Антон любил жизнь во всех ее проявлениях и жил как дышал — полной грудью.

Всегда.

Он и тогда наслаждался жизнью, не подозревая, что наслаждения убоги, жизнь грязна и пахнет отвратительно, как дешевый портвейн, который потреблял ежедневно.

А может, догадывался обо всем или даже знал наверняка, но не страдал от того нисколько и даже не морщился. Дожидался лучших времен, которые — уверен был! — наступят однажды сами по себе.

И наступили же!

До той поры наслаждался тем, что было доступно.

Возможно, все было так. Потому его всегда раздражал утонченный восточный снобизм Хайяма: «Уж лучше голодать, чем кушать что попало…»

Антон до поры был совсем не сноб, легко мог — «что попало». И с удовольствием.

Словом, именно в те дни открылись для меня звуки пустой квартиры.

Антон мог отсутствовать днями и даже неделями.

Я замирала, впадая в анабиоз, и только слух обострялся до крайности, вбирая — будто бы — энергию всего тела, замершего в тупом оцепенении.

Потом, однако, ситуация несколько изменилась.

Он стал появляться чаще — и я, наивная, разумеется, возрадовалась, и размечталась, и воспарила…

Не представляла, что сулят эти перемены.

Не чувствовала смерти, которая притаилась близко. Выжидала.

А дело было за малостью.

Подходящим случаем.

2002

Я начинаю привыкать к Малевичу.

Правда, возможность лицезреть шедевр значительно поубавилась.

По собственной воле я свела ее к минимуму, одним поворотом кресла, похожего на трон.

Даже стол, похожий на взлетную полосу Небольшого аэродрома, не пришлось отодвигать от стенки. Он стоял достаточно далеко: кресло вместе со мной легко поместилось в этом пространстве.

Преобразований оказалось почти достаточно.

Все — по крайней мере в этом сегменте офисной жизни — приобрело относительно нормальный вид.

Малевич — на белой шершавой стене.

Под ним — я в кресле, похожем на трон, за столом, напоминающим… et cetera.

Визитеров ко мне — немного, но все равно маленький красный диван изжит. Вместо него появился круглый стол с шестью небольшими креслами.

Туда я усаживаюсь вместе с гостями.

В делах более существенных, нежели перестановка мебели, все движется тоже поступательно. Как и предполагалось.

И даже — несколько лучше.

Птица был прав: массовое неприятие Антона в нашем обществе достигло апогея.

Его не гнали, перед носом не закрывали дверей, не отказывали от дома.

Нет.

Гораздо хуже.

Они были вынуждены принимать его как прежде — и за это ненавидели еще сильнее.

Почему вынуждены, спросите вы?

Позиции Антона Васильевича Полонского оказались безнадежно утрачены во всех сферах, начиная, естественно, с финансовой.

Об этом не сообщили, пожалуй, самые ленивые журналисты из тех, кто вообще касался этих тем. Да Бог бы с ними, с журналистами. Они теперь завираются так часто и бессовестно, являют миру такой пещерный уровень образования и воспитания, что периодике давно не верит никто.

Об этом говорили уверенно в кабинетах и кулуарах, где каждое слово обеспечивается как минимум золотым запасом государства.

Однако ж — прошлое…

Прошлые Антошины наживки, заброшенные и проглоченные со смаком, прижились, как выяснилось, во многих желудках, обладатели которых, случалось, от этого жестоко страдали.

Однажды мне довелось наблюдать похожие страдания. Очень давно, в моем далеком детстве.

Злые мальчишки привязали за ниточку кусок колбасы — и голодная маленькая собачонка, конечно же, эту колбасу немедленно проглотила.

Тогда-то и начались ее муки, смотреть на которые было невыносимо.

Мальчишки тянули ниточку обратно, дворняжка корчилась на земле, тощее тельце сотрясали рвотные судороги. Колбаса, как назло, застряла где-то в горле и никак не выскакивала обратно. Несчастная псина задыхалась, из помутневших глаз катились слезы.

У меня началась истерика — прибежали взрослые, прогнали мальчишек, полуживая дворняга с воем отползла в кусты.

Все кончилось благополучно.

Спасти людей, оказавшихся в подобной ситуации, куда сложнее. К тому же страдают они, вероятно, острее — потому что страдают морально. И понятное дело — не могут отползти в кусты. Ибо в большинстве своем — фигуры заметные.

Потому — принимали, улыбались, делали вид… и ненавидели.

А он, понимая, что обречен, думаю, не отказывал себе в удовольствии периодически дергать за ниточки.

И было тех ниточек…

Об этом, впрочем, никто не знает наверняка. Теперь уже не узнает никогда.

Мое же счастье заключалось в том, что прежде составляло мою непроходящую печаль — четыре года назад Антон окончательно отстранил меня от дел.

Когда-то — общих.

Он мог бы пойти дальше — вышвырнуть из дома, отнять машину, драгоценности, одежду.

Оставить на улице, под забором одного из наших особняков такой же нищей и бесправной, какой подобрал когда-то, двадцать с лишним лет назад.

Отчего-то не пошел.

Возможно, просто не успел, запутавшись в стропах своего парашюта.

Но как бы там ни было, теперь Антонова подлость стала моей индульгенцией.

Негласную поддержку «легиона» я ощутила очень скоро, едва ли не на физическом уровне.

Конечно, пришлось униженно каяться, посыпать голову пеплом, просить прощения, обещать…

И снова каяться.

Мудрый Птаха сделал все, чтобы избавить меня от многократного повторения всяческих унижений.

Дождавшись, когда «общее мнение» оформилось более-менее ясно, собрал пресс-конференцию.

В овальный зал нашего «мавзолея» журналистов набилось около сотни.

Возле стола, за которым мне предстояло сидеть, выстроилась батарея телевизионных камер, под ними прямо на полу расселись фотокоры.

Когда-то в ту пору, когда наш бизнес с Антоном был общим…

Повторяюсь.

Однако и впредь вынуждена буду повторяться, потому как слишком много событий связано с «той самой порой, когда…», да и все последующее, собственно, из нее вытекает.

Итак, в ту пору, когда… в числе прочих обязанностей я отвечала за promotion компании, многих пишущих господ знала лично и лично же щедро прикармливала с руки.

Делалось это так.

За чашкой кофе, чаще — за обедом в приличном ресторане, в приватной беседе — упаси Боже, никаких интервью! — я ненавязчиво излагала наше видение той или иной проблемы. Этого, как правило, было достаточно — материал, подающий проблему в нужном ракурсе, в скором времени появлялся на страницах солидного издания (с бульварной мелочью работала пресс-служба, я «обедала» исключительно золотые перья).

Потом мы снова встречались с автором, который вместе с картой десерта получал фирменный узкий конверт с некоторой суммой денежного вознаграждения. Порой — если знакомство было давним — процесс укладывался в формат одной встречи. Иными словами, заказ поступал одновременно с гонораром.

С телевизионными людьми было проще — продюсер или руководитель программы, если тема не была противна каналу в целом, без обеденных церемоний объявлял сумму и незамедлительно получал ее, после чего сюжет появлялся в эфире.

И в газетах, и на телевидении был народ еще более свойский — в большинстве из числа тамошних элит, — состоящий практически в штате компании. Этих попросту содержали — открывали кредитные карты в своих банках, оплачивали дорогие покупки — жилье, машины. Брали с собой на отдых.

Словом — дружили.

Я и теперь вижу в зале несколько знакомых лиц, а вернее, затылков — оглядываю публику из небольшого кабинета в бельэтаже, отгороженного от любопытных глаз зеркальным стеклом, — но особо не обольщаюсь.

Воды с той «обеденной» поры утекло предостаточно — большинство старинных знакомцев не раз и не два сменили хозяев — такие теперь времена.

И кто его знает, с кем обедают теперь?

Однако, как ни странно, чувствую себя уверенно.

И даже некий кураж, давно забытый, откуда невесть просочился в душу.

Она встрепенулась. Возбуждена, конечно. Но это, без сомнения, радостное возбуждение.


— Пора, — говорю я Птахе и главному охраннику, который с завидным упрямством следует за мной по пятам и вообще совершает все положенные ритуалы, словно не замечая подмены.


Пресс-секретарь — приобретение последней Антоновой поры, — молодой, прыткий, амбициозный, рысью несется вниз объявить выход.

Я иду не спеша.

Высоченные шпильки «траурных» туфель в принципе исключают спешку. И это правильно.

Костюм, поразмыслив, я надела тот же, что в день похорон.

Не хватает только шляпы с вуалью, это, однако, был бы уже перебор.

Причем весомый.

Так — comme il faut, как говорят французы.

Просто, достойно, с намеком на траур, но без явных его признаков.

Зал встречает меня глухой, настороженной тишиной.

Сгусток любопытства отчетливо клубится в воздухе.


— Здравствуйте, дамы и господа. Прежде всего я хочу сказать вам спасибо за то, что пришли…


Теперь самое время сделать паузу и оглядеть зал.

Максимально долгую паузу — как учила моэмовская Джулия, великая актриса и мужественная женщина из породы победительниц.

Замолкаю и смотрю прямо, не скрывая того, что рассматриваю их в упор.

Примостившийся в первом ряду Птаха начинает проявлять признаки беспокойства.

Напрасно.

Сейчас я начну говорить, и — видит Бог! — они с восторгом проглотят все, что я сочту нужным произнести.

«Схавают», — сказал бы Антон.

Но я никогда не одобряла сленга.

1980

Час настал — подходящий случай представился.