Однако возможно ли соблюсти золотую воспитательную грань, оставаясь не слишком, но все же хорошими матерями и отцами. Чтобы вырастить счастливого Юрия Гагарина, который проживет до глубокой старости. Желательно, чтобы он совмещал в себе свойства академика Лихачева и Мишеля Платини, и неплохо бы добавить щепотку Конан-Дойла и дознячок Дмитрия Харатьяна. Последняя составляющая допускает позитивные вариации от Евгения Евстигнеева до Сергея Юрского. Талантливый удачливый долгожитель, аттестованный на пять и по профпригодности, и в личном, так сказать, экстазе и в семейном кругу. Чтобы создать такой образ, даже воображение потело. А материализовать? Это ж лет пятнадцать перед зачатием надо петь волшебную мантру. Где ты, граф Калиостро…

Чем дальше Анна уходила в лирическое отступление, тем призрачнее ей казалось ее нынешнее поражение. Такое неправдоподобное, глупое, кукольное. Перспектива стремительно удаляла точку росы, Любовь Грантовна превращалась в еле видимую насечку на линии горизонта. Само ее имя, неубедительно эклектичное, было предназначено для быстрого растворения в облаке прошедшего и далекого. И на следующий день Анна жалела, что в порыве отчаяния написала Екатерине письмо в есенинском духе. «До свидания, друг мой, до свидания…» – было его декадентским девизом. «Внутренний гусар» захлебнулся в меланхолии. Анна писала, что ее вера в себя треснула, а без нее и жить не стоит. Она никудышный человечишко, бездарность и дурная мать, которая не умеет устроить ребенку приличного отца. Или отчима. Или просто достойный мужской пример перед глазами! Она умеет только травмировать детскую психику аллюром по горящим мостам со старым пледом под мышкой. Она, если смотреть здраво, куда обременительнее и бесполезнее для ближних, чем пятеро из Махачкалы. Потому что они, в конце концов, неплохо устроили свою жизнь. И кто-то из потомков оных странников – уже в министерстве. Ковер, привезенный ими, – тонкий, из натуральной шерсти, редкость по нашим временам, – до сих пор служит. На его фоне сомнительный плед с весомой примесью синтетики выглядит бледно. Не говоря о министерстве…

Катюша ответила резонно: а нельзя ли попросить ответной помощи у товарищей из министерства? Кстати, в каком конкретно? Они могут очень даже пригодиться, эти «Пятеро в звездолете». Помнишь такую книжку?

– Издеваешься! Ты сама много ли помощи получила от незваных гостей? Что-то не припомню! Хотя на недостаток постояльцев не жаловалась.

– Это ты о ком? – простодушно поинтересовалась Катя и осторожно умолкла.

«Да о ком, о ком… об упыре твоем вонючем», – в сердцах могла бы ответить Анна, если бы собиралась отвечать. Катюша позвонила ей, чтобы утешить, а чуть было не получила нож под дых. Тот, наверное, что все мы припасаем для друзей. Не по злобе – от обиды. Анна и прочие старались придержать язык по поводу Катиного мезальянса. Однако зубоскалы слишком громко думали о нем плохое. В качестве обороны Катя выбрала самую верную тактику – мужественную самоиронию:

– Везет нам с тобой как утопленницам. Нет чтобы познакомиться с мужчиной, когда у него «щедрый» период, а не «скупой»! Почему мы вечно привлекаем тех, кто уже однажды «все отдал» и окидывает окрестности взглядом престарелого бульдога. А мы предназначены для того, чтобы реабилитировать перед ними женский пол: дескать, и среди нас еще остались жертвенные клуши, готовые взять для вас кредит на свое имя. Которые карман не опустошают, а наполняют, еще и от подагры лечат.

– Уж не взяла ли ты, матушка, кредит?! – насторожилась Анна.

– Вот так всегда: всех интересует кредит и хоть бы кто справился о подагре! – бодро посетовала Катя, спешно натягивая на себя оптимистическую броню. Это был ее конек: Анна и Анжелика в приближении атаки противника либо впадали в ступор, либо обнажали словесные шпаги. Рисковая Катюша не в пример им бесстрашно улыбалась. – Понимаешь… Сеня очень много сделал для меня. Ты не поверишь, но он может быть очень чутким и внимательным. Не спорю, у него отвратительные манеры и он может производить мерзейшее впечатление. Да что уж там, временами он обыкновенный агрессивный хам. Вдобавок с виду он урод, у него плохие зубы. Он мочится мимо унитаза. Шепелявит, брызжет слюной и неприятно пахнет. Но при этом… он настоящий, понимаешь?

