Дочку назвали Элей. Доложил Вацлав – он продолжал много знать об отставном друге. Я спрашиваю, неужели она Эльвира Марсовна?

– Наверное. А кем ей еще быть? – удивился Ваца.

Да мало ли… может, Венера успела замуж выйти и записать ребенка на супруга, слишком призрачным оставалось Марсиково отцовство. Никто о нем не судачил, Венера далеко. Зато Вацлав плодился всерьез. Не успели оглянуться, а у него уже двое. И Ваца – затюканный клерк. Ему уже не до прогулок. И у меня жизнь пошла с другими. Долгая жизнь, ведь на детей уходят годы, даже на чужих.

В один благоприятный во всех отношениях день я шла по пустынному воскресному центру города, шла по необременительному поводу, в кои веки ничего не предвкушая. И потому все кончилось хорошо. Но сначала я увидела Марса с поднятой рукой. В черном пиджаке и в чуть не до пуза расстегнутой рубашке. Импозантность на грани фола. В разрезе болтался крестик. Я и не знала, что он крещеный. Это был непростой крестик, но в тот день, не в пример другим дням, прожитым с Марсиком, я не узнала, что крестики бывают от Тиффани. Не было времени. Мы бросились обниматься и отмечать перемены друг в друге. Приятные, разумеется, перемены. Я говорю: ты сейчас куда? Это важно? А то идем со мной на мероприятие. Наконец-то мне представился случай позвать Марсика с собой, чтобы не я с ним, а он со мной! Он ответил, что вот честное слово – он бы с удовольствием, но никак не может. Он уходит сегодня в монастырь. Я обомлела. Что за фортель?! Нет-нет, оказывается, все давно решено. Я начинаю канючить, мол, как же так, давно не виделись, сегодня воскресенье… Может, с понедельника в монастырь, а? Ну с чего вдруг, что за глупости…

Он усмехнулся обезьяньей морщинистой улыбкой. Ты, говорит, все такая же. Я говорю, а как же мы теперь встретимся? Он отвечает, что, мол, обыкновенно. Он же не в тюрьму, он в монастырь. Он позвонит. Обязательно. Всенепременнейше. «Это такой хороший знак, что мы нашлись именно сегодня…» Хороший, об чем спич, как говорят поляки…

И принялся снова ловить тачку. А я шла и недоумевала: разве в монастырь уходят как в загул? В лучшем костюме, на случайной машине? По-моему, в монастырь надо уходить пешком, с мешком, по шпалам босиком, вдумчиво, не шикуя, – дорогущее центровое место он выбрал, водилы будут несговорчивы… Впрочем, не мне судить.

Кому я только не раззвонила новость – Марсик уходит в монастырь! «Бабетта идет на войну!» Вот уж повод позубоскалить, обмусолить его тиффанистическое распятие на шее… Позже, позже, после всего, в моей голове защелкал ржавый календарик. У меня хорошая память на даты. Только вот не забыть бы вспомнить. Но если пороюсь – найду обязательно. Тот светлый день был днем рождения Эльвиры Федоровны.

А дальше случилось до сих пор неутрясенное. Ни земными силами, ни прочими. Вацлав с Настей, оставив малолетних деток на бабушек, отправились на юг. Отдохнуть от трудов праведных. Я слишком много раз слышала эту историю, но к ней, противоречивой, много вопросов, а выскребать детали не подобает. Потому только самая суть. Отлучившись за чебуреком к островку цивилизации с дикого пляжа, Вацлав не увидел больше Настю никогда. Он – искал. Искала милиция. Местная и не местная. И черт знает какая. Дальше – обрыв связи. Настя так и не появилась. Ни в море, ни на суше. До сих пор.

Рассказывают, что они заехали в глухое место, морское, но не шибко курортное. И в округе водились беглые зэки. Рассказывают, что это и вовсе не море было, а средняя полоса. Рассказывают, что наследственность упряма и если учесть недуги Настиной матушки, то можно и не исключать суицидального приступа. Я не верю ни одной из версий, особенно самоубийственной: сам себя не ударишь оземь и не обратишь в пепел. По мне, так и утонуть умышленно невозможно. По мне, и зоны у моря быть не должно… по мне, и жить спокойно грешно теперь. Мои заикающиеся предложения были категорически не приняты. Хотя я долго готовилась, чтобы не произнести нечто вроде «если требуется помощь…» и тому подобные па, парализующие идиосинкразией. Но Вацлав не пускал меня в дом до тех пор, пока я протискивала ему дружеский локоть. Как только я просто о встрече – мы свиделись, но прошел изрядный срок.

Он показал мне Настины последние картины. Я не ценитель. Но к ним меня тянуло больше, чем к Ифигениям. Избороздив себя сомнениями, я все же решила, что нет! Отнюдь не из ужаса и не из жалости. Может, я не тем глазом смотрю на живопись… да какая к лешему живопись, нет теперь человека, а акварели с графикой живые, вот и все. Какие-то куклы, деревья, больницы, негритята – уютный мир. Я бы дома их у себя повесила.

Чего не скажешь об «Ифигении» из холста с маслом. Ваца было открыл рот, но не стал спорить. Он, наверное, по инерции хотел мне напомнить, что масло, акварель и графику не сравнивают, но не стал. Мне же до фени. А там, где не до фени, я и вовсе в дерьме. У меня ничего не просят, а я уже не предлагаю. Не могу ни утешить, ни изменить, ни обнадежить.

Даже рассмешить не могу теперь. Могу только подержать за руку. Кроме Вацика и двух детей малых, Настю никто не ждал. С матерью совсем плохо.

А отчим, взлелеявший «золотую девочку», – он слишком много стал суетиться. Он уже окончательный художник, никакого совместительства. Зачем-то просил ее работы, но Ваца не дал. Из суеверия, конечно… Какие работы, когда человека нет… Он опустился на скамейку.

– Ты знаешь, она исчезла как русалка… – Ваца изумлялся, в нем мелькнул прежний въедливый ехидный созерцатель с барахлящей системой защиты. – Интересно, Марсику до сих пор все равно, что с бывшими? Он впаривал мне… чтобы я никогда не заботился о прежних женщинах. Потому что это отсасывает энергию. Мучает, изводит. И когда просят о чем угодно, даже по мелочи, – не надо потакать, это все, дескать, их штучки, ловушки-уловки. Зависеть от прошлого – искушать смерть. В общем, болтал… И я ему говорю, что часто вспоминаю, с кем был, и мне интересно, что с ними… просто интересно, и даже повидаться по-стариковски я бы не прочь… А он говорит: а я, мол, прочь. У Насти после него не состоялось… Все не состоялось! Она была уверена, что у нее все с первого раза должно получиться. С первой попытки. Все. Амур, амур-пердюр… все. А вот – бац! – и не вышло. А ему – неинтересно. Есть люди – сучья порода, вот мы хоть в лепешку разбейся – а им все неинтересно!

Вскочил, пошел прочь. А я за ним, как дряхлая борзая. И вдруг для меня избушка крутанулась и встала невиданным еще не задом и не передом, а боком: у Насти, может, и не состоялось, а поляк точь-в-точь по книге своей зажил – избавился от ненужной ранней кульминации. Когда они поженились, смутно-смутно, но копошилось у меня нелепое сожаление о том, что вот и у белокурых бестий все наладилось, что же дальше? Я подозревала, что несомненности чьего бы то ни было благополучия не бывает – вот и сглазила как будто. Пусть по глупости, но не надо было подозревать, не надо, и все. Но Вацик – даю на отсечение любой орган на выбор – он заерзал. Он хотел мук творчества и горбатой судьбы, а семейные ценности пусть где-то поблизости, но не до такой степени. Бьюсь об заклад – он, как и я, до сих пор хочет куролесить в горячих марсианских хрониках. Он вовсе не мечтал выиграть принцессу. Он не герой и исповедует принципы израильской армии о высшей ценности – жизни первой ли, последней, в общем любой боевой единицы. Наипервейшая задача – сохранить себя действующим. Не в том ли единственная мудрость?! Я – за. Без этого – ничего. Мои воззрения даже радикальнее: лучшее средство борьбы за мир во всем мире – всеобщее уклонение от воинской повинности. По крайней мере, уклонение от гибели за геополитическую идею. Да что там – просто уклонение от гибели. Даже когда запахло клиническим керосином и белая фигура в темном тоннеле зовет туда. И по шатким свидетельствам, но уж какие есть – фигура искушающая, не страшная, инфернально симпатичная, симпатичная настолько, что подмывает с ней согласиться. И вот тут надо как с деньгами: быстрые и большие деньги за плевую работу – всегда обман. Не надо искать легких тоннелей. Не надо слушаться белых фигур. Все стоящее – дорого, трудно и медленно. Даже стриптиз, как выяснилось от Элечки. Ведь у нас остается еще тонкое удовольствие момента…

Да, все стоящее – дорого, трудно и медленно, но обратное не верно. Ваца, надеюсь, выкарабкается. Я звоню ему по пятницам и спрашиваю, как он. Спрашиваю без мессианских потуг. Даже если он делает вид, что не видит в том смысла. Смысл найдется.

Потом случился разговор с Марсиком, нетелефонный по телефону. Я в ужасе спрашиваю: неужто он из монастыря?! Да, говорит, несомненно, прямо с черной мессы. Мы встретились. Я спрашиваю: «Ты все знаешь?» Он отвечает, что сделал все, что мог. Он с Вацей на связи. Тон не без самодовольства, но Вацлав потом подтвердил, что это он сгоряча про Марсика, что тот не тварь, копнул нужную родню, и розыск объявили раньше положенного. Опять странные Марсовы связи… Но ничего более он сделать был не в силах.

Я молчу траурно. Марс мне говорит: сейчас же назови быстро все, что не любишь. Я напрягаюсь, недоуменно перечисляю. Не люблю колющие-режущие, насилие, эмалированные кюветки, баки с кипятком, остроконечные ограды, винтовые лестницы, последние этажи, скользкие перекладины, кульбиты на бревне, окровавленные ватки… ненавижу жуткие правдивые истории, не могу простить Набокову дочку из «Камеры обскуры»… еще конкурсы, экзамены, тесты, медосмотры, средний рост, средний вес – тут уж, разумеется, Набоков ни при чем.

Затем Марсик требует, чтобы я все это в голове своей стерла и перечислила все, что люблю. Я слушаюсь. Сперва потянуло на лингвистическое удовольствие. Люблю, значит, слова и названия: регтайм, Сан-Пеллегрино, Саграда Фамилия, «ламборгини», рококо, ариведерчи Рома, имена: Арсений, Аркадий, Артур, Джан Мария Волонте, Джакомо, Хьюго, Бартоломью… исчерпывающе про любимое навскидку не расскажешь, мы привыкли прятать его неглубоко, но вбок куда-то, для встречи с добрым человеком, для нечаянного успокоения.