Берньер Луи де - Дочь партизана

– Давай подождем. В другой раз. Как-нибудь. Я не хочу все испортить.

Он взял мою руку и ею стал себя гладить. Я такого не ожидала, но не остановила его. Не хотела останавливать. Он будто показывал, как сделать ему приятно. Рука моя вбирала его нежность и твердость, его тепло и жар. Твоя рука восхитительно прохладна, сказал Алекс. И тогда я ответила:

– Давай не будем ждать.

Он лег на меня, а я смотрела ему в лицо. Глаза его были закрыты. Он как будто превратился в кого-то другого, как будто стал одержимым. Мне нравилась моя власть. Кончив, он рухнул на меня, но тотчас приподнялся на руках.

– Господи, я стал богом, – сказал Алекс.

Вспыхнувшая лампочка подпортила минуту, но Алекс ее выключил, и при свечах мы немного поспали в обнимку. Той ночью он еще дважды меня любил, но прошло какое-то время, прежде чем я научилась кончать вместе с ним. Месяца три, наверное. Алекс был очень хорош.

Я считаю, что именно с ним потеряла невинность. Все прочее – Таша и отец – было так, тренировкой.

КРИС: Рассказ о ее любовных опытах меня изничтожил. Наверное, она не понимала, как сильно я ее хочу. Либо вовсе не считалась с моими чувствами. Пожалуй, я сам виноват. Мог бы ее остановить, но заслушался. Соглядатай, истерзанный ревностью. Глупость, конечно, ибо нет человека без прошлого, но, может, все-таки лучше делать вид, что каждый раз всё происходит впервые. От мыслей о Розе, влюбленной в Алекса, и о том, как хорошо им было в постели, я себе казался никчемным стариком.

РОЗА: Хотелось посмотреть, как он отзовется на историю с Алексом. Он ерзал – мне это понравилось. Приятно было слегка его помучить. Я его распаляла, но и сама распалялась. Ушел он весь понурый, и я чмокнула его в щеку и чуть-чуть затянула объятие, чтобы приободрить. Он отправился к себе, а я вновь подумала, каково быть его женой.

КРИС: В следующий раз я принес ей цветы, и, по-моему, она искренне растрогалась. Всего лишь букет желтых хризантем, но взгляд ее вспыхнул, а губы дрогнули. Она смутилась, не зная, что делать с цветами. Оглядела грязный коридор, словно ища вазу, и прижала букет к груди.

– Ты невероятно милый, – сказала она. – Мне с тобой очень хорошо.

Я пожал плечами – дескать, такая малость.

РОЗА: Наверное, я поступила жестоко, но, когда мы уселись в подвале, я сказала, что Алекс всегда дарил мне желтые хризантемы. Соврала. По правде, я мало что от него получала. Сейчас я думаю, что у него было полно баб и вряд ли он кого баловал подарками. Наверное, я рассуждаю как проститутка, но и впрямь не вижу смысла кому-то давать за так. Вероятно, дело в том, что подарки сохраняют иллюзию ухаживания, даже когда ты до полусмерти отмочалена и уже нечего ждать.

КРИС: Роза все талдычила о своем бывшем парне, Алексе. Не знаю, нарочно она меня терзала, заставляя ревновать, или просто держала за конфидента, этакого снисходительного дядюшку.

Подруга Фатима насчет Алекса ее остерегала, но Роза не слушала – дескать, знаем ваш исламский пуританизм. Я-то думаю, что нет ничего проще, чем морализировать по поводу чужой распущенности, ибо принципами легче всего оправдать собственную трусость. Теперь, когда я старик, я жалею, что в юности мало распутничал. Надо было следовать боевому кличу яиц, а не выискивать резоны против риска и крупных ошибок. Я-то лишь в зрелом возрасте отважился на робкую попытку. Покойником уже не потрахаешь красивых девушек. На смертном одре надо перебирать свои самые яркие и восхитительные победы, а мне и вспомнить-то нечего. Вместо того чтобы куролесить и бабничать, я угрохал жизнь на благоразумие. Никакого блаженства, лишь серая череда тихих спокойных дней, о которых не хрен и вспомнить.

Я к тому, что вовсе не виню Алекса. Просто лучше бы Роза не отдавала меня на съедение ненасытной ревности, тем более что я еще не оклемался после ее истории про отца. Во мне бурлили чувства, одно другого противоречивее.

РОЗА: Каждый вечер Алекс приходил около девяти, с бутылкой вина. Сидя рядышком, мы выпивали, а потом ложились в постель. Соседки вынужденно привыкли, что Алекс пользуется туалетом и на кухне варит макароны. Мы часами болтали, решая мировые проблемы, как и подобает студентам. Алекс казался идеалистом, что меня и восхищало. Пожалуй, я тоже была идеалисткой.

В постели, рассказывала я, я себя чувствовала богиней, потому что Алекс был полностью в моей власти. Я знала, как доставить ему наслаждение, порой даже мучительное. Я могла заставить его стонать и корчиться, могла довести до безумия, сама чуть не свихнувшись от восторга. Я считала, свет еще не видел такую пару. Любовники часто так считают.

От секса голова лучше соображала. Я проводила невероятные расчеты, писала большие умные статьи, и профессор говорил: «Когда-нибудь вы займете мое место». Я даже осилила книжицу о теории относительности Эйнштейна и все поняла, хотя к концу уже забыла, о чем там говорилось. Забавно думать, что жизнь могла сложиться иначе и я бы преподавала в университете, а не жила в паршивой трущобе, где нет крыши и половины лестничных ступеней.

КРИС: Как-то Роза спросила меня о родителях, а потом стала рассказывать о своих. Вообще-то все наши разговоры велись по трафарету: за всяким вопросом обо мне тотчас следовала какая-нибудь Розина история, а я просто слушал и разглядывал ее бедра, обтянутые белыми джинсами, представлял, как держу ее груди, и гадал, какие у нее соски – крупные темные или маленькие нежно-розовые. Если кто умеет отличить похотливую одержимость от любви, он гораздо мудрее меня. Возможна ли влюбленность, если нет, скажем, плотских позывов, если гормоны смолкли? Можно ли влюбиться, если ты кастрат?

Теоретически хорошо бы.

Посреди рассказа об университетском любовнике Роза извинилась и ушла наверх. Вернувшись, подала мне письмо. Очень старое, пожелтевшее, чернила слегка выцвели.

– Письмо от отца, – сказала Роза.

Я растерялся:

– Я ж не смогу прочесть.

– Тут самое главное – потеки.

– Потеки?

– Когда писал, он плакал. От старых партизан слез как-то не ждешь.

– Что в нем? – спросил я.

Роза забрала у меня письмо и перевела:

– «Драгоценная принцесса, мы с мамой решили развестись. Я знаю, никто не удивится, ведь мы уже давно вместе не счастливы, но теперь, когда вы с Фридрихом покинули дом, пожалуй, самое время перевести дух и начать заново. Мы оба стареем, и нам будет трудно, особенно мне, потому что я понимаю – я главный виновник этой неудачи. Мама сама тебе напишет и, я уверен, лучше меня все растолкует. Я останусь в доме, а она переедет в город, поближе к друзьям. Милая моя принцесса, так много всего, за что я прошу прощения, всего, что не должно было произойти. Ты понимаешь, о чем я. Будь уверена, что нас с мамой навеки объединяет любовь к тебе. Твой любящий отец». Потом пришло письмо от мамы, тоже со следами слез.

– Что было с отцом?

Роза усмехнулась:

– Он поступил по-сербски. Впал в жуткую депрессию, пил сливовицу и пытался угробить себя куревом.

– Я ничего не знаю про сербов, – сказал я. – Ты моя первая сербка.

– Мы впадаем в депрессию, пьем сливовицу и пытаемся угробить себя куревом, – ответила Роза. – Наш национальный образ жизни.

– Что было с тобой?

– Я впала в депрессию и пыталась угробить себя куревом. Сливовицу пропустила. Я изливала душу Фатиме, а она угощала меня чаем с лимоном и рассуждениями о судьбе. Истинная мусульманка. Все по воле Аллаха. Вот уж нет, думала я, но Фатима была ко мне добра. Алекс тоже держался нормально. Был милым. Я не знала, что на Белградском проспекте он целовал другую девушку; их видели, но мне рассказали уже потом… Алекс раздобыл мотоцикл, и мы ездили в Загребачка Гору. Там всюду холмы и леса, и нужно ходить с ружьем, потому что в тех местах водятся медведи, волки и огромные кабаны. Мы доезжали до Сестине, а потом забирались в глухие уголки и на подстилке трахались. Если вдруг любовь надоедала, я представляла, что все происходит с отцом.

Услышав это, я поморщился. Роза выдохнула дым и улыбнулась.

– Ты смешной, – сказала она. Помолчала. – Знаешь что? Когда родители расстались, Алекс сделал мне предложение.

– Что ты ответила?

– Сказала «да». Я же не знала, что он трахается направо и налево. Не понимаю, зачем он позвал меня замуж.

– Можно любить одного человека и хотеть переспать с другими, – сказал я. – Это нормально. Не романтично, однако нормально.

– В юности я была романтиком, – ответила Роза.

«Романтика в том, чтобы соблазнить собственного отца?» – подумал я, но ничего не сказал.

– Короче, я сказала «да», и он испугался. Наверное, рассчитывал, что я откажусь.

– Зачем же предлагал?

– Ну так – теоретически хорошо бы, – сказала Роза. – Скажем, я мечтаю поехать на Амазонку, посмотреть на всяких попугаев и джунгли. И вот если появится такая возможность, я скажу: «Ой, замечательно!» – а сама начну думать, как бы не ехать, потому что вовсе не хочу на Амазонку, где жарища и прожорливые москиты. Пожалуй, лучше остаться в Арчуэе, в нашей развалюхе. – Она прихлебнула чай и закурила новую сигарету. – Во всяком случае, тогда все и пошло наперекосяк. Фатима предрекала, что так оно и будет. Дескать, все кончится тем, что Алекс женится на миленькой католичке-девственнице, которой всю жизнь будет изменять, а перед смертью пожалеет, что не женился на мне. Я велела ей заткнуться – откуда ей знать-то? А потом начались летние каникулы.

Я поехала домой и увидела, что творится с отцом. Он жил как свинья. Повсюду нестиранная одежда. Пыль и грязь. Шкафы пустые, чашки-тарелки по всем комнатам. Серые простыни, за входной дверью бутылки и кипы газет. Отец, скажу тебе, очень сдал, что меня ужасно огорчило и разжалобило. Он ел одни бутерброды, и я приготовила ему папазанию[28], которую он вмиг сметелил. Что случилось, спросила я, со старым партизаном, который уцелел, питаясь крысами? Тогда я был живым, ответил отец. Я научила его влажной тряпкой вытирать пыль, кипятить кухонные полотенца, лимоном и солью чистить медь. На рынке выбирать спелые фрукты, по глазам рыбы определять ее свежесть и прикидывать вес покупки. Ты столько лет прожил с мамой, спросила я, и не видел, что она делает? Слушай, папа, сказала я, надо раз в неделю приглашать друзей на ужин, тогда хоть иногда приберешь в доме. И ты знаешь, он так и делал. Я нашла работу в маленьком туристическом агентстве, рядом с албанским посольством, и все лето мучилась в жаре, пытаясь понять, что мне с жуткими акцентами говорят клиенты. Однажды вечером вернулась домой и отец сказал: «Помнишь, тебе было лет шесть, и я выставил тебя в ночной рубашке на мороз, потому что ты накалякала в документах?» Я думала, умру, ответила я. «Принцесса, я давно хотел попросить прощенья». Мне тоже есть в чем повиниться, сказала я. Отец меня обнял и ушел в темный сад; под вишней вспыхивал огонек его сигареты. Я сказала ему, что выхожу за Алекса. «Лучше, если б вы жили неподалеку. Ради бога, не оставайся в Хорватии», – только и сказал отец. Не волнуйся, поездом это близко, ответила я.