Позднее выяснилось, что после трех дней непрерывного дождя свыше миллиона тонн угольных отбросов размякли, разрыхлились и, стронутые с места подземным взрывом в руднике, двинулись своим трагическим путем. Мельчайшая искра от врубовой машины воспламенила огромное скопление газа, случившееся там из-за поломки в системе шахтной вентиляции. Той самой поломки, на которую Герайнт Дейвид уже не один год жаловался своему бригадиру и о которой каждый вечер недовольно ворчал, возвращаясь домой с этих адских глубин.

Когда Эван с Диланом, протолкнувшись сквозь окно, вылезли наконец наружу, на место уже прибыла группа шахтеров, только-только выбравшихся из забоя, – черных от угольной пыли и до сих пор пошатывающихся от удара взрывной волны. Поняв, что их товарищи оказались погребены под сползшим отвалом, мужчины не медля принялись разгребать гигантскую черную кучу, принесшую с собой все, что только попадалось ей на пути: обломки деревьев, кирпичи, даже помятые машины. Сложив свой изодранный свитер и оставив на стене, Эван тоже кинулся голыми руками разрывать угольную массу, пытаясь добраться до сестры, пока не пришел полицейский и не оторвал его, отчаянно брыкающегося, от кучи.

– Там мой папа, – дергался у него в руках Эван, – там сестра.

– Пойдем отсюда, сынок, – тихо сказал ему полицейский. – Ты уже ничем не сможешь им помочь.

Несколько хористов, черные от грязи с головы до пят, стояли и плакали. От отца и от Гленис не было и следа.

Спустя несколько мгновений, прямо в домашних шлепанцах, на ходу поправляя на голове платок, примчалась мать. Непонятно зачем она прихватила с собой все, какие были в доме, полотенца. Увидев сына, она кинулась к нему и порывисто прижала к себе.

– А где Гленис? – тут же встряхнула она его за плечи. – Где твоя сестра?

– Не знаю, – ответил Эван, уже опасаясь самого худшего.

– Где твой отец?

Не дожидаясь ответа, мама оставила его стоять, а сама, отталкивая всех, кто пытался было ее остановить, устремилась к угольной куче. К ней присоединились и другие матери. Среди них Эван увидел маму Идриса Эдвардса, и ему очень не хотелось сообщать ей то, что он знал. Женщины пальцами растаскивали, расковыривали грязь и глину, разбивая руки в кровь, а он, всеми забытый, стоял в стороне рядом со своим спасителем Диланом, совершенно не зная, что делать.

Спустя час, а может, и больше, полицейский вытащил наверх через окно его отца. Руки и ноги у него безвольно свисали, как у куклы Молли, он весь был в ссадинах и кровоподтеках, в грязной и драной одежде, со слипшимися с глиной волосами. Папу положили на землю, и полицейский накрыл его простыней. Эвану тогда это показалось странным: как же папа сможет все видеть своими глазами?

После этого Меган уже не могла стоять без поддержки. Ее трясло как в лихорадке, колени бессильно подгибались под тяжестью тела, и женщина едва ли не висела на миссис Эдвардс. Когда стемнело, его мать уговорили покинуть это место, а один из санитаров приехавшей «Скорой» обмыл и перевязал ей ободранные руки, превратившиеся в сплошные кровоточащие раны.

Она отвела Эвана домой, но забыла дать ему что-нибудь поесть. Он самостоятельно отмылся, вытершись жесткой застиранной фланелью, поскольку ни одного полотенца в доме не осталось, – мать же все это время кричала и плакала перед очагом, издавая ужасный, пронзительный вой, какого Эван никогда в жизни не слышал и ни за что не хотел бы услышать когда-либо еще. Потом он в полном молчании, не представляя, что сказать, сел рядом с мамой в пижаме. Уже поздним вечером, оставив перепуганного Эвана одного, мать ушла с полицейским в маленькую баптистскую часовню и несколько часов ожидала своей очереди, чтобы исполнить свой жуткий долг по поиску дочери среди завернутых в покрывала трупов. Наконец Гленис была найдена…

Фрэнк плавно огибал на своем лимузине тесные повороты, продвигаясь к деревенскому кладбищу – несоразмерно крупному для столь небольшой общины. Их авто неторопливо вкатилось на парковочную площадку перед деревянной клепаной дверью потемневшей за столько лет часовни.

– Я ненадолго, – бросил Эван водителю.

Лицо пожилого шофера обеспокоенно сморщилось.

– Могу пойти с вами, шеф.

Но Эван замотал головой:

– Я предпочитаю побыть один.

– Там, в багажнике, есть зонт, давайте я вам достану.

Дождь и впрямь заметно усилился, тяжело падая с мрачного серого неба.

– Благодарю, – отозвался Эван, – но мне и так хорошо.

Ему хотелось ощутить этот дождь непокрытой головой. Хотелось почувствовать, как он просачивается сквозь его до смешного здесь нелепое кашемировое пальто. Подобный визит уж точно не стоило бы предпринимать в радостном сиянии летнего солнца.

Оставив позади лимузин, Эван двинулся вверх по крутой тропе, идущей через кладбище. Старые могильные камни стояли как попало, некоторые даже повалились, все заросло высокой травой. Требующие ремонта надгробия были повязаны желто-черными лентами, очень похожими на те, которыми огораживают место преступления в американских полицейских боевиках. Это было, конечно, безобразие, и кто-то должен был этим озаботиться. В сравнении со старым кладбищем мемориальный сад на вершине холма выглядел на удивление новеньким и ухоженным. Об этих могилах никто не забывал. Ряды строгих белых камней резко выделялись на фоне унылого пейзажа – последние коварные терриконы уже много лет назад были разровнены под давлением общественности. После той трагедии была устроена одна общая погребальная служба, и плач от нее разносился по всей долине к окрестным селениям.

Меган Дейвид, только что получившая своего мужа и дочь после их погребения под оползнем, вынуждена была снова предать их земле. От этого тягостного испытания она так никогда и не оправилась. Едва ли не за одну ночь ее волосы совершенно поседели. Без всякой на то логики она винила в обрушившейся трагедии себя: дескать, ей не следовало отпускать детей на ту злополучную репетицию и надо было найти хороший предлог оставить мужа дома. Но Эван-то знал, что на самом деле мать тут совсем ни при чем – это целиком и полностью его вина.

После того несчастья уже ничто не вернулось в прежнюю колею.

Вместо того чтобы тихо и мирно оплакивать погибших, община выступила против шахтного начальства, которое она винила в случившемся: управляющие игнорировали постоянные тревоги рудокопов насчет проблем с вентиляцией в забое.

Мать Эвана никогда уже больше не вязала вечерами, и тот испорченный красный свитер оказался ее последним изделием. Так она его и не починила. И больше никогда не пекла мама свои восхитительные булочки. И подолгу не замечала на мебели пыль. И больше не звучали удивительные пластинки с оперными записями. Единственное, что слышалось теперь в доме, – так это тиканье часов.

Тогда не принято было устраивать психологические беседы, и невозможно было как-то выговориться или выплакать свое горе. Ты должен был просто зажать свои чувства в себе, закрыть от всех, понадежнее упрятать. С Эваном никто не заговаривал на улице. Никто не встречал его радостными приветствиями. От него отворачивались, как будто он был слишком отвратителен, чтобы на него смотреть. С того дня он больше никогда не играл с Диланом Хьюзом. Сталкиваясь в школе, они с неловкостью глядели друг на друга, и Эван всякий раз гадал, испытывает ли его бывший приятель то же чувство вины, что и он, сумев выжить тогда, когда столько людей погибло. Он ходил с матерью в часовню, они вместе читали молитвы и слушали псалмы. И хотя никто об этом не заикался, но каждый в их деревне сознавал, что община потеряла самые сильные и чистые певческие голоса. Из Лланголетского мужского хора выжили только пятеро, и после случившегося несчастья они никогда уже не пели. Сам Эван тоже не мог петь псалмы и гимны, даже если бы и захотел: от них у него в горле застревал тугой комок, и он не мог выдавить ни слова.

Его мать уже ничто на свете, казалось, не интересовало. Когда его прежде высокие учебные достижения стали потихоньку съезжать, она нисколько его за это не журила, хотя отец бы точно устроил разнос. Невыполнение домашних заданий теперь оставалось безнаказанным. Эван мог неделями ходить с немытой шеей, а его мать этого даже не замечала. Дэй Дженкинз перестал его задирать, хотя рядом уже не было Гленис, чтобы за него вступиться. И больше уже по дороге в школу Эван не распевал битловских песен…

Эван медленно шел вдоль рядов надгробий, читая надписи на могильных камнях. Сколько же до боли знакомых там имен! Вот Рис Уильямс, его лучший друг; вот Идрис Эдвардс. Вот Мерфин Дейвис, исключительный бегун, неизменно получавший медали на всех спортивных состязаниях в школе. Вот Хивел Оуэн, который своими дурацкими остротами и кривлянием умел рассмешить весь класс. Прирожденный артист из него бы вышел. Как же рано погасли их короткие жизни!

За детскими могилами вытянулись длинными шеренгами надгробия шахтеров, погибших под землей. Эван искренне надеялся, что теперь-то они получили в подземных чертогах какое-то успокоение.

Наконец он добрался до могилы своего отца и горячо любимой сестры, положил ладонь на мраморное надгробие. Для него Гленис осталась навсегда такой же юной. Довольно трудно было осознать, что отец был моложе его, Эвана, когда погиб. Спустя какое-то время к ним присоединилась и мать, Меган Дейвид. Похоронив ее рядом с остальными близкими, Эван поставил ей могильный камень, очень надеясь, что сделал все как надо. Тогда, на похороны Меган, он в последний раз приезжал в родную деревню. Потеряв мужа и дочь, его мать больше уже не обрела желания жить и просто отбывала отпущенное ей время, тихо угасая. Да и кто бы мог такое пережить! С того дня, как она похоронила тех, кого так любила, Меган ходила как неживая.

Эван окинул взглядом величественную панораму долины, как и тогда, окутанной туманом, маленькие, горделиво выступающие из дымки дома – и его душу сжало скорбной печалью. В одиннадцать лет, намучившись за три года от того, как еженощно плачет мать, притом что в шкафчике в ванной у нее полным-полно было нераспечатанных антидепрессантов; от того, что, ворочаясь без сна в постели, он больше всего на свете желал лежать в земле вместе с папой и Гленис, – однажды Эван попытался по своему разумению как-то взбодрить маму, когда та слегла с ужасной головной болью. Ему хотелось вернуть в дом хотя бы толику былого счастья. Не в силах больше терпеть давящую тишину, Эван встал в гостиной и запел «О чистая душа!» – любимую песню матери. За долгие месяцы вынужденного молчания что-то произошло с его голосом, и теперь из уст подростка разливался красивый и сочный, совершенно отцовский тембр. Тут же Меган Дейвид слетела к нему по лестнице, в бешенстве схватила и принялась неистово лупить по голове, крича: