С первыми деньгами, полученными переводом «до востребования» на Главпочтамте, мы отправились в Банный переулок.

Было в Москве такое заповедное место, где постоянно топталось несколько десятков людей довольно странного вида.

Сходясь, они, как правило, перебрасывались парой коротких фраз и быстро расходились в поисках новых собеседников.

Вид при этом у всех был деланно безразличный: «Дескать, не знаю, кто зачем, а я — так просто воздухом дышу, ноги разминаю. А что, нельзя?»

Новичков толпа немедленно брала в плотное кольцо.

Кольцо судорожно сжималось, волнообразно сокращалось и распадалось стремительно.

Чаще — без какого-либо заметного результата.

Вновь прибывшие пополняли ряды праздно фланирующих, перенимали их ужимки, полностью сливаясь с массой.

Иногда ритуальный хоровод оборачивался некоторым результатом, заметным, впрочем, хорошо наметанному глазу.

Рассыпавшееся кольцо покидала плотная группа из двух-трех фигур.

Негромко, деловито переговариваясь, фигуры удалялись в ближайший скверик.

И дальше — если все складывалось удачно — спешили на ближайшую троллейбусную остановку или, нервно притопывая, ловили такси у кромки проспекта Мира.

На самом деле ничего запредельного здесь не происходило: люди пытались сдать или снять жилье.

Всего лишь.

Однако ж в имперские времена процедура эта была не вполне законной, как многое привычное сейчас — вроде обмена валюты.

Потому обладатели свободных комнат и квартир, равно как соискатели съемного угла, выглядели странно и почти зловеще.

Рассказывают, встречались неудачники, проводившие в Банном не один месяц.

Разумеется, были здесь и профессиональные маклеры, и люди не вполне здоровые душевно или просто безумно одинокие — для них ритуальные хороводы становились единственной формой человеческого общения.


Завсегдатаи здесь непременно предостерегали новичков от общения с милой пожилой дамой, одетой со старомодным изяществом. Снисходительно улыбаясь, она предлагала желающим роскошную трехкомнатную квартиру на улице Горького, обставленную от и до, за смехотворно низкую плату.

Желающие — из числа тех, кого не успели предупредить, — бросались ловить такси.

Старушка называла адрес.

В машине она долго и с видимым удовольствием рассказывала новым знакомым о том, что муж-академик недавно умер. Ей нелегко одной в опустевшем доме, и сын, конечно же, забрал мать к себе в прекрасную квартиру на Смоленке.

К тому же — есть большая дача в Валентиновке.

И разумеется, она сдает не из-за денег — денег достаточно: пенсия мужа, заботы сына, сбережения…

Нет, дело не в средствах.

Все сложнее, не всем дано понять.

Она не хочет, чтобы пустовали родные стены, стыли вещи, среди которых текла когда-то счастливая, беззаботная жизнь…

Долго думала, но — вот — решилась…

К тому же у новых знакомых такие замечательные лица. Она видит, в каком затруднительном положении они пребывают, понимает, как это, наверное, ужасно — не иметь крыши над головой.

Обалдевшие от счастья квартиросъемщики со всем соглашаются: «Прекрасные, еще какие прекрасные, это вы совершенно точно подметили… Квартирку будем холить как свою… Затруднительно, ужасно… просто погибаем на мостовой».

Старушка улыбается кроткой улыбкой ангела.

Возле дома — действительно респектабельного — выходят из такси.

«Минуточку, — говорит старушка, — возьму ключи у домоуправа. Всегда оставляю, чтобы не потерять…»

Съемщики млеют от восторга: ключи у домоуправа — какой изыск…

Так в умилении остаются ждать.

Старушка, разумеется, не появляется.

Завсегдатаи утверждали: на самом деле старая дама живет в коммуналке.

Понятное дело — никакой квартиры, мужа-академика, детей и дачи. Хотя, может, и были когда-то.

Спину старушка держала на старорежимный манер — прямо и тонкие вытертые перчатки в любую погоду носила на хрупких руках.

И шляпка была с вуалью.

Такая история.


Нас тоже немедленно взяли в кольцо, далее все, однако, решилось быстро и без каких-либо проблем.

Антон всегда обладал удивительным, очевидно, врожденным свойством: безошибочно — о чем бы ни шла речь — выбирать лучшее.

Потом — так быстро, как позволяли обстоятельства — это лучшее отбирать. Или — значительно реже — приобретать иным путем. Словом, получать в безраздельное пользование.

Нечто подобное произошло и в Банном.

Точным взглядом — будто полжизни осваивал ремесло квартирного маклера — Тоша вычленил в кольце двух немолодых, несмелых женщин, явно робеющих в непривычной обстановке.

Внешность обеих была не московской: интеллигентные южанки — армянки или грузинки. Но любимый неведомым способом чутко уловил: они сдают.

Дальше события развивались вполне в духе Банного — стремительно и непонятно для окружающих.

Антон галантно подхватил обеих, ловко вывел из кольца и голосом, исполненным мягкого, обволакивающего тепла — можете верить, у него чертовски хорошо это получалось, — задал единственный вопрос:

— Что у вас? — притом щедро искупал женщин в расплавленном золоте карих — в желтизну — глаз, обволок сладким, медовым сиянием.

Они немедленно заговорили хором, перебивая друг друга.

Будто испугались: что-то разладится, дивный молодой человек уйдет, отказавшись от их ужасной квартиры.

Так и думали, определенно.

Обаяние Антона — когда он этого хотел — обезоруживало самых разных людей.

Словом, двухкомнатная квартира — убогая, не знавшая ремонта и даже основательной уборки, к тому же на далекой окраине — поступила в наше распоряжение всего за сорок рублей в месяц, что было по-божески.

Хозяйки не поинтересовались нашими паспортами, не говоря уже о прописке, удовлетворившись проникновенной историей двух влюбленных студентов, столкнувшихся с черствым мещанством собственных семей.

Дамы были из той породы потомственных московских интеллигенток, которым любая хозяйственная деятельность противопоказана по определению, чьи руки обладают уникальным свойством превращать любые, даже несметные, сокровища — в прах. В чьих домах непременно плодятся моль, тараканы и прочая вредная живность.

Притом зачастую — это прекрасные, талантливые люди, великолепно образованные, но совершенно не устроенные в жизни. И в общем-то не особо к тому стремящиеся.

«Наши» были сестрами, дочерьми знаменитого некогда армянского скрипача. Впрочем, при жизни его называли «советским». И никак не иначе.

Одна, выпускница консерватории, всю жизнь преподавала музыку, другая, архитектор по образованию, корпела в каком-то конструкторском бюро.

Теперь обе были на пенсии.

Родителей схоронили давно и, если говорить о сугубо материальной жизни, прошедшее время потратили исключительно на то, чтобы свести на нет все, что было оставлено в наследство.

В итоге огромная и, надо думать, роскошная квартира в центре Москвы многократно разменивалась, мебель, картины, сервизы — распродавались.

Сестры выходили замуж, разумеется, неудачно — разъезжались с мужьями, всякий раз с определенными жилищными потерями.

В итоге — в сухом остатке на двоих — осталась запущенная квартира на окраине и комната в коммуналке, в центре.

В комнате сестры жили.

Квартиру впервые в жизни решили сдать, ибо пенсий обеих едва хватало на жизнь.

В этом смысле сделка с нами была почти бесполезной.

Сорок рублей, по определению, не могли решить десятой доли проблем.

Они признались, что по старой памяти не пропускают премьер в московских театрах, регулярно бывают в консерватории, любят пирожные из кондитерской в Столешниках… словом, отправляясь в Банный, явно рассчитывали на большее.

И — видит Бог — имели все основания это «большее» получить, если бы не медовый взгляд «молодого Лоэнгрина», как немедленно окрестила Тошу одна из сестер.

Та, что была консерваторкой.

Это несколько согрело душу — не одной мне, стало быть, с первого же взгляда увиделся рыцарь…

Итак, несмотря на крушение планов, сестры были счастливы, страшно смущены убожеством квартиры и, похоже, готовы — стоило Антону намекнуть — снизить цену.

Он, однако, был великодушен.

Пригласив нас запросто заглядывать на кофе с пирожными, дамы удалились.

Антон, все еще пребывая в роли, отправился провожать.

Я впервые осталась один на один с чужой, неприветливой квартирой.

2002

Странное дело: уникальная способность Антона манипулировать людьми, откровенно навязывая свое решение, схему, манеру, феноменальным образом простирается во времени и после его смерти.

Невозможно по определению, но очень похоже: расположившись в овальном зале, я, не задумываясь, усаживаюсь спиной к двери.

Бред.

Пересаживаться, однако, лень.

Теперь вот напряженно прислушиваюсь к мягким шагам по фиолетовому ковру.

Кто-то, аккуратно прикрыв за собой тяжелые двери, медленно приближается сзади. Пусть я почти наверняка знаю, кто именно, все же немного не по себе.

Уверена, Антон испытывал то же.

Он никогда не был храбрецом и даже детскую боязнь темноты и пустых незнакомых помещений к сорока годам изжил не вполне.

Истоки странного обыкновения демонстрировать посетителю собственный зад заключались, разумеется, в стремлении ошарашить визитера, заставить немедленно, не успев собраться с мыслями, выбрать линию поведения в неординарной, откровенно провокационной ситуации.

Очевидная, но отнюдь не единственная причина.

Другая, надо думать, открыта была только Антону.

И мне.

Убеждена, знаю наверняка и, стало быть, не могу ошибаться: он, как и я, не терпел чужого присутствия за спиной.