Доля ангелов

Часть первая

БЕЗ ХРОНОЛОГИИ

2002

Многие по сей день считают меня человеком холодным и, возможно, жестоким.

Все потому, что в тот день я хранила спокойствие.

Неподдельное.

Бывает по-другому.

Спокойным, к примеру, кажется человек, отрешенный от внешнего мира. Чем вызвано отрешение — другой вопрос. Мое отрешенное спокойствие, вне всякого сомнения, объяснили бы горем. Оно, дескать, полностью заслонило окружающий мир. И разумеется, это было бы понято. И принято.

Бывает спокойствие на грани — истерики, обморока, помешательства. Человек, хранящий такое спокойствие, как правило, мобилизует душевные силы, сжав зубы, сдерживает эмоции. И думает только об одном: выдержать, не сорваться, не обнаружить слабости, которую отчего-то считает постыдной. В таком состоянии меня тоже поняли бы и простили. Возможно, слегка пожурили бы за гордость. А вернее — гордыню.

Еще, насколько я понимаю, бывает спокойствие сродни смерти. Когда все уже безразлично, ничто не держит в этом мире, ничто не тревожит душу, не занимает рассудок. Человек спокоен — потому что отчасти мертв.

Но это тоже не про меня.

Мое спокойствие было настоящим. Искренним. Не вызывающим сомнений. Потому, возможно, что я не считала нужным его скрывать.

Даже платок — кружевной, с фамильным вензелем — не поднесла ритуальным жестом к глазам.

Зачем?

Ради кого и, уж тем более, ради чего, скажите на милость, стоило лгать, притворяться, изображая глубокую скорбь, которой не было?

Единственно — ради стариков, родителей Антона. Однако ж им — воистину — было не до меня. Горе свалилось вдруг и так прибило несчастных к земле, что оба, похоже, видели теперь только ее — землю. И хищную пасть свежевырытой могилы. И гроб — свинцовую коробку, обшитую дорогим палисандровым деревом, с бронзовыми ручками и замысловатыми виньетками.

Похороны — по классу «люкс». VIP-погребение. Прости, Господи, мою грешную душу!

Но, право слово, не я же придумала все эти мерзости. Друзья и близкие покойного.

Не я — восторгалась обилием именитых персон у гроба и местом на Ваганьково, которое, несмотря ни на что, удалось заполучить.

Не я — с дотошностью исполнительного бухгалтера подсчитывала, во что обойдется мероприятие.

Не я — наконец — со скрежетом зубовным отмечала возмутительное спокойствие вдовы. Новый — черный, с крепом — костюм от Chanel, спешно доставленный из Парижа, прямиком с rue Cambon[1]. Широкополую шляпу с вуалью.

К слову, шляпку за два дня соорудила мастерица из Питера, стремительно вошедшая в моду шляпница. Очень, кстати, своевременно явилась свету эта умелица. Наши долго держались, не принимая «шляпных» традиций — теперь, однако, сдают позиции. В моду входят конные состязания, того и гляди доскачем на легкой рыси до турниров по поло. Куда уж теперь без дюжины шляпок? Опять же — похороны! Траурная шляпа с вуалью — вполне comme il faut[2].

А еще на моих руках тугие ажурные перчатки, разумеется, черные. Но кольца надеты поверх. Знаю! Это так же не прижилось пока, как шляпы. Тем лучше. На безымянном пальце, под тонким обручальным кольцом от Tiffani, скромный дар усопшего — семь чистейших каратов от Cartier.

Парижская юбка слегка прикрывает колени. В результате, пожалуй, немного вызывающе.

Но — Боже правый! — зачем так подробно о том, что надето и обуто?

А вот зачем.

Я знаю точно: десятки глаз, не отвлекаясь на мелочи погребения, рассматривают теперь исключительно меня.

В упор.

Беззастенчиво.

Их обладатели уверены: я не обернусь — и потому спокойны. В обратном случае они смотрели бы исподволь, опасливо. Потому что знают: иногда я бываю не слишком приятной в общении. Могу, к примеру, задать неудобный вопрос.

Однако ж не теперь. Потому — буравят взглядами.

И вслед за ними — но в отличие от них — я совершенно сознательно отвлекаюсь от того, что происходит сейчас.

И мысленно отвечаю на вопросы тех, кто смотрит пристально.

На меня.

А вовсе не туда, куда следовало бы.

1980

То, что принято называть «тишиной пустой квартиры», на самом деле никакая не полная и абсолютная тишина, да, если разобраться, не тишина вовсе.

Я разобралась. Было время и бескрайние практические возможности.

Разобралась и запомнила. Выходит — на всю оставшуюся жизнь.

Пресловутая «тишина» складывается из доброго десятка звуков, настолько простых и привычных, что скоро их попросту перестают слышать.

Взятые вместе, они составляют непреходящую песнь обыденности, имя которой — «тишина пустой квартиры»

Что за звуки, желаете знать? Извольте.

Тиканье часов, у каждого — понятное дело — своих.

В той квартире, тишину которой когда-то слушала до одури, до умопомрачения, это был оглушительный стрекот большого дешевого будильника, много раз падавшего — по собственной ли инициативе, потому ли, что кому-то приходила в голову мысль использовать стрекочущий агрегат в качестве метательного орудия.

Но как бы там ни было, корпус будильника был теперь изрядно помят, для верности схвачен тугой петлей синей изоляционной ленты.

Большое выпуклое стекло треснуло, но чудом держалось на месте, прикрывая стрелки. Они же, несмотря ни на что, уныло двигались по заданному маршруту.

Словом, будильник, как ни странно, работал исправно и — если вовремя завести — оглушительно дребезжал в нужное время.

К тому же тикал постоянно.

И это был первый отчетливый звук в «тишине пустой квартиры»

Вторым — по значимости, а вернее, знаковости — стал звук монотонно падающих капель.

Квартира была запущенной, съемной, в спальном — как говорили тогда — районе Москвы, подразумевая грязную рабочую окраину.

Поэтому второй звук, вне всякого сомнения, был именно знаковым.

Краны в таких квартирах вечно подтекают, и крупные капли непременно падают в грязные — сколько ни три — облупленные раковины. Те, в свою очередь, постоянно текут и засоряются. Тогда — было время, я владела ритуалом в совершенстве — следовало, приложив некоторое усилие, открутить пластиковое «колено» — изгиб трубы под раковиной. Пропитанное застывшим жиром, зловонное звено поддавалось не сразу. Однако ж в конце концов подчинялось: глухо чавкало, падало в предусмотрительно подставленную пустую кастрюлю. Вслед за ним вываливался сгусток утрамбованных объедков.

Затор прочищен.

Это, впрочем, конечно же, отступление. Отнюдь не лирическое, увы.

Третьим в симфонии тишины был утробный звук мусоропровода, шумно глотавшего очередную порцию отбросов.

Четвертым — ржавое дребезжание разболтанной кабинки лифта.

Пятым — хищное клацанье ее же створок.

Существовали, разумеется, и другие звуки. Разные — в разных квартирах.

Порой, наверное, ласкающие слух. К примеру, мелодичный бой часов и слабый перезвон хрустальных подвесок, растревоженных чистым дыханием ветра.

Одно, пожалуй, едино и некоторым образом созвучно с утверждением классика: привычные звуки своих домов счастливые люди одинаково не слышат.

Потому, надо думать, это они — благополучные — заговорили однажды о «тишине пустой квартиры», а там — пошло, поехало, эхом пронеслось в пространстве, брызгами счастливого озарения упало на чистый лист бумаги — обернулось литературным штампом. Фразой.

Люди несчастные — независимо, из чего вытекает и во что выливается их беда, — звуки пустых квартир слышат. Обречены слышать. Каждый — свои.

Я — было время — слушала убогие звуки утлой двухкомнатной квартирки, крохотной соты гигантского улья, прилепившейся на втором этаже двенадцатиэтажной башни. Сестры-близнеца в хаотическом нагромождении таких же унылых орясин, устремленных в хмурые небеса.

Солнце здесь — честное слово! — появлялось редко. Много реже, чем в уютном городском центре. А если являлось, все равно не могло совладать со здешней угрюмой тоской — чахло, бледнело и в конечном итоге спешно убиралось восвояси, подальше от этих мест.

Возможно, впрочем, так думала только я.

Все вокруг, включая солнечный свет, видела сквозь призму мутных окон чужой квартиры с ободранными обоями, подозрительными пятнами на потолке и мебелью, которую, похоже, наспех собрали на окрестных свалках.

Мы сняли жилье, когда, поразмыслив, Антон решил, что совместная жизнь может обернуться большей выгодой, нежели наоборот.

Размышлял он, конечно, о собственной выгоде.

Мне в ту пору было совсем не до размышлений.

Я парила. Разумеется, на крыльях и, как водится, в облаках.

Словом, это была любовь. Настоящая, первая. А унылую обреченность чужого жилища, обставленного мебелью с помойки, я заметила несколько позже.

Впрочем, дело было совсем не в помоечной мебели.

Все началось именно тогда, когда впервые зазвучали в моем сознании звуки пустой квартиры, иезуитски отчетливые в тишине.

Главным, разумеется, было дребезжание лифта.

Именно лифт увозил от меня Антона. Всегда — в неизвестность. Причем настоящую, простиравшуюся в пространстве и во времени, ибо я никогда не знала наверняка, куда и насколько отбывает любимый.

Тот же грязный, зловонный лифт, расписанный непристойностями от пола до потолка, доставлял мое счастье обратно.

Потому дребезжание кабинки было главным.

Остальные звуки я слушала по инерции, убивая время.

Был сентябрь.

С Антоном мы познакомились в июне.

Я держала вступительные экзамены в МГУ. И вероятно, могла поступить с первого раза. Провинциальная отличница, золотая медалистка, победительница всяческих олимпиад, гордость школы. Притом отчаянная фантазерка, мечтающая, как все провинциальные отличницы, обо всем сразу.