– Понимаю. Искусственный, конечно, не может похвастаться таким богатством проявлений.

– Что-что? – переспросила Катя, не расслышав.

Ничего-ничего, Катюша. Концы в воду. Оставим скользкую тему, на которой мы множество раз поскользнулись и столкнулись лбами и даже жаловались друг на дружку Анжелике. Какой стыд, однако. А со стороны Анны – еще и коварство. Негоже сеять и углублять раскол среди самых близких друзей. Ведь Анжелика тоже терпеть не может Катиного мужа. Даже она, добрейшая и тишайшая, однажды сказала: «Катя, у него простатит мозга». Катька тогда… в общем, плохо было с ней, дело кончилось чисткой крови. Пошла вразнос, а Анжелика пыталась расхлебать, развести беду руками, но рука бойца колоть устала. Перенапряглась и, не сдержавшись, выпустила пар. Нажила себе врага – того, который настоящий, а не искусственный. «На лицо ужасный, добрый внутри». Немало их таких. На всех Кати не хватит, а они перед ее дверью в очереди выстраиваются. Очень уж она теоретически и практически подкована по части десяти заповедей. Она словно монахиня-кармелитка в госпитале для прокаженных. У нее принцип «Чем другие хуже меня?». А общепринятое «Чем я хуже других?» приводило Екатерину в грустную задумчивость. Она честно пыталась ответить!

«Взгляни на человека, даже самого отвратительного, глазами его матери», – говорила Катя, и взгляд ее становился строгим и хрупким, и вздрагивала в руке сигарета, и на мгновение становилось космически легко полюбить каждого. Анна пробегала мысленным взором по своим ближним и дальним знакомцам, потом совсем по дальним, потом – по окровавленному виску бомжа, сидящего в луже собственной мочи у метро… Она старалась секунду-другую побыть хорошей матерью и для него тоже. Попытавшись один раз, она уже обречена была возвращаться к этому упражнению во вселенском материнстве. И какие уже могли быть мелкобуржуазные тезисы о пустяшном приданом и лучших партиях.

Болезненное и раненное жизнью дитя, как известно, матери милее. Катя была последовательна в своих порывах. Вот, например, есть мужчина. Наверное, не самый, но вполне себе отвратительный. Катя с ним знакома несколько лет, дружит. Иногда он приглашает ее на утомительные прогулки по лесным массивам. Там ей по ушам ездит, дает ей диски с эстетскими фильмами, книги разные чернушные, – то есть просвещает. Ему приятно, что его слушают. А все, кому это приятно, начинают хотеть большего. Не только чтобы слушали, но и слушались. Он начинает проявлять настойчивые знаки внимания. Екатерина пугается, колеблется, а потом, как это ей свойственно, начинает с хайдеггеровской строгостью к себе размышлять о том, почему бы ей на эти знаки внимания не ответить взаимностью. Действительно! Ведь чем этот хмырь с потным носом хуже ее?! Он тоже создание божье, и ни у кого нет права задирать перед ним нос, даже и не потный. Непоколебимая христианская логика. Точнее, Материнство.

Можно, правда, заподозрить, что Екатерина просто ловит рака на безрыбье. Что она себя не любит и оттого самоуничижается. И что недобрый был у нее отец. И что детская психологическая травма… Но все эти предположения, – кроме последнего, насчет которого история умалчивает, – не верны, чему Анна свидетель и под чем кровью подпишется. Катя с ее пепельными кудрями и веснушками получала предложение даже от… а впрочем, не все ли равно. Зачем ворошить неприкосновенное. Беспощадная к себе Екатерина имела четкую идеологическую платформу. Она знала, что отказать сильному здоровому мужчине – меньшее зло, чем обидеть отказом слабого, больного и невыносимого. Спорить с Катей бессмысленно. С миссией не спорят. Тем более жалкими доводами о возможной лучшей участи.

Кроме того, Кате палец в рот не клади, она откроет спокойный и улыбчивый встречный огонь. Дескать, покажи пример, Анна-искусница, найди хотя бы для себя человека, в котором все прекрасно – и душа, и тело, и лицо, и мысли. Пока ты вроде бы в таком же безуспешном и напряженном поиске, что и я.

И с величайшими муками поменяла шило на мыло. Только к «мылу» прибавляешь уважительное отчество – видимо, в подтверждение того, что мучилась не зря. Был просто Вадим, теперь – Данила Дмитриевич. Но ты по-прежнему сотрясаешься от рыданий! Так твоей ли коровушке мычать…

Риторика Катина будет не язвительной, а сочувствующей. И сольются их с Анной голоса в мелком бисерном сетовании, – вместе им слишком весело для того, чтобы огорчиться всерьез! – о том, как тяжела их общая миссия с тайным смыслом. Смысл тайный и с годами не проясняется, а затуманивается. Ну зачем же они всеми перстами вцепились и держатся за своих невыносимых и неприкаянных, с отчеством и без оного? Если все так беспросветно, и никакой радости, и никакой гармонии, то какого лешего столько лет на них убито и не пора бы открыть кастинг на сайтах знакомств, уехать бебиситтером в Калифорнию, вернуться к родителям на Урал…

Постылые варианты на выбор станет перечислять Анна.

Постой, постой, – заартачится Екатерина. Гармонии, может, и не было, но радость-то, радость была! Она накрывает как волна, и предъявлять ее, как паспорт, никому не нужно. Она для каждой твари божьей своя. Кому хорошо перетряхать нутро в атлантическом шторме, переплывая на яхте с одного Канарского острова на другой, а кому – в «Икее» купить этажерку провизорской наружности. А кого прет от того, что кубышка растет, и санузлов в жилище все больше, и движок у тачки все мощнее. И любая радость имеет смысл без всякого оправдания в налоговой и товарищеских судах. Ныне и присно.

Екатерина умела идеологически взбодрить. Она вдруг произнесла с неожиданной резкостью в голосе:

– Знаешь, есть такой человек… Он может помочь. Только слушай сейчас внимательно.

И от этой фразы полетело эхо в прошлое и будущее одновременно. Анна слушала невнимательно, не проникаясь знамением. За добрый порыв, конечно, спасибо, но пропущу сказку о Настоящем человеке мимо ушей. Как в такое верить?! Даже из Катиных уст. Дело не в Катюше, просто питерские рецепты не действуют в Москве. Примерно как имена Бога, которые имеют этническо-географическую привязку. В Индии скорее помогут Будда, Кришна или Ганеша, нежели Христос, Аллах или Иегова. Что отнюдь не расшатывает вероисповеданий, как полагала Анна. Однако своим спорным тезисом не злоупотребляла, просто знала про себя: то, что в Питере в самый раз, в Москве не катит. Но Екатерина непривычно настаивала. «Есть такой человек» казалось смехотворным заклинанием, которое, впрочем, сумело произвести гипнотический эффект. Потому что пока живу, надеюсь. Очень сложно запретить себе верить в Такого человека… как сумрачно выражался Вадим, «одного из тех четырех, что понесут твой гроб». Бр-р, чур меня, чур, отгоняйте катафалк, я пока пешочком! Так отмахивалась Анна от пугающих образов, порожденных весенними депрессиями бывшего мужа. Но бывший муж все никак не становился бывшим – цепкие у него образы, и время от времени хотелось поговорить с ним по-хорошему. Не то чтобы обратно под его холерическую пяту, но на денек вернуть все как было, проплакаться, отмокнуть, – да хотя бы постирать белье в его стиральной машине, что когда-то мнила себя совместно нажитым имуществом. За что было перед Данилой Дмитриевичем стыдно. Анна даже сознавалась ему в своей печали. Данила сам просил о честности. Но даже будучи разочарован ею, все равно испытывал горькое торжество от того, что все его подозрения оправдались. И вот тогда приходилось с трепетным гневом опровергать, спорить, доказывать, посыпать голову пеплом полуправды. «Нет, ты не понял, я имела в виду совсем другое. Я скучаю не по Вадиму, а по той жизни. Нет, это не значит, что мне в ней было хорошо!.. А что же значит?