. Потому и ловим не пойми что, в тоске своей уверенные – «оно» бывает, бывает с кем-нибудь, пусть и у меня побудет. Неверный посыл! Оно уже было, и именно у тебя.