— Выберу!

Берёт меня под локоть, и мы входим в кондитерскую.

На следующие пять минут я выпадаю из своей прежней, серой жизни и дышу полной грудью. Кайфую от ощущения тепла её руки, улыбаюсь в ответ, когда вижу её улыбку, радуюсь, видя, что просто выбор торта приводит её в какой-то неописуемый, детский восторг. Смеюсь, когда Алиса кружит у витрины, борясь с муками выбора, и просит у меня совета.

Советчик я ещё тот, потому что не люблю сладкое. Поэтому оплачиваю сразу и «Наполеон», и «Красный бархат» и ещё какой-то десерт с непроизносимым названием, нас нагружают коробками, и мы возвращаемся с ними в её квартиру.

— Ставьте сюда. — Алиса указывает на столик в прихожей. — Я переехала сюда совсем недавно и ещё не обустроилась.

— А мне здесь нравится. — Говорю я.

В квартире на нас вновь опускается неловкость.

Всё-таки, в полутьме улицы гораздо удобнее сближаться и быть собой, чем при свете ламп — наедине друг с другом. Глядя глаза в глаза.

— Я поставлю чайник… — Смущённо сообщает Алиса, надевает свои пушистые тапочки и спешно удаляется на кухню.

Слышно, как она закрывает там окно, как суетится, гремя посудой.

— Торты. — Говорю я, входя за ней следом.

И ставлю на стол коробки.

— Да, точно… — Улыбается девушка, облизнув губы.

Воздух в помещении после проветривания прохладный, но по моей коже бегут мурашки вовсе не от этого: мне достаточно просто взглянуть на Алису, чтобы почувствовать, как моя душа выходит из тела.

— Я… точно не отвлекаю вас ни от каких дел? — С сомнением интересуется она.

«Я отложил все дела ради того, чтобы прийти сюда» — думаю я.

А вслух коротко отвечаю:

— Нет.

Весь мой словарный запас резко иссякает в её присутствии, и это начинает беспокоить меня всё сильнее.

29

Закипает чайник, Алиса ставит его на поднос, и я помогаю ей отнести его в гостиную.

— Вы уже согрелись? — Спрашиваю я.

— Почти. — Она подтягивает стол к середине комнаты и оглядывается по сторонам. — Так, нам нужны стулья.

Когда девушка нервничает, на её лбу появляется неглубокая вертикальная складка. Она придаёт ей естественности, но не возраста, — отмечаю я про себя.

— Не нужно стульев. — Я ставлю поднос на стол и осторожно придвигаю его к дивану. — Вот так даже уютнее.

Её лицо проясняется.

— Может, принести вам горячее? Всё-таки, я готовила…

— Нет, я совсем не голоден. — Уверяю я.

Мне не хочется, чтобы её опять затошнило. Сейчас Алиса кажется спокойной и умиротворённой, и я боюсь нарушить это хрупкое равновесие.

— Тогда я разолью чай. — Смущённо говорит девушка. Подходит к столу и берёт маленький чайник. Её руки дрожат, пока она наливает кипяток по очереди в каждую кружку. А ещё она не смотрит в мою сторону — всегда так делает, когда волнуется. — Сахар?

— Нет, я без. Спасибо.

Алиса топчется возле стола, волнуясь, видимо из-за того, что всё получается как-то не очень празднично.

— Садитесь. — Улыбнувшись, я указываю ей на место рядом с собой.

У меня саднит в горле от мысли, что мы будем сидеть с ней плечом к плечу.

— Сейчас. — Кивает она.

Идёт к коробкам и начинает поочерёдно открывать одну за другой. Наконец, кажется, находит, что искала: достаёт из нижней коробки пушистую белую шаль и накидывает себе на плечи.

— Чтобы согреться. — Поясняет Алиса.

А мне, почему-то, кажется, что эта вещь дорога ей.

— Красивая. — Замечаю я.

Её щёки розовеют.

— Кто?.. Шаль? — Догадывается девушка.

— Да. — Неохотно отвечаю я.

Если честно, красота шали не идёт ни в какое сравнение с красотой самой Алисы.

— Это мамина. — Хрипло произносит она.

И теперь мне становится понятно, что за этими словами скрывается самая настоящая боль. Каждый раз, когда ты говоришь о том, кого потерял, в горле встаёт плотный ком — так уж устроено природой.

— Вам идёт. — Признаюсь я.

Алиса подходит и садится рядом со мной. Обводит взглядом десерты, берёт ложечку и медленно мешает ею свой чай. Она словно готовится что-то сказать мне, а я медленно вдыхаю аромат её волос и мысленно погружаюсь в тот день, когда крепко обнимал девушку руками и прижимал к своей груди. И моё сердце снова так же замирает — тук, тук, и затем вдруг пропускает сразу пару ударов.

— Я надеваю эту шаль каждый свой день рождения. — Тихо говорит Алиса.

И продолжает мешать чай ложкой, хотя даже не положила в него сахар.

— Сахара, молока? — Поднимаюсь я.

— Молока. — Почти шепчет она.

Ложка в её пальцах, звякнув о край чашки, испуганно замирает.

Я наливаю молоко из керамического молочника в наши чашки и придвигаю к девушке десерты.

— Самое время попробовать. — Предлагаю я ей.

Эта фраза кажется мне жутко неуместной, но воздух между нами буквально трещит от напряжения, и поэтому мои мозги медленно, но верно превращаются в вату.

— Что-то не хочется. — Улыбнувшись, Алиса отставляет ложку и вцепляется тонкими пальцами в шаль. Её улыбка кажется такой печальной и горькой, что я виновато прикусываю язык. — Не переживайте, — тут же добавляет она, — периоды тошноты чередуются у меня с периодами неконтролируемого зажора, так что торты не останутся не тронутыми.

Я улыбаюсь.

У меня такое чувство, что сейчас должно что-то произойти. Девушке хочется что-то сказать мне, и это видно по её глазам, поэтому я поворачиваюсь к ней, давая понять, что готов выслушать.

— Моя мама умерла в мой день рождения. — Выдыхает Алиса.

Её лицо искривляет гримаса боли, а кончики пальцев, впившихся в край шали, белеют.

— Расскажите. — Прошу я.

Возможно, если бы я хоть иногда говорил с кем-то о своей боли, то мне самому стало бы легче. Поэтому я хочу стать для Алисы таким человеком. Отчаянно хочу. И не боюсь, что мне придётся переложить на себя часть её страданий. Я к этому готов.

Её глаза впиваются в белую скатерть.

— Она умирала от рака… — Алиса вздыхает, и её плечи ссутуливаются. Девушка будто мысленно снова погружается в тот день. — Сдавала на глазах. — И сглатывает прежде, чем продолжить. — Мне было двенадцать, и я знала, что мама может умереть в любой момент. Мы… мы ждали этого. Да.

Она прикусывает губы и морщится, пережидая, когда комок в горле отступит, давая ей сказать. И вздрагивает, когда я вдруг накрываю её ладонь своей. Алиса поднимает на меня взгляд, и я вижу в нём горе, страх и волнение одновременно.

— Не в смысле «ждали», а… мы… просто знали, что это скоро произойдёт. — Наконец, произносит она. Облизывает губы, глубоко вдыхает и шумно выдыхает. — Мама уже не открывала глаза и не разговаривала. Не отвечала врачам и не реагировала на введение иммунных препаратов. По правде говоря, папа сбросил её со счетов, едва осознал стремительность течения её болезни, и он уже почти год к тому времени воспринимал маму лишь как тлеющий, живой труп. Он ждал конца. А я… я надеялась на чудо до последнего, хваталась за каждую возможность, уговаривала его бороться — до того момента, когда поняла, что лучше маме уже не станет, и что будет только хуже. — Алиса поднимает на меня взгляд. — Я увидела это в глазах врачей, и сразу всё поняла.

Я киваю, стойко выдержав её взгляд. И прекрасно понимаю, о чём она говорит. Моя ладонь до боли стискивает её пальцы.

— Они сказали, что осталось недолго, и я не хотела, чтобы мама чувствовала боль, не хотела, чтобы она страдала. — Продолжает Алиса. — Часами сидела у её постели, гладила её волосы, держала за руку, разговаривала, хотя понимала, что она уже ничего не понимает: ни где находится, ни того, что с ней происходит. Я старалась принять это и дать ей уйти по-человечески, достойно. Старалась не держать её из жалости к себе, но… никак не получалось. Тогда я просто ложилась рядом, обнимала её и уговаривала не уходить, потому, что мне было страшно оставаться одной, и вся жизнь без неё казалась мне серой и ненужной.

По щекам Алисы катятся слёзы, и я не выдерживаю — придвигаюсь ближе и заключаю её в объятия.

— Я возненавидела этот день. — Всхлипывает она и трясёт головой. — Был уже вечер, когда я вдруг поняла, что её дыхание обрывается, а руки становятся невесомыми, но рядом не было никого. Папа ушёл к своей очередной подружке, и до него невозможно было дозвониться, а в скорой не брали трубку. Я в отчаянии металась по квартире, плакала, снова пыталась набирать их номера и просила маму не умирать. Никогда не забуду это состояние беспомощности, которое испытала в тот момент: я села, положила её голову на свои колени и стала баюкать, петь колыбельную, которую она пела мне в детстве. Раскачивалась, пела, гладила её плечи, а мама больше не приходила в сознание. Мне почему-то кажется, что она меня слышала. Странно, да?

— Конечно слышала. — Шепчу я, обнимая Алису крепче.

Мои веки обжигают слёзы.

Мне стыдно, что я не смог быть сильным для неё, но всё это… оно гораздо сильнее и меня самого.

Чувство потери, пустоты в душе — это как не заживающая рана: стоит разбередить, и она терзает с новой силой. Ты снова прокручиваешь в памяти счастливые моменты, тебе кажется, что ты откроешь глаза, а любимый человек снова будет рядом. Но открываешь их и понимаешь, что это не страшный сон — ведь рядом никого нет. Всё происходит наяву. И ты снова бежишь от смерти в изматывающем марафоне, а затем оборачиваешься и осознаешь — она всё это время, посмеиваясь, стояла за твоей спиной.

— Я так хотела бы услышать, как она поёт мне колыбельную. — Задыхаясь от слёз, говорит Алиса. — Хотя бы раз.

— Тише, тише… — Уговариваю я, поглаживая её спину.

— Но она перестала дышать. Мне так не хотелось в это верить! Я просила её: «Дыши, дыши!», слушала её сердце, но оно уже не билось! Но я всё равно не верила!