Вадим, если бы забрел в те далекие времена на Анины жизненные тропы, непременно пригрел бы Гошу. Он любил опекать пограничных людей. Предоставил бы парню матрас посреди комнаты и кормил бы куриными окорочками. Вовлек бы в воспитательно-исправительное дело. Не исключено, что подружились бы, учитывая непредсказуемость обоих.

Анна и сама попала к нему таким же гошей, или, если точнее, гейшей без опыта работы. С первого совместного дня начала прилежно этого опыта набираться. Правда, ее зашкаливало. Она стремилась стать соратницей во всем, а это значит, что ничего не делала безупречно, и сыпались на нее окрики. Потому что безобразен и апокалиптичен пьющий холерик. Именно так – как бы там ни воспевали прихвостни постмодернизма дикость гения или же свинство мятежной, глубоко мыслящей личности. Забыли, видать, прихвостни, каково личность утихомиривать и испражнения за ней затирать.

Но была у Вадюши одна особенность: он измывался и мучил во всем, кроме заветного. С призванием тайным, которого Анна и сама немного стыдилась, он обращался трепетно. Ему бы, грешному, передачу в совковом телике вести «Алло, мы ищем таланты». Вадим уважал любое народное творчество. Водил в дом угрюмых хроников, которые, запинаясь, декламировали свои верлибры. Да, именно так: если свеженайденный самородок земли русской не мог подобрать сносную рифму, Вадик приписывал его к аристократической гавани свободного стихосложения. Вадим ценил любой созидательный порыв. Кроме того, как это теперь принято называть, у него был дар продвижения товара на рынок.

И, конечно, Анну не обделил щедрым эпитетом. Вадя первый на свете, кто начал называть ее «писательницей», отчего у благоверной от спазма смущения холодел затылок. Она-то полагала, что писатели – это Достоевский, Маркес, Бальзак всякий и далее по курсу. В крайнем случае – Франсуаза Саган. А оказывается, себя тоже можно писателем назначить, что, не стесняясь, делали разные бесстыжие московские параноики.

В Питере талантливый человек живет тихо, кошачье дерьмо из-под кровати выгребает и грудью чахлой вперед не лезет. Живет как птица божья. Но в столице так долго не протянешь. Об этом Вадим с яростью проповедовал Анне. Она же годами сопротивлялась: это стыдно – нагло себя нахваливать, важничать и самовольно вывешивать свою физиономию на доску почета, пользуясь наступившей эрой всеобщего самоизбирательного права…

– Ты дура. У тебя шоры на глазах. Мозговинкой пошевели немного. – От пафоса и влитого внутрь градуса дикция Вадима становилась свистящей, как у шамана. – Не пропихивать, а проникать в верхние слои, – раздраженно поправлял и, присасывая, закусывал растекающимся глазом яичницы.

Лететь в верхние слои атмосферы, где полезный горный воздух, где все получается и нет толкотни, – пушкинские покой и воля, одним словом… Если получишь пропуск туда, в висячие сады Семирамиды, в мир везучих и благоденствующих, то дела уже пойдут сами по себе, и деньги потекут, и двери будут открываться сами собою. Словом, только плескайся, как бактерия в питательном бульоне…

Какой вздор, однако! Но оно и верно, так и есть. Так и есть…

Осмысленная, первая, стадия опьянения у Вадима протекала незаметно для непривычного глаза. В том смысле, что глаз не чуял кондиции, принимал за чистую монету Вадюшину проповедь. Принимала и Анна.

Однажды распечатала свои творения. Забыла только имя поставить от волнения. Понесла в прославленный журнал, воодушевленная мужем, налитая тщеславием, как грелка теплой водой. Озиралась по коридорам – все-таки природная робость пробирала. Особенно когда услышала из-за одной двери неприятный циничный баритон: «О нет, дорогая, я женской прозой просто задушен. Пощади мерзавца…» И хохоток крепкий.

Анна мгновенно вспомнила свою родную редакцию на Обводном. Самый цимес – насмешка над нелепыми внештатниками. Так же и здесь, наверное, издеваются всласть над графоманами. Имеют право, мерзавцы, получив такую синекуру. В общем, скисла. А тут еще злополучная дверь распахнулась, и вышел, насвистывая, упитанный баритон собственной персоной. Анна попыталась принять отрешенно-независимый вид, а в голове уже созрел смехотворный, просто-таки идиотский план.

– Вы к кому, барышня? – ехидно атаковал женоненавистник.

– А… мне дальше, наверное… в отдел прозы, – натужно изображая легкомыслие, ответствовала барышня, пробуя улизнуть от судьбы.

– Не-ет, тогда вам как раз сюда, – усмехнулся несносный и широким жестом палача пригласил в кабинет. – Я щас подойду, подождите секунду.

«Вот ведь незадача», – лихорадило Анну. В кабинете, к счастью, больше никого не оказалось. Значит, жестокий эпикуреец поносил женские литературные потуги по телефону. Хоть за это спасибо, а то ощетинились бы двое на одного. Анна, не мешкая, достала свои распечатки, схватила ручку с августейшего стола и… застыла. Она уже, конечно, придумала, что напишет на своей презренной женской прозе мужское имя. Но вот легенду еще не сочинила… А противник в любой момент мог застать ее врасплох, так что извилины задымились от мозгового штурма. В результате она нацарапала на рукописях «Братья Радельниковы». Пошла ва-банк, понимаешь… Во-первых, давненько не было братьев в нашей литературе. Вайнеры со Стругацкими давно в «верхних слоях атмосферы», а смены-то достойной нет! Вот кинематограф с театральными подмостками прямо-таки кишит родственными связями, а мы, писаки, рыжие, что ли?! Значит, братья – это свежо.

Во-вторых, был один знак судьбы. Даже не в доисторические, а в правремена, когда еще училась на первом курсе вместе с Екатериной. Надо было сдавать зачет по фотоделу. Выдали подругам один на двоих фотоаппарат, неплохой по тем временам, с зеркалкой. Впрочем, в фототехнике Катя с Аней разбирались слабо, зато снимки решили забабахать такие, чтоб Картье-Брессон нервно закурил в туалете. Простаки-одногруппники, не мудрствуя, нащелкали друг дружку и зачет оперативно сдали. Но не таковы были Аня с Катюшей, ведь «только раз бывает в жизни восемнадцать лет»! Они, как небезызвестный… отправились другим путем. Ударились в… словцо какое подобрать бы… то ли в авангард, то ли в андеграунд. Да какая, в сущности, разница, лишь бы мир пощекотать. И бродили бравые девицы по стройкам-свалкам-развалинам. Чтобы, значит, явить флегматичным преподавательским очам гумус Вселенной. Избушкин зад. Откуда приходим и куда уходим…

В результате фотоаппарат был благополучно сломан. Это уж, извините, издержки творческого процесса. Борис Беккер тоже не одну ракетку в ярости расколошматил…

Когда предстояло явить миру творения, был задействован Анютин папа. Проявлять и печатать фотографии адепты новаторской эстетики, конечно, не умели. В ночь перед крайним днем для сдачи зачета родитель кряхтел и недоумевал. Размытые и нерезкие очертания на снимках поначалу его несколько обескуражили. Анна и вовсе сникла: ну и мазня! А еще за фотик отвечать… Игра не стоила свеч, Картье-Брессон вместе с Борисом Беккером были бы явно на стороне практичных одногруппников, которые хотя бы не выпендривались… Папа, как мог, пытался поднять оптимистический градус.

– А в принципе что это за курятники? – миролюбиво спрашивал он, всматриваясь в сероватый хаос фотокомпозиций.

– Это не курятники! – захлебываясь обиженным смехом, протестовала Анна. – Это… развалины ушедших миров. Это, понимаешь, вроде зоны у Тарковского в «Сталкере»… или в «Ностальгии», где Янковский со свечой ходит.

Заслышав имя любимого режиссера, папа ощутил некоторую долю и своей ответственности за посеянное им культурное зерно…

– Тогда так и скажите! – вскричал он вдруг с горячностью адепта. – Мол, Тарковские мы! Вот и нафотографировали, понимаешь, выселки…

С тех пор Аня и Катерина в минуту слабости и уныния бодрили друг друга, называясь «братьями Тарковскими». Святое братство – намоленный символ. Благодаря чему – и никак иначе! – все сошло с рук: простили и фотоаппарат, и зачет поставили за курятники…

Теперь же, во вражеском журнальном тылу, Анне надо было быстро придумать замену звучной фамилии. Не тревожить ведь классиков, в самом деле! Радельниковы – дальние, ни разу не виданные родственники из Душанбе. И люди вроде хорошие, и фамилия светлая. Только легенда у Анны подкачала.

– Я принесла вам тексты очень талантливых… – затараторила поначалу с горячностью, но начала запинаться, и коварный редактор насмешливо поднял бровь. – Это два брата. Они инвалиды с детства. Детдомовские, – для убедительности прибавила Аня, хотя ведь знала, что чем скупее врешь, тем легче потом выкручиваться.

Но если уж понесло, так держи карман шире. Вот, мол, дети соседки-алкоголички. Мать умерла, дети выросли в приюте, теперь вернулись в родительскую конуру. Родни у них нет, живут как придется, с миру по нитке. Но Бог дал жажду самовыражения. И грех было бы не поддержать конструктивные стремления молодых людей с трудной судьбой…

– Конечно, конечно, – с подозрительно торопливым участием согласился зубоскал. – Оставьте рукописи, посмотрим. Напишите только их телефон на всякий случай.

– Я дам свой. У них нет. Так что лучше через меня. – Голос Анны наконец окрылился вдохновляющей энергетикой бескорыстного обмана.

Она ушла, чувствуя себя изобретательной и смелой. Не беда, что прием стар, как солдатский анекдот. Но в этом шарм традиции: даже Шарль Перро поначалу подписывал свои сочинения именем одиннадцатилетнего сына Пьера д’Арманкура. Перро скрывал свое авторство, ибо был государственным мужем и членом академии, которому негоже сказочками баловаться. А Анна скрывает половую принадлежность. Повод попроще, что и говорить, но ведь и времена другие. Сейчас члены академий только рады были бы свое имя сказочками прославить. А вот такую тривиальность, как пол и естественные предпочтения, приходится скрывать.

Вспомнилось о Федечке. Это первый укол назревшей разлуки с любимым городом. Потому что за Федю с городом случилось неравное единоборство. Нельзя тут рубить с плеча. На зыбких берегах не делай резких движений – увязнешь. Здесь надо быть терпеливой Царевной-лягушкой. Возможно, лет тридцать ждать снятия порчи. И все это время с малокровным достоинством и посильным приятствием для окружающих нести свое пупырчатое тело по волнам жизни. Ведь и для лягушек праздники случаются, в самом деле…