Дженни сбросила с кровати все подушки.

— Великолепно! Великолепно, мать твою! Превосходно! Так это та цена, которую я должна заплатить за все это счастье?! Что ж, я плачу! Он умирает. И теперь я не счастливее тебя. Мы квиты. Конец ненависти!

Делорес заплакала. Все тело ее сотрясалось.

— Я не могу вынести этого, Дженни. Я слишком слаба… Это жестоко.

Дженни вскочила.

— Жестоко?! Жестокая дерьмовая мать! Ты с этим прекрасно справишься. В своей светской жизни ты обставила все по высшему разряду. «Бедная малышка Делорес!», «Такая хрупкая!», «Это не ее ошибка!» Это, наверное, моя. Я ни хрена не дам за твои извинения. Ты считала себя матерью. Я считала себя ребенком. Все просто! Если ты не можешь быть матерью, притворись! Срабатывает чудесно. Проведи меня через первые пятнадцать лет жизни!

Ты даже не пыталась! Я это делала вместо тебя! Я заботилась о тебе и о Коуэне. Я даже не помню, когда в последний раз чувствовала себя ребенком. И не надо мне рассказывать дерьмовые басни о том, что алкоголизм — болезнь, а ты не виновата. Ты виновата! Ты не боролась со своими желаниями! Ты знала, что больна, но отмахивалась и от этого, и от нас! Ты отреклась. Ладно, предположим. Я тоже мать. И я знаю, каково это. Я…

Дженни бросилась на кровать. Слова «ненавижу тебя» не приходили на язык. Гнев, бившийся в ее борющемся, трепещущем сердце, вдруг исчез.

Она больше не ненавидела мать. Она скорбела о ней, ибо, выплеснув свой гнев, она выплеснула и надежду. Ее муж умирает, и ей нужна мама. Но у нее нет матери… Какие-то вещи утрачены раз и навсегда, не нужно пытаться их вернуть.

Она подняла возбужденное лицо и устремила на мать голубые, полные любви и ужаса глаза — в них была мольба о помощи.

Делорес молчала.

ГЛАВА 9

Август для Хамптона, что апрель для Парижа, лунная ночь для Майами, рождество для Уэльса.

Волшебно. Чувствуется сила власти лета — ожидание исполнения всех желаний. «На этот раз у нас получится. Мы запомним каждую каплю времени, каждый сантиметр пространства. Лето будет самым теплым, самым свободным, заполненным лучшими друзьями, вкуснейшей пищей, вечерней прохладой, самыми толстыми книгами, самой сладкой кукурузой, самыми смешными фильмами и самыми мягкими простынями».

Автомобили медленнее движутся по дорогам во время уик-эндов, а фермеры просыпаются раньше, обслуживающий персонал двигается быстрее, и пляжи заполняются солнечными тентами. Шезлонги и пляжные костюмы, прохладительные напитки, зонтики, банки консервов и переносные приемники. Лежащие, плавающие, шагающие, бегающие, загорающие тела. Звенящие, кричащие, смеющиеся голоса.

Люди в августе, привлеченные волшебными обещаниями океана и пляжа, пренебрегают опасностями быть укушенными песчаными блохами, дикими клещами. Они не боятся ни солнечных ожогов, ни грозы, ни медуз, ни отливов.

Занятия всеми заброшены. Август — это школьная перемена для взрослых. Песок под ногами и стаканчики с мороженым в руках.

Нью-йоркцы в Хамптоне чаще улыбаются. Они бродят по окрестностям, загорают… — подвергают себя постоянному риску, который был бы немыслим в городе. Они, конечно, читают «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл», еще беседуют о бизнесе, но на самом деле уже не занимаются им. Для большинства из приезжающих в Хамптон людей это единственная тема для разговора.

Кавалеры одеваются в элегантные костюмы, девушки в прелестные летние наряды. Августовские квартиросъемщики желают устроиться на этот месяц получше, чтобы до изнеможения развлекаться и осматривать достопримечательности.

Есть и владельцы летних домов — люди с достатком, живущие здесь постоянно. Они наблюдают, как увядают здесь листья, падает снег, видят опустевшие курортные городки, такие красивые, щеголеватые, какими бывают только очень старые поселения, чье достоинство никогда не оскорбляли завоеватели. «Основано в 1656, 1745, 1878 годах» сообщают таблички при въезде в каждую деревушку.

Кладбище — сплошь увитое зеленой виноградной лозой — первое, что увидит турист в Восточном Хамптоне. Мемориальная доска самым простым и эффективным способом дает вам понять, что город в вашем распоряжении. Внизу указаны имена основателей города. Кладбище невольно напоминает туристам о бренности жизни, о том, что все рано или поздно обязательно умрут. Но похоронены будут, быть может, не в таком красивом месте.

Хамптон стоял здесь еще до того, как кто-то придумал пивные бутылки и бестселлеры. Фермеры, рыбаки, бродяги приехали некогда на этот остров и обжили его. Построили дома, церкви, которые должны были оберегать эти дома, и кладбище для упокоения близких.

Церкви и кладбище стали напоминанием для жителей и достопримечательностью для туристов, увлекающихся фотографией. Они вызывали уважение к прошлому этого места.


Сегодня в лагере, где обитал Луи, был родительский день, но Бен и Делорес приехать не смогут и Мэтч решила съездить к малышу сама. Узнав о решении Мэтч, Дженни попросила забрать Луи из лагеря и привезти домой. Мэтч села в автомобиль Дженни и помчалась по дороге, ведущей в летний лагерь «Слипи Кав».

Она никогда раньше не была в лагере. Поэтому подготовилась к этому посещению как следует. Она вылезла из автомобиля и вытащила свои пожитки: фотоаппарат и видеокамеру, складной стул, холодильную камеру с любимыми прохладительными напитками Луи, аптечку (ведь он мог упасть и поцарапаться), полотенце, две смены одежды (одна для него, другая для себя). Были еще радиоприемник, зонтик, экземпляр «Ярмарки тщеславия» (если вдруг пойдет дождь и им придется его пережидать), очки и крем от загара (она прочитала в «Пипл», что негры получают солнечные ожоги так же, как и белые).

Луи, увидев ее, побежал навстречу. Он радостно улыбался.

— Эй, мой повелитель, помоги старушке!

Луи подбежал к автомобилю и поднял холодильную камеру.

— Что все это значит?

Мэтч, прихрамывая, шла впереди, проклиная свою обувь.

— Помилуй. Я не хотела, чтобы кто-нибудь из твоих друзей подумал, что мы не знаем лагерной жизни.

Луи засмеялся. Она ему нравилась.

— Ты смешная, Мэтч. Родительский день — это так глупо. Никто почти не приезжает.

— Да? Посмотри-ка на въезд. Видишь, как много стоит машин на Саутгемптонской площадке. Это, наверное, случайно? Идем.

Луи выглядел свежим, загорелым. Мэтч, приготовив камеру, устроилась в шезлонге, пока Луи и его компания обливали друг друга, играя в какую-то непонятную ей игру.

Она посмотрела вокруг — по зеленому полю бегали дети. Многие родители выглядели бабушками и дедушками — убеленные сединой парни и пожилые девушки в спортивной одежде, заботящиеся в своем уже зрелом возрасте о единственном ребенке. Как если бы пока ребенок рос, родители вдвойне состарились.

У некоторых старых парней были молодые жены. Все они показались Мэтч похожими на Катарину. «Посмотри как я обведу этого старичка вокруг своего драгоценного пальчика» было написано на их лицах. Некоторые отцы сидели на причудливых складных стульях и говорили по радиотелефонам. У всех родителей были одна-две латиноамериканки или, как предпочитала выражаться Мэтч, «рабыни», которые выполняли грязную работу: вытирали носы, переодевали в сухую рубашку, наблюдали за детьми. Матери большей частью болтали друг с другом, разумеется, о проблемах детского воспитания.

«И так изо дня в день. Может, быть бедной это не так уж и плохо в конце концов», — подумала Мэтч. Она улыбнулась, почувствовав в себе черта. Ей хотелось выкинуть какую-нибудь неприличную шутку.

Две блондинки в костюмах для верховой езды сидели рядом. Они махали своим детям на поле, но те, казалось, не замечали их.

— Я отделала комнату Теренса обоями ярких цветов с геометрическими фигурами. Мой декоратор говорит, что это стимулирует визуальное восприятие, будит его творческие способности. Это стоит целое состояние. Я думаю, у сына творческие наклонности. Он так красиво чертит пальцем на песке! Я хочу, чтобы на это взглянул специалист.

— Забавно, но мы получили прямо противоположный совет. Мы убрали все цвета из комнаты Оуэлла. Там теперь совершенно чисто. Только черное и белое. Наш детский психолог посоветовал нам не вмешиваться в процесс его становления: не навязывать свои вкусы его воображению. Тогда он будет чистым листом, на котором возникнет его собственное видение и интеллектуальное своеобразие.

Мэтч взяла другую сигарету. «Сестры-горгульи сейчас были бы лучшей компанией. Не воображай, что весь мир свихнулся. Ведь растить малыша, как цветок в золотом горшке, может быть, лучше, чем посылать его воровать машины или выбрасывать его в окно за то, что он не убрал постель. Но эти дуры считают себя хорошими матерями. Что-то испортилось в этом дерьмовом мире. Теперь я поняла, почему до сих пор не родила…»

Луи появился на поле. Мэтч схватила видеокамеру и вскочила. Обе мамаши недовольно посмотрели на нее. Луи был первым, прыгая по утоптанному полю со связанными ногами. Он выигрывал!

— Эй! Луи! Давай, молодец! Вперед! — кричала Мэтч, подпрыгивая, совершенно забыв, что видеокамера требует неподвижности.

Никакая другая мать так себя не вела. Но Мэтч и не хотела быть похожей на кого-либо. И прежде всего на его мать. Такое поведение должно было понравиться Луи. Он ведь чувствовал себя так одиноко, пока она не приехала.


Луи не нравилось в лагере. Он хотел быть дома, он нуждался в доме, а они не поняли его. Они думали, что позаботились о нем, но это не так. Быть с семьей — вот единственная забота о нем. Неважно, что дома сейчас плохо. Быть в лагере невыносимо — дети толкали, били его, смеялись над его кожей, дергали за волосы. Один мальчишка выплеснул свой завтрак ему в лицо, проверяя, не побежит ли он к воспитателю… Но сегодня Дженни обещала забрать его. Самым страшным для него было то, что доктор Джи умрет, пока он находится в дурацком «Слипи Кав», а он даже не сможет с ним попрощаться.