– Хорошо, приятно слышать.

Интересно, а от Ланы он дождется когда столь же пылких отзывов?

– Также очень много пересудов насчет тебя и La Diva.

– Уже не так приятно. – Эван испустил глубокий вздох.

– Ладно, увидимся через пару минут. Можем обсудить, что нам с этим делать.

– Только я не сразу поеду к себе, – предупредил Эван. – Мне сперва надо кое с чем разобраться.

– А ты не хочешь посвятить своего агента, что собираешься делать?

– Нет.

Повисла пауза, после чего Руперт осторожно спросил:

– Ты не хочешь поведать своему лучшему другу, что намерен предпринять?

Эван беспокойно провел рукой по волосам. Ну как ему это объяснить? С чего начать? У него сейчас всколыхнулись такие чувства, которых он и себе-то не мог объяснить, а потому решил, что даже и не будет пытаться донести их до Руперта.

– То, что следовало бы сделать уже очень, очень давно, – уклончиво ответил он.

Глава 39

Блестящий черный лимузин Эвана Дейвида с трудом пробирался по тесным для него улочкам с крохотными типовыми домиками маленькой шахтерской деревушки Лланголет. Селение как будто разительно изменилось с тех пор, как Эван видел его в последний раз. Впрочем, впечатление могло быть и обманчиво.

Эван быстро прикинул в уме: он не приезжал сюда уже больше двадцати лет. И не то чтобы он не хотел здесь побывать – просто ему никак было не заставить себя предпринять эту поездку.

Нынешним утром солнце до обидного коротко блеснуло над Кардиффской бухтой, и теперь, когда Эван спустился в долину, над деревней и бегущей рядом речкой Тафф висел густой туман. Посыпалась нескончаемая морось, и Эвана охватила зябкая дрожь, несмотря на то, что обогреватель в машине вовсю обдувал салон. Фрэнк, его водитель, весь раскраснелся и, судя по его виду, изнывал от жары. Как только Эван согреется, то сразу велит тому убавить температуру.

Ухоженные «бээмвэшки» и «Мерседесы», так часто встречающиеся в Кардиффе, здесь, всего в часе езды от города, уступили место лохматым ржавым «Фордам» и «Воксхоллам». Блестящие стеклом и хромом здания сменились старенькими ветхими викторианскими домами с безупречно аккуратными тюлевыми занавесочками на окнах, но при этом с немилосердно облезающими рамами. Единственный здешний клуб оказался заколочен досками, лавка на углу закрыта, а на улицах было пустынно, если не считать нескольких шелудивых, недовольно порыкивающих псов. Склоны близлежащих холмов до сих пор были покрыты шрамами давно заброшенных рудников.

Здесь Эван родился. И здесь все было наполнено воспоминаниями, которые он силился от себя отогнать. Некогда являвшая собой тесную общину потомственных рудокопов и их семей, эта деревенька уютно расположилась в долине близ здешних копей и высящихся насыпей отвальных пород. Семья Эвана была как все шахтерские семьи. Его отец, Герайнт, с подростковых лет пошел зарабатывать себе на жизнь, надрывая спину в черном пыльном стволе шахты, чего, собственно, все вокруг от него и ожидали. Это был нелегкий, сопряженный с огромной опасностью труд – но таков был их привычный жизненный уклад. Как и его приятели-горняки, Герайнт день-деньской вкалывал на руднике и три раза в неделю, вечерами, пел в мужском шахтерском хоре. И хотя он, как все, каждый божий день давился на работе едкой угольной пылью, его могучий голос неизменно звучал чисто и проникновенно, заставляя утирать слезы женскую половину селения. Это, пожалуй, было единственное, что отличало Герайнта от прочих коллег. Его талант в округе весьма почитали, и Лланголетский мужской шахтерский хор был востребован на всех местных концертах. Встречаясь с отцом на улице, мужчины непременно снимали шапку, с благоговением говоря друг другу: «Герайнт Дейвид идет. У него голос!»

Мать Эвана, Меган, сидела дома, пекла, как казалось в детстве, восхитительные булочки и целыми днями занималась глажкой. Вечерами дом наполнялся ритмичным постукиванием ее спиц (мать вязала игрушки для детишек из бедных семей) под записи Энрико Карузо и тогдашней оперной звезды Марио Ланца – это было задолго до того, как начал блистать Паваротти. Благодаря этим пластинкам Эван впервые проникся богатым, глубоким и совершенно непривычным звучанием оперы. Как и отец, он полюбил эту музыку и впервые рискнул, подпевая старым скрипучим записям, опробовать собственный голос. Папа же научил его нутром ощущать ноты. Все вокруг говорили, что мальчику суждено стать «яблоком от яблони» – мол, чего удивительного, это же сын Герайнта Дейвида! Он был полной папиной копией – от самой макушки с копной темных густых волос и вплоть до отцовской способности превращать любой незамысловатый напев в поистине божественное пение. В их доме всегда царила радость. Эван и его сестра Гленис были единственными детьми, произведенными на свет счастливой четой…

– Останови-ка здесь, Фрэнк, – велел Эван водителю, когда лимузин проезжал мимо его старого родного дома на Томас-стрит.

Здесь уже давно жила другая семья. Входная дверь, окрашенная уже в иной цвет, отважно вспыхивала густым багрянцем на фоне бледно-серых стен. К фасаду крепилась спутниковая тарелка. Но во всем прочем за годы мало что изменилось. С тяжелым вздохом Эван откинулся назад на сиденье.

Гленис была его старшей сестрой. В отличие от многих девчонок, плаксивых трусишек и вредин, его сестра была настоящим сорванцом – крепким, здоровым и полным жизни. Этим именем, означающим «чистая и непорочная», ее нарекли в честь бабушки, маминой мамы. Будучи двумя годами старше Эвана, Гленис вечно нарывалась на неприятности, то лазая по деревьям, то падая в реку, то возвращаясь домой с чернущим от угольной пыли лицом после игр на терриконе, что было категорически запрещено. Отец постоянно вдалбливал детям, сколь опасно там ходить.

А еще сестра научила Эвана играть в регби, ловить в речке пескарей, показала кое-какие секреты армрестлинга. На летних каникулах они целыми днями бродили по лесам и полям. Гленис то и дело находила ветки, на которых можно было качаться, как на качелях, учила брата искусству плести из ромашек венки и ловить лягушек. Она знала, где найти наилучшие птичьи гнезда и в какое время ходят местные поезда, чтобы можно было поиграть на рельсах, считая, что это относительно безопасно. Когда Дэй Дженкинс взял манеру задирать Эвана после уроков, Гленис быстро поколотила его обидчика. Матушка всегда горько сетовала, когда после прогулок по окрестностям все дочкины платья с рюшечками попадали домой грязные и в репьях.

Если не считать ежегодных поездок на каникулы в Тенби или на остров Англси – в те довольно редкие моменты, когда отец мог позволить себе вольный стиль одежды с закатанными штанинами и засученными до локтя рукавами и когда детям разрешалось отъедаться мороженым, пока не заболеют, – в целом в их жизни не происходило ничего примечательного.

Но вот в один из серых, хмурых зимних дней всему этому пришел конец.

У отца тогда были репетиции к ближайшему концерту в местном сельском клубе, и Эван напросился, чтобы его взяли с собой. Почти с самого утра над всей долиной повисла нескончаемая морось, означавшая, что на улицу его играть не выпустят и Эван вынужден будет весь остаток дня бесцельно слоняться по дому. Единственное, что могло бы как-то развлечь мальчика, – это если отец все-таки позволил бы пойти с ним на репетицию. После долгих упрашиваний и уговоров папа наконец смягчился и дал свое разрешение, но лишь при условии, что Гленис отправится с ними, чтобы присмотреть за братом. Сам Эван считал, что за ним уже нет нужды присматривать, однако не стал оспаривать отцовское решение. Рис Уильямс тоже собирался пойти в клуб, как и еще горстка детишек, которым удалось уломать отцов взять их с собой.

Вопреки обыкновению Гленис совсем не горела желанием туда идти. Ей хотелось остаться дома и играть с куклами. Эван не понимал, что на нее нашло – ведь ей всегда нравилось слушать, как отец поет. Всякий раз, когда папа выступал, ее лицо светилось невыразимым восторгом. Последовали новые уговоры и убалтывания, и наконец сестра сдалась – и то лишь под угрозой тяжелой маминой руки и после настойчивого повеления приглядеть за младшим братом. Эван радостно кинулся надевать куртку, а на Гленис мать подпоясала длинный дождевик, в то время как папа, в ожидании их, уже нетерпеливо переминался у порога. Брат с сестрой оба знали, что отец только делает вид, будто не желает брать их с собой. На самом деле он очень гордился своими детьми и порой даже уговаривал Эвана попеть перед другими их хористами, чтобы те могли оценить, как развивается его голос.

Гленис нога за ногу плелась по Томас-стрит, ворча всю дорогу. В знак протеста она взяла с собой бледную косоглазую куклу по имени Молли, которую с какой-то неистовостью прижимала к себе – что вообще на Гленис было не похоже. Обычно, когда они вместе шли в школу или обратно, то вовсю распевали самые популярные песни. Больше всего они любили The Beatles, а потому нередко окрестности оглашались напевами I Want to Hold Your Hand, Can’t Buy Me Love или She Loves You. Пол Маккартни был у сестры любимым из битлов. Она даже мечтала, что, когда вырастет, выйдет за него замуж. Гленис всегда была оптимисткой и на редкость жизнерадостной девчонкой – несмотря на безнадежно тоскливое, мрачное небо, чаще всего выпадавшее на долю их деревни.

Вот и в тот день погода не заладилась, с утра холмы окутались беспросветными тучами. Мелкий неустанный дождь просачивался сквозь одежду, мокрые волосы прилипали к голове – и казалось, они целую вечность тащились к клубу, то и дело подгоняемые хмурым отцом.

Их сельский клуб, как игрушечка, примостился у подножия огромной, точно гора, насыпи отвальных пород, для населения деревни являвшей весьма удручающую подробность пейзажа.

Оставив их в самом конце зала и велев хорошо себя вести, отец присоединился к своим друзьям-хористам на сцене. Всякий раз, как папа прибывал на репетицию, настроение у всего хора заметно улучшалось. Приятели-горняки обнимали отца, похлопывая по спине, как будто не виделись с ним чуть ли не месяц, хотя Эван прекрасно знал, что еще вчера они работали бок о бок.