Я уже собираюсь с силами, чтобы спросить, кто он такой, этот Антонов двойник…

Но он опережает. Внезапно опустившись на колени, припадает губами к моему уху, шепчет горячо и страстно, захлебываясь словами, будто опасаясь, что не успеет сказать что-то чрезвычайно важное.

— Ты — сама. Понимаешь, я сказал, что ты сама… Хорошо? Слышишь, умоляю, скажи, что ты сама… Пожалуйста, ну, пожалуйста, прошу тебя…


Он плачет.

Широкие плечи сотрясают рыдания.

Чужие слезы сбегают по моей щеке.

Мои просохли. И больше не хочется плакать.

Хотя именно теперь окончательно прихожу в себя, вспоминаю все.

Влажный ветер, сырость за окном, женский крик, разорвавший ночную тишину…

Никаких сомнений и никаких двойников больше.

Это — Антон.

1991–1997

Надо сказать, что к свободной, разгульной жизни Антон возвратился довольно скоро, после того как первый успех в делах и первые деньги пришли в нашу жизнь.

Поначалу, однако ж, это было едва ли не обязательным условием принадлежности к клану новых. Тогда еще только строителей, творцов грядущей жизни.

Будущих хозяев.

Обязательной составляющей образа начинающего капиталиста.

Начинали на ровном месте или — хуже того — карабкались из глубокой ямы дремучего невежества.

Еще не обтесались «по Европам», не разглядели как следует, вблизи настоящих потомственных акул. Не распознали, как те резвятся в бескрайних океанских просторах, чем тешат свирепые души.

Потому — оглядывались назад.

Вспоминали — благо память была свежа, да и пресса, охваченная разоблачительной лихорадкой, не скупилась на подробности «сладкой жизни» предшественников.

Государственная дача за зеленым забором, гаишник, отдающий честь вслед машине, несущейся по Рублево-Успенскому шоссе. Баня с бассейном, много виски и обнаженной женской натуры.

Предел мечтаний, символы успеха.

Калька тайных утех свергнутой партийной элиты.

Резвились, по крупицам множа собственные символы.

Ранние — часы «Rolex», костюмы от Versace, черный глянец шестисотых «Mercedes» вместо черного же глянца «ГАЗ-31». Номера, однако, те же. Предпочтительнее прочих — магическое «МОС».

Резвясь, впрочем, решали дела.

Делили страну, потрошили закрома Родины, прикупали усидевших чиновников, назначали новых, заключали коалиции, подписывали конвенции, карали нарушителей.

Как полагается — «после непродолжительной гражданской панихиды».

Классиков, впрочем, в новом прочтении трактовали буквально.

Хоронили тогда часто.

Однако не грустили. С утра отпевали очередного нарушителя конвенции, в обед «поднимали десятку грина», вечером садились ужинать в узком кругу и за ужином продолжали делить страну, назначать чиновников…

Et cetera.

Тогда Антоновы загулы — «забеги в ширину», по собственному его определению — были скорее нормой, чем исключением из правил.

Но времена неуловимо менялись.

Как ни забавно, мы действительно вписывались в цивилизованный мир. Корявым почерком, с ужасными — порой непростительными — ошибками. И не на титульном, разумеется, листе — где-то с краю, на полях.

К тому же имя «нам» было отнюдь не легион.

Десятка-другая в авангарде. За ней, на порядок ниже, — еще несколько сотен самых «продвинутых» и дерзких.

Не суть.

Вписывались — вот что было главным.

Процесс — как говаривал на заре перемен первый и единственный президент империи, благополучно сметенный ее же осколками, — пошел.

Вписавшись, как губки постепенно впитывали повадки мировых элит, включая их маниакальную страсть к «здоровому образу жизни».

Впрочем, жизнь, опаленная этой страстью, при ближайшем рассмотрении вряд ли покажется здоровой. Ибо вся она — суть бесконечная погоня за уходящей молодостью. Стремление любой ценой поддержать или приобрести — благо современная медицина это может — «товарный вид»: упругое тело с безупречными пропорциями, лицо без единой морщины, античный (или любой другой) нос, ослепительную улыбку и так далее, и тому подобное… В том же духе до бесконечности.

Сиречь — абсолютного совершенства.

Стремление вполне объяснимое — счастливую жизнь, конечно же, хочется продлить максимально. К тому же в праздничном вихре следует блистать и наслаждаться.

Порхать, а не тащиться в инвалидной коляске.

Страстишка, кстати, развивается, как правило, в геометрической прогрессии. Чем безоблачнее небо, тем более непреодолимым становится желание жить под ним вечно.

Но как бы там ни было, протиснувшись в чертоги, «наши» тоже озадачились телесным здоровьем.

В моду вошло разумное воздержание.

А также диеты, диетологи, фитнесс-клубы, персональные тренеры, йога, калифорнийские стоматологи и пластические хирурги, релакс в Монтрё и Марианском Лазнике, талассо в Довиле и Биаррице, горные лыжи в Сент-Морице и Куршавеле, теннис, гольф и конные прогулки.

А еще — нравственные ценности, в первую очередь семейные.

Любовницы и случайные подруги из числа успешных фотомоделей, исполнительниц стриптиза с высшим актерским образованием и малолетних певичек с незаконченным средним, длинноногие барышни-секретари и проверенные боевые подруги — одинокие business-woman, разумеется, никуда не делись.

Но для жен, в точности повторяя протокол высоких государственных визитов, стали планировать отдельные программы, связанные в основном с приобщением к высокому искусству, благотворительностью, всевозможными клубами по интересам и, разумеется, все тем же маниакальным оздоровлением, омоложением и достижением Абсолютного Совершенства.

Поначалу Антон рванул к вершинам вечной молодости вместе со всеми и даже меня потащил за собой.

Но тут откуда ни возьмись набежали тучи.

Небо над нами затянуло серым, налилось свинцом, темнело, набухало, грозя разразиться бурей.

И гром грохотал уже где-то вдалеке, и молнии — далекие пока всполохи — сверкали.

Ничего хорошего это не сулило, но — допускаю — все еще можно было поправить.

Возможно, Антону следовало собраться с силами и разогнать тучи, как в преддверии кремлевских праздников разгоняют облака над Москвой.

Возможно, грозу нужно было пересидеть, укрывшись за надежными — пока! — стенами наших домов. Не важно — в России или за ее пределами.

Возможно, удар стихии надлежало встретить с открытым забралом. Сжав зубы, перетерпеть предстоящую трепку.

А после, как погорельцы, идти с протянутой рукой, просить милости людской и Божьей.

Дескать, извините, что к вам обращаемся, сами не местные.

Мотив известный.

Вполне вероятно, и простили бы, и подали.

Но Антон рассудил иначе.

Впрочем, рассудок как раз оказался не у дел. Возобладали чувства.

Вернее, одно-единственное чувство. Страх.

Я-то знаю.

Собственно, страх постоянно жил в его душе, но до поры вел себя смирно. Он поселился в дальнем закоулке в тот, полагаю, день, когда Антон окончательно осознал свое новое состояние. Приятное во всех отношениях, потому что это было осознание сбывшейся мечты.

Белый конь, красная дорожка и гостеприимно распахнутые ворота Спасской башни — не в точности, разумеется, но по сути — именно так.

Все сбылось.

Пришло неожиданно, свалившись буквально на голову, вернее — на мокрый затоптанный газон перед блеклым домом на грязной окраине. Вместе с женщиной, выброшенной в пьяном угаре из окна.

Со мной.

Однако ж везение могло ускользнуть так же внезапно, как появилось.

Это было бы вполне логично — Антон тогда жил, руководствуясь исключительно логикой.

И выходило — проснувшись однажды, он не найдет рядом с постелью подноса с горячим кофе, теплыми гренками и ледяной икрой. За дверью спальни не встретит десяток услужливых людей. Не подадут к подъезду глянцевый лимузин с двумя массивными джипами «на хвосте» — машинами сопровождения. Не вспыхнет над крышей машин голубое сияние «мигалок» — проблесковых маячков. Не схлынет на обочину поток машин на трассе, не отдаст — заученно — честь знакомый офицер ГАИ…

Бесконечная череда «не» рождала в душе панику, сливаясь в одно неотвратимое, ужасное «не», полностью заслонявшее белый свет — причем в буквальном смысле, ибо речь шла о небытии.

Странно, поднявшийся «из грязи — в князи» Антон был совершенно уверен, что, вернувшись обратно в грязь, немедленно погибнет.

Пусть «грязь» окажется не такой зловещей, как та, в которой с удовольствием барахтался когда-то. Пусть не черный омут, а так — серое, обыденное житье, расцвеченное мелкими житейскими радостями. Все едино. Смерть.

Зная об этом страхе, я иногда позволяла себе шутить.

— Пей, не смакуя, — ласково советовала Антону, наблюдая, как тот самозабвенно наслаждается ароматом «Petrus» урожая 1963 года. — Скоро опять придется привыкать к портвейну. Слушай, а теперь вообще-то существует дешевый портвейн? Вроде того, который — помнишь? — разъедал пластиковые стаканчики? Наверное, нет. Ну ничего, будешь пить водку — это даже лучше. Сообразишь, по старинке, «на троих» с забулдыгами у палатки. И — на лавочку, в скверик.

— Не смей!.. — Антон захлебывался рубиновой роскошью «Petrus».

Бледнел.

И даже глаза, стремительно выцветая, белели, наполняясь неподдельным животным ужасом.

Он панически боялся краха, но одновременно сам приближал его, все ощутимее отбиваясь от стаи, нарушая — с каждым днем все заметнее — ее неписаные законы.

Именно тогда он начал пить совершенно так же, как двадцать лет назад: дико, безумно, до полной потери рассудка.

Впрочем, теперь это было намного страшнее.

Не для меня. Я-то могла легко избежать встречи — две квартиры в Москве, три загородных резиденции позволяли разминуться без особых проблем.