Лейла Аттар - Дорога солнца и тумана

«Ладно! – Я с яростью вонзила зубы в жирный кусок. – Теперь ты довольна?»

Убедившись, что сестра исчезла, я незаметно выплюнула мясо в ладонь и теперь прикидывала, что делать с ним дальше. Даже высмотрела темный угол. Впрочем, все разрешилось гораздо проще. В хижину вбежала собака и стала всех обнюхивать. Я почесала ее за ухом и скормила обгорелый кусок жирного мяса, загородив собой, пока она не закончила есть.

«Извини, извини, что я уже жевала его».

Мой желудок урчал, потому что я ничего не ела с самого утра.

Мать Олонаны улыбнулась и дала мне еще один кусок козлятины.

«Блин».

К моему счастью, приехал автобус с туристами, и все пошли их встречать. Джек появился на пороге хижины вместе с Олонаной и подошел ко мне. Олонана схватил горсть кофейных бобов и бросил их в рот.

– Он жует сырые кофейные бобы? – спросила я.

– Вообще-то, они жареные. А так да, он ест их целиком. Для энергии, – ответил Джек. – Иногда мораны используют их в долгих походах, или когда им нужно провести ночь без сна.

Олонана отвел Джека в сторону, а я попрощалась с его матерью. Остальные деревенские исполняли перед туристами приветственный танец. Несколько женщин пытались продать им браслеты и другое рукоделие.

– О чем он говорил? – спросила я, когда Джек вернулся. – Он показался мне взволнованным.

– Он передавал мне послание для Бахати.

– Он хочет помириться?

– Нет, он лишь просил сказать ему два слова: «Кассериан ингера».

– Кажется, он говорил тебе сегодня эти слова?

– Да. У масаи это приветствие. Оно означает: «Как поживают дети?»

– Я не знала, что у Бахати есть дети. – Я остановилась возле ларька у входа в бому. Он был полон красочных сувениров ручной работы.

– У Бахати нет детей. Речь тут идет не о его детях, или моих, или чьих-либо. Ты всегда отвечаешь «сапати ингера», что означает: «У всех детей все нормально». Поскольку если у детей все нормально в этом мире, то и у взрослых тоже.

– Как прекрасно. И глубоко. Какие они странные, удивительные люди. – Хоть я и не смогла разделить их обычаи и стиль жизни, я все равно восхищалась ими за гордость и старание, с которым они держались за свои богатые и свирепые обычаи.

– Тебе нравится это? – Джек показал на деревянную фигурку, которую я держала в руке. Она была величиной с мою ладонь. Это был мальчик, играющий на флейте.

Джек заплатил за фигурку, не дожидаясь ответа, и, когда женщина завернула ее, протянул мне.

– Спасибо. Только зря, не надо было.

– Это я извинился перед тобой. – И он с виноватым видом потер шею.

– Извинился? За что?

– Помнишь, как тебе упала на голову капля воды?

– Да, помню. – Я ускорила шаг, чтобы не отставать от него, когда он по прямой шел к машине.

– Я не хотел тебя пугать, но старая леди плюнула на тебя.

– Старая леди… – Я остановилась. – Она плюну… – Я потрогала ладонью голову. Ладонь вернулась сухая, но я с ужасом уставилась на нее.

– Ты ей понравилась. – У Джека дрожали губы, словно он с трудом сдерживался, чтобы не рассмеяться.

Многие люди с трудом переносят молчание, особенно если знают, что их собеседник готов взорваться. Джек не принадлежал к их числу. Он игнорировал пар, валивший у меня из ушей.

– Большого толку от этого не будет. – Он открыл багажник, вылил немного воды на тряпку и вытер мне темя. – Но тебе станет легче.

Не говоря ни слова, я свирепо смотрела на Джека.

– Будешь? – Он предложил мне пачку печенья.

Молчание.

– А это? – Он добавил бутылку ананасного сока.

Моя ярость испарялась, потому что да. Да. Я страшно проголодалась, и вид еды сделал меня гораздо добрее.

– Мир? – спросил Джек, открывая передо мной дверцу.

Я собиралась ответить что-нибудь резкое, но вместо меня ответил мой желудок. Диким урчанием. К его чести, Джек и бровью не повел.

Я разорвала обертку печенья, прежде чем он сел за руль.

– Ты не любительница местной кухни? – спросил Джек.

– Я не любительница жареных кишок, местные они или нет. Зато тебе достались лучшие куски.

– Эй, я ведь привез подарки старейшине. Между прочим, мы успели его застать. Он собирался пасти скот.

– Но ведь он старейшина. Он может послать кого-нибудь другого.

– Он номад. Когда он чувствует зов земли, он идет сам. Иногда он проходит со стадом большие расстояния по равнине, следуя за водой.

– Ух ты. – Я набила рот шоколадным печеньем. – Когда я вернусь в Англию, мне будет что рассказать моим ученикам.

Мы оставили позади унылое плато, и ландшафт снова переменился. У дороги росли огромные деревья, задрапированные длинными плетями мха. Вспышки солнечного света сверкали сквозь жесткие листья. Я видела в них Мо – ее тепло, ее красоту, ее яркую, резкую энергию. На какой-то миг я перенеслась назад, когда мы с ней были детьми и играли в прятки.

«…5, 4, 3, 2, 1… я иду искать, кто не спрятался, я не виновата!»

Мне вспомнился восторг, когда я пряталась. Лихорадка поисков. Учащенный пульс. Извивающиеся детские фигурки. Визг, когда ты нашел кого-то или кто-то нашел тебя. Может, это и есть настоящая жизнь. Семь миллиардов человек играют в прятки, ждут, когда найдут кого-то или когда найдут их. Матери, отцы, любовники, друзья играют в космическую игру, в поиски себя и других, появляются и исчезают, словно звезды на вращающемся небосклоне.

Может, Мо все еще играла в прятки в этих лучах солнечного света, в танце слоновьей травы, в ароматах дикорастущих цветов? Может, она ждала, что я буду находить ее снова и снова? Может, Джек находит Лили в грозах, под деревом, у ее могилки? Может, он искал ее в каплях дождя, потому что она казалась ему искуплением, льющимся с небес? Может, когда он записывал раскаты грома и вспышки молний, он чуточку запечатлевал и ее, чтобы потом носить с собой в телефоне?

– Можно тут остановиться? – спросила я, когда мы огибали огромную скалу. На краю скалы, на клочке рыхлой земли росло одинокое дерево.

Мы вышли и размяли ноги. Вечерело, и тени на простиравшихся внизу равнинах стали длиннее. Я вырыла под деревом маленькую ямку и положила в нее деревянную фигурку, которую мы выбрали в боме.

– Зачем это? – спросил Джек, когда мы снова сели в машину.

– Для Джумы, – ответила я. – Каждому ребенку нужна колыбельная. Теперь он будет слушать птиц в деревьях и ветер в долине.

Несколько минут мы сидели молча, а солнце медленно ускользало за ствол огромного дерева.

Потом Джек взял меня за руку и сплел наши пальцы.

– Следующего мы найдем.

Что-то снова сверкнуло в тишине между нами. Похожее на надежду, на жизнь, на мое мчавшееся галопом сердце.

– Следующего мы найдем, – повторила я, думая о двух других детях из списка Мо.

Может, это была ложь во спасение и мы просто пытались убедить себя, что это правда. Но в тот момент моя рука лежала в теплой, сильной ладони Джека, и мне все казалось возможным. Потому что мне так казалось всегда, когда мы с Джеком держались за руки.

Мы вернулись на ферму, когда там все уже спали. Впервые за несколько недель я уплыла в сон в тот же момент, как только моя голова коснулась подушки.

Выстрел прозвучал рано утром – одиночный, громкий, он нарушил тишину подобно удару грома.

«Схоластика!» – первым делом подумала я, вскочив с постели. Я распахнула дверь ее спальни, но девочки там не оказалось. Я заглянула к Джеку, но его спальня тоже была пуста.

– Схоластика! – закричала я и, повернувшись, налетела на Гому. – Я не могу найти ее, – сообщила я, поддержав хрупкую фигурку старушки.

– С ней все в порядке. Она спит со мной, в моей комнате. – Гома распахнула дверь, и я увидела Схоластику, мирно спящую под одеялом.

– Что это был за шум? – спросила я, пытаясь говорить спокойно. – Вы слышали? И где Джек?

– Кто-то выстрелил из винтовки. А Джек, вероятно, уже занялся своими делами. – Гома завязала пояс на толстом халате, надетом поверх ее муумуу. Она открыла гардероб, раздвинула одежду и достала ружье, прислоненное к задней стенке. Спокойно зарядила его и прислонила к бедру. – Не советую злить старую птичку. Мы болезные, у нас запоры, нам нужен хороший сон.

Она молча кивнула, чтобы я шла за ней, и мы пошли по коридору. Я, наверно, рассмеялась бы, если бы увидела себя со стороны, когда, пригнувшись, кралась позади хрупкой Гомы. Но она без шуток держала ружье наготове, и у меня тревожно колотилось сердце. Я не знала, что нас ждало внизу. Она тоже не знала.

У нас под ногами заскрипели доски, когда мы осматривали нижний этаж. На кухне Гома отодвинула стволом ружья занавеску.

– Там. – Она показала на пятно света в полях. – Кто-то находится в загоне.

Мы вышли на улицу и побрели к загону, две темные фигуры на фоне лилового предрассветного неба. Гома распахнула калитку кораля, твердо держа ружье. Возле амбара на земле что-то лежало, едва различимое в слабом пятне света.

Мозг подсовывал мне разные сценарии. Вдруг кто-то пришел за Схоластикой? Что, если Джек вмешался? Что, если он оказался целью выстрела, который мы слышали?

«О Господи! Пожалуйста, только бы это был не Джек».

– Нет! – Я бросилась к фигуре, распростертой рядом с амбаром. Вокруг нее земля была темной и мокрой. Кровь.

– Уходите отсюда. – Это был голос Джека. Колючий и грубый. Я повернулась на его голос, не в силах скрыть облегчения.

– Ты живой, – сказала я. Все остальное не имело значения, лишь бы он стоял здесь.

Я не сознавала, что бегу к нему, пока не увидела выражение лица Гомы. Она глядела на меня с любопытством, хитро прищурясь. Я замерла на месте.

«Ты переживаешь за него. – Она не сказала этого вслух, но могла бы сказать. – Ты переживаешь за Джека».

«Конечно, переживаю. – Я переступила с ноги на ногу. – Если с ним что-нибудь случится из-за меня, это будет ужасно».