Алису трясёт.

Она рыдает, и рубашка на моей груди снова промокает от её слез.

Я даже не представляю, что такое держать на себе бездыханное тело, обнимать мать и понимать, что она больше не дышит. А тебе двенадцать лет. Всего двенадцать! И рядом никого нет. Только вы вдвоём, и с вами ледяное дыхание смерти.

Моё тело сковывает холод, глаза застилают жгучие слёзы.

Что вообще лучше: держать в руках мёртвое, холодеющее тело человека, которого ты любил, и оплакивать его? Или не иметь возможности когда-либо увидеть тела тех, кто был для тебя всем миром? Не иметь возможности обнять их в последний раз? Не верить, отрицать и представлять, что они всё ещё с тобой… Слышать их, видеть, чувствовать, бояться отпустить…

Вся суета жизни растворяется во времени, когда речь идёт о таком страшном горе. Прожить его, пропустить через себя, подчиниться ему, но не пасть духом — может, в этом и есть смысл жизни?

— Всё хорошо. — Шепчу я, утыкаясь лицом в макушку Алисы. — Всё хорошо. Я с тобой.

А она продолжает рыдать.

И затихает только тогда, когда проходит с пару десятков минут. Я глажу её волосы, затем осторожно опускаю девушку на диван, укладываю её голову на подушку и накрываю её талию своей рукой.

— Вы не уйдёте? — Шепчет Алиса, не открывая глаз.

И всхлипывает — тихо, точно ребёнок.

— Нет, я никуда не уйду. — Обещаю я.

Обнимаю её крепче, и тоже закрываю глаза.

30

— А? Что? — Я пытаюсь разлепить веки. — Вадим Георгиевич, вы уходите?

Мой собственный голос доносится до меня, как сквозь вату.

— Спи, спи. — Слышится в ответ его бархатный шёпот.

Как-то слишком быстро: из красочных сновидений про то, как мы гуляем вместе по ночной улице, к тому, что вдруг мне становится холодно одной. Наверное, я всё ещё сплю?

— Не вставай. — Его голос уже где-то далеко, но всё ещё манит меня, поэтому я делаю над собой усилие и приподнимаюсь.

— Вы куда? — С трудом открываю глаза и всматриваюсь в его силуэт.

Тот начинает принимать отчётливые очертания: Красавин уже стоит в дверях комнаты, торопливо застёгивая пальто.

— Я на смену. — Его сонное, слегка помятое лицо озаряет неловкая улыбка. — Спите, ещё только шесть утра.

Покончив с пуговицами, он приглаживает ладонью волосы.

— Но как… — Я тру пальцами глаза.

— Ложитесь, Алиса Александровна, поспите хотя бы ещё час. Мне пора.

— Х-хорошо… — Отзываюсь я.

Падаю обратно на подушку и делаю вид, что сплю. Все мои мысли сейчас о том, что действительно не стоит вставать — выгляжу я сейчас, наверное, просто отвратительно. Пугать доктора не нужно.

Осторожно щёлкает замок двери.

«Кстати, да. И как же я выгляжу?»

Я сажусь на постели и оглядываю себя. Тут же понимаю, что я и не на постели вовсе, а на диване. Всё ещё в неудобном вечернем платье и колготках. Рядом лежит шаль, которой я укрывалась всю ночь. И как только не замёрзла?

Ох… Да он же обнимал меня всю ночь — я помнила это смутно, но это мне точно не приснилось. В объятиях Красавина было так тепло, горячо, так уютно, что я проспала сладким сном до самого утра.

И сны снились такие хорошие…

«Мамочки, а как же стыдно-то!»

Доктор спал со мной в обнимку на диване всю ночь! Даже не верится…

Я сижу, задумчиво смотрю на пирожные на столе, на нетронутый чай с молоком, чувствую накатывающую тошноту и улыбаюсь.

Он. Спал. Со мной.

Здесь! На этом диване! В обнимку!

Я встаю и с удивлением оглядываю наше лежбище.

Ой, как неудобно-то…

Мало того, что ему пришлось спать без одеяла, головой на твёрдой диванной подушке, так ведь ещё и скрючившись! У меня, конечно, глаз не алмаз, но я и так вижу, что длина дивана не больше метра девяносто: как же Красавин здесь уместился?

Мне становится смешно и грустно одновременно. Наверное, всю ночь приходилось поджимать ноги, чтобы не свисали, да тут ещё я — рядом. Спать на узком диване, да ещё с кем-то в обнимку, это как ютиться на верхней полке в поезде — никакого сна и комфорта.

И тут я представляю Красавина, пытающегося вместиться на верхнюю полку купе, упирающегося ногами в стену, а коленями в потолок, матерящегося, злого — и начинаю неистово хохотать. Я смеюсь до слёз и вдруг замираю: он же не сказал, что позвонит. Просто ушёл. У него даже нет номера моего телефона…

Бли-и-ин…

После такого представления со рвотой, ведром крокодиловых слёз, голодовкой вместо ужина и ночёвкой на жёстком диване без одеяла есть ли шанс, что Вадим Георгиевич захочет увидеть свою непутёвую, капризную, беременную пациентку вновь? Вряд ли. Разве что один из ста. Из миллиона.

Ни один нормальный мужик не вернулся бы сюда, чтобы иметь счастье видеть меня вновь. Разве что, он ненормальный? Но это тоже так себе качество.

Похоже, шансов у нас никаких.

Я убираю посуду со стола и бреду в ванную.

На моей коже всё ещё его запах. Дерево, специи, колючий привкус лимона и ещё что-то сладкое. Аромат мужской силы, благородства, достоинства. Мускус. Я пропиталась им насквозь.

Такое не хочется смывать.

Я останавливаюсь в коридоре и улыбаюсь потому, что вижу букет. Не знаю, кто и когда поставил его в вазу. Нежные, белые лепестки пионов пахнут свежестью и лёгкими водными нотами. Этот запах, как прикосновение к коже кончиками пальцев — такой же невесомый, но сводящий с ума.

Говорят, что мужчина выбирает букет для женщины, исходя из того, какой он видит её для себя. Значит, Доктор Красавчик видит меня такой? Нежной, но сильной. Тонкой, хрупкой и яркой. Он выбрал не банальные розы, и не пёструю мешанину из всего, что только было на витрине. Он выбрал что-то, что могло бы выразить его чувства. Так что же значит этот букет?

Я вдыхаю аромат пионов и закрываю глаза. Удивительно, но этот запах не вызывает у меня приступа тошноты или неприятия. Я вспоминаю, как Красавин появился вчера на пороге моей квартиры. В стильном пальто, узких темно-синих брюках, простой, повседневной рубашке в полоску — никакой строгости, он выглядел комфортным, уютным, родным. Такого мужчину хочется обнять и уж точно не называть по имени-отчеству.

Но я называла.

Весь вечер мы обращались друг к другу на «вы», словно в этом был какой-то особый шарм, какая-то необходимость. Это «вы» — словно было единственным барьером между нами. Границей, стоя по обе стороны которой мы аккуратно присматривались, примерялись друг к другу. Тянулись, осторожно касались и несмело отдёргивали руку в самый неподходящий момент.

А утром он сказал мне «спи», что означало, что эта ночь стёрла для него все рамки, а я, дура, опять назвала его Георгиевичем. Снова прочертила эту черту.

Я прокручиваю в памяти весь вечер, каждое сказанное нами слово, а затем открываю глаза. Беру бумажный пакет, который Красавин вручил мне в момент своего прихода, сдёргиваю ленту и мучительно долго рву бумагу. Внутри оказывается книга — что-то вроде энциклопедии для будущих мам. На обложке женщина с новорожденным ребенком. Я видела такие в витрине книжного позавчера. Ещё долго выбирала между «Чего ожидать, когда ожидаешь» и «9 месяцев счастья», но так и не купила.

«Вот, значит, ты какой, Вадим Красавин: даришь женщинам полезные подарки». Это интересно.

Улыбаясь, я быстро пролистываю книгу и кладу её на тумбочку возле кровати. Приняв душ, делаю укладку, наношу лёгкий макияж, надеваю деловой костюм и вдруг понимаю, что пуговица на моих брюках ещё застёгивается, но уже с трудом. Неужели, поправилась? С чего бы, если меня всё время тошнит?

Покидая квартиру, я набираю номер Кати.

— Ну, так как? — Многозначительно спрашивает подруга.

— Он ночевал у меня. — Говорю я, не в силах сдержать радость.

— Во-о-от! Я же говорила! Это всё счастливые труселя! Чудотворный эффект не заставил себя ждать! Ну, и?

— Что «и», Катя?

— Как он? — Ей не терпится узнать. — Каковы его коэффициенты мощности и рабочие характеристики?

— Ты опять о своём! — Я сажусь в машину и завожу двигатель. — Мы не переспали.

— Как не переспали? — Кажется, Морозова что-то роняет из рук, на заднем плане слышится какой-то грохот.

— А так: мы просто спали. — Признаюсь я. — В смысле, спа-ли. И всё.

— То есть, это как? Ты не совратила развратного доктора?!

— О, боже, Кать, никакой он не развратный! Очень даже милый и приличный. Сначала слушал, как меня тошнит в ванной, а затем я рыдала у него на плече и уснула.

— Как несексуально звучит… Фу-у-у… Кукушкина, скажи, что ты пошутила!

— Нет. Вадим Георгиевич оказался очень понимающим, он выслушал меня, утешил…

— Утешил? — Смеётся Катя. — Как же мало ты знаешь об утешении, моя дорогая. Лучше скажи, ты всё ещё называешь его по имени-отчеству?

— Да.

— Это у вас ролевые игры такие? Тебя это заводит?

— Нет, просто неудобно как-то… — Говорю я и улыбаюсь.

— И что, вы просто лежали вдвоём в кровати?! Просто лежали?

— Да, на диване, вообще-то. В обнимку. Он обнял меня, и я проспала всю ночь сном младенца.

— Э-э… Ну, ты хотя бы должна была почувствовать, как он к тебе относится. Скажи, Дева Мария, а не упиралось ли тебе кое-что в крестец, например? Он хоть как-то на тебя реагировал?

— Кать, я знаю, что ты не такая. Кончай меня смешить! — Прошу я.

— Кончать мне пока не светит, а вот тебе даже очень. — Хохочет Морозова. — Только для этого надо не пускать сопли в мужика, а наоборот — чтобы он в тебя, но не сопли.

— Ой, всё! Я не могу!

— Что? Я мерзкая, да? Придётся тебе потерпеть, пока меня на найдёт мой рыцарь на белом Майбахе. И пока это не случится, я буду переживать за твою сексуальную жизнь, как за свою.