И тем не менее встречались мы все реже.

Притом — вот ведь проклятая обыденность! — все складывалось как бы само собой. Постепенно, исподволь, незаметно — но от того ничуть не менее по-свински, чем обстояло на самом деле.

Они пару раз побывали у нас на даче. Антон обставлял приемы с пафосом — на мой взгляд, излишним. Грузинский ансамбль, выписанный из какого-то московского ресторана, барашек на вертеле, бочонок вина — самолетом — прямиком из Кахетии и прочие изыски не произвели впечатления. А если произвели — то прямо противоположное тому, которого добивался Тоша.

Теперь, впрочем, я почти уверена — именно этого он и добивался.

Отвадить Надебаидзе, но так, чтобы никто никогда не посмел его в этом упрекнуть.

У него получилось.

Мы стали далеки друг от друга — как родственники, давно утратившие всякую связь, друзья из прошлого, оказавшиеся в разных весовых категориях или вовсе по разные стороны баррикад, вдруг возникших на ровном месте.

Потом пришло жуткое известие: у Вивы обнаружили застарелый неоперабельный рак.

Дни ее сочтены.

Антон привычно схватился за телефон.

— Остановись! Кому ты собираешься звонить?! Неужели не ясно — в медицине для него нет закрытых дверей.

— Да? Пожалуй. Ну а если за границей? В Штатах, по-моему, как-то с этим справляются.

Он был не слишком уверен.

И не слишком упорствовал — можно сказать, сдался сразу.

Так не похоже на Антона!

Собравшись с силами, я решила позвонить Виве сама.

— Да, — сказала она новым — глухим, бесцветным — голосом, — это конец. И не вдруг вовсе. Мне уже полгода делают химиотерапию, мы, как ты понимаешь, предпочитали до времени не распространяться. Теперь уже все ясно. И скрывать нечего.

— Можно я приеду?

— Нет.

Она говорила по-прежнему глухо, негромким, лишенным интонаций голосом, но «нет» прозвучало очень жестко.

В груди у меня похолодело: у Вивы были все основания так говорить со мной.

Ни к чему прикрываться хитрыми Антоновыми манипуляциями. Мне-то их сущность всегда была ясна.

Однако ж не воспротивилась, не пресекла, не поступила по крайней мере по-своему. Не стал бы он, в конце-то концов, вязать по рукам, не заковал бы в кандалы, вздумай я самостоятельно поддерживать прежние отношения с Надебаидзе.

Пауза длится недолго, Вива будто читает мысли.

— Не обижайся, не относи это лично к себе. Я сейчас… В общем, никого не хочу видеть, вернее — не хочу, чтобы меня видели такой. И не звони сюда больше, пожалуйста. Мне тяжело говорить. Прощай, я желаю тебе счастья. Если получится.

Не дожидаясь ответа, она положила трубку.

И я в оцепенении долго слушала короткие гудки отбоя, не в силах пошевелиться и даже вздохнуть полной грудью.

«Если получится», — сказала Вива.

Сказала так, будто все про нас с Антоном ей было известно.

Все — досконально.

Потому и сомневалась в том, что получится.

Для меня это было откровением.

Виву я любила и доверяла ей по-женски много больше, чем доктору.

Однако его считала всегда более прозорливым. И — откровенно говоря — всегда побаивалась, что наша тайна однажды откроется ему, если уже не открылась.

Тогда…

Собственно, я слабо представляла себе, что случится тогда, одно, однако, знала совершенно точно: он не станет молчать, не пощадит Антона.

Что мне было до этого за дело?

Не знаю… До поры я не хотела терять Тошу, ибо чувствовала интуитивно — до поры мы можем существовать только вместе.

Теперь выходило, что именно Вива откуда-то знала все.

И молчала?

Это плохо укладывалось в голове, несколько дней я пребывала в тяжелых раздумьях. Путалась, сбивалась на эмоции, тонула в смутных предположениях — логика ускользала.

Но постепенно успокоилась.

Антон — будто учуял неладное: подвох или скрытую угрозу — неожиданно поволок меня отдыхать на далекие острова, бросив — определенно рискуя — неотложные дела в Москве.

Совершенно не в его духе.

Там, под пальмами, в ленивом, расслабляющем течении раскаленной жизни я в самом деле успокоилась.

Загадочное «если получится» показалось всего лишь всплеском пессимизма, вполне объяснимого в настроении человека, стоящего на краю могилы.

Там же, под пальмами, настигло нас известие о смерти Вивы.


— Полетим?

Антон выжидающе смотрел на меня, явно не желая принимать решение, а вернее — явно не желая никуда лететь. Притом стремясь избежать упреков.

Впрочем, он, похоже, был уверен во мне, иначе не рискнул бы передоверить.

И вопросов задавать не стал — без труда отыскал бы пару-тройку веских причин, делающих полет невозможным.

Я тянула, пытаясь определиться, на душе было погано.

Но лететь в самом деле не хотелось.

— А успеем?

— Считай. Девять часов до Европы. Вены, скажем. Или — Лондона. Куда — ближайший рейс. Оттуда — еще около трех — в Москву. Если будут билеты и вообще… Короче, клади сутки.

— Двое. Сегодня мы уже не улетим.

День действительно клонился к вечеру. Европейские рейсы прибывали в маленький островной аэропорт утром, отчаливали — сразу после обеда.

— Да, об этом я не подумал. Значит — двое. Можем не успеть. Определенно не успеем.


По существу, это был заговор.

Безмолвный внутренний заговор.

Слова были не нужны, ибо оба чувствовали в этот момент одно и то же, однако ни один не желал в этом признаться.

Оба надеялись незаметно переступить болезненный рубеж и почти поверили в то, что переступили.

Не вышло.

1997

Моя новорожденная «преторианская гвардия» — по всему — не желала зря есть свой хлеб.

Уже на второй неделе службы ее руководитель — отставной офицер приснопамятной СБП — службы безопасности президента Ельцина — добыл информацию, наглядно иллюстрирующую тенденцию последнего этапа.

Тенденцию на разделение.

У Антона появилась возлюбленная.

В самом этом факте не было ничего нового.

Постоянно действующих дам сердца и случайных девиц Тоша менял как перчатки, не брезгуя — при случае — услугами проституток.

Надо ли говорить, что меня его сексуальные похождения занимали мало.

Напротив.

Когда случался у драгоценного новый роман, сопряженный, как правило, с традиционным «забегом в ширину» — затяжной пьянкой, он пропадал из виду на несколько дней. Случалось, отсутствовал неделю-другую, завалившись с очередной девочкой куда-нибудь подальше от дома.

Отсутствие Антона в обозримой близости всегда становилось для меня временем отдыха.

Можно было расслабиться. Не держать оборону.

Не напрягать в постоянной тревожной готовности мускулы души и тела. На всякий случай, а вернее — на случай внезапного сокрушительного удара, который Тоша мог нанести в любую минуту.

Впрочем, между своими вечными «забегами» и «заплывами» Антон уделял достаточно внимания и мне.

Более чем достаточно, на мой взгляд. Потому — от исполнения супружеских обязанностей пыталась уклониться под множеством предлогов. Но далеко не всегда успешно.

Зачем я требовалась ему теперь — не знаю.

Возможно, уподобясь коту, обходящему окрестности, Тоша чувствовал физиологическую потребность метить собственную территорию вкупе со всем, что на ней находилось.

И метил.

Душа моя на эти регулярные упражнения реагировала точно так, как всякое нормальное обоняние на кошачью метку.

Воротило душу. Однако терпела.

Потому — это было одно из условий игры. До поры соблюдаемых обеими сторонами.

И если уж говорить о сексуальных проблемах, то в большей степени меня занимали отнюдь не измены Антона, равно с его домогательствами, давно набившими оскомину.

Дело было во мне, а вернее, в моей фатальной неспособности изменить мужу.

Не станем, однако, говорить о нравственности. Ей давно уже не было места в наших отношениях.

Проблема заключалась в том, что в каждом мужчине, проявлявшем внимание к моей персоне, я видела Антона. Впрочем, в тех, кто не проявлял, — тоже видела.

Пусть не в целом — малую частицу. Отдельный штрих.

Мне и того было достаточно, чтобы отворотить намертво.

Патология. Фронт работ для хорошего психоаналитика.

Но к услугам психотерапевтов я не прибегала.

Не приучены мы к психоанализу, да и не встречались — откровенно говоря — достойные профессионалы.

Пыталась справиться собственными силами.

Был момент — решила, что своими мерзостями Антон навсегда отбил у меня естественный интерес к представителям противоположного пола.

Вывод напрашивался сам собой: стоило попытать счастья с представительницами собственного. Долгое время, однако, довольствовалась теоретическими погружениями в тему.

Почитывала Берберову, находя между строк, написанных не по-женски твердо, осколки истины. Потаенную страсть, упрятанную за безупречными логическими построениями, разящей иронией, не знавшей жалости и сострадания. Улавливала отголоски в стихах Гиппиус. И даже Цветаева, заложница самой что ни на есть естественной любви, оказалась не чужда иным влечениям.

Они, похоже, все поигрывали в запретные страсти, изломанные декадансом, неожиданные и странные в своих душевных и телесных порывах — дамы и девицы Серебряного века. Шагнувшие прямо из кокаиновой эйфории в кровавый туман самой дикой и сокрушительной революции из всех, что когда-либо сотрясали мир.

И выходило так: они поигрывали — я почитывала, не слишком стремясь перейти от теории к практике. Мысли, однако, имеют обыкновение навлекать события, порой вроде бы материализуясь.