– Как интересно, – сказала я Схоластике, когда девочка сорвала свою первую ягоду и показала нам.

Среди кофейных кустов росли бананы; их листья давали тень и защиту для кофе. Ряды были тесными. Джек проскользнул мимо меня, чтобы помочь Схоластике. Он почти не дотронулся до меня, но все его тело напряглось. Я почувствовала его учащенное дыхание на своем лице, электрический ток от его бедра, от встречи наших рук. Это было что-то вроде химии, которая взрывает, воспламеняет твои чувства, и в эту секунду тебя переполняет ощущение полноты жизни. Потом Джек прошел мимо меня и шагнул из-под тенистых банановых листьев на солнце.

– Молодец! – Он заглянул в корзинку Схоластики. – Сафи сана. Думаю, что вы заработали ваш кофе. – Он ссыпал вместе набранные нами ягоды и пошел на плантацию.

– Ну-ка, – сказал он, когда я плелась за ним, пытаясь отдышаться. – Пора приготовить вашу первую чашку кофе из собранных вами кофейных зерен.

Он высыпал наши ягоды в гигантский бак, зачерпнул такое же количество ягод, сушившихся в больших, плоских контейнерах, и высыпал их в гигантскую деревянную ступу.

– На этой стадии обработки мы используем технику, но для маленьких порций так лучше всего. Вот, держи. – Он протянул Схоластике пестик.

Ягоды мы толкли по очереди. Когда кожура отделилась, мы высыпали все в мелкую корзинку и провеяли, пока не остались только кофейные зерна. Джек поджарил кофе в маленьком глиняном горшке над открытым огнем, пока зерна не потемнели. Потом он истолок их и заварил кипятком.

– Готова? – Он протянул кружку Схоластике.

Она подула на горячую жидкость и сделала большой глоток.

– Кааааа! – Схоластика выплюнула кофе и вытерла рот тыльной стороной ладони. – Мбайя сана! – Она отдала кружку Джеку.

– Тебе не нравится? Хупенди? – Он изобразил удивление.

– А-а. – Схоластика покачала головой и что-то добавила на суахили.

– Горькое, как лекарство? – Джек зацокал языком. – А ведь так хорошо пахнет. Харуфу нзури сана.

– Нинапенделеа мазива. – Она отвернулась, когда Джек снова протянул ей кружку.

– Мазива? Ямани. – Он с сокрушенным видом вздохнул. – После всей этой тяжелой работы ты хочешь молока? Ну, тогда ступай и попроси мазива у Гомы. – Он показал на дом.

Схоластику не пришлось уговаривать.

– Ты знал, что ей не понравится, – сказала я, когда она убежала прочь в своей панамке-подсолнухе.

– Пожалуй, я мог бы предложить ей молоко и сахар. – Джек лукаво улыбнулся. – Но ведь ей нужен не кофе. Ей нужен какой-то контроль над своей жизнью, пусть даже самый небольшой, право выбирать, что ей есть или пить. Вообще-то нам всем хочется чувствовать, что мы что-то значим – что нас видят, что нас слышат.

– Как хорошо, что ты нашел с ней общий язык, – сказала я. – Мне труднее это сделать, потому что я не говорю на суахили.

– Если ты не можешь говорить, тогда просто слушай. Вот что кое-кто сказал мне однажды. – Он налил мне кофе и сел напротив на деревянном чурбане.

– Хороший совет. – Я взяла кружку и улыбнулась. Он запомнил мои слова, и меня почему-то это обрадовало. – Ты не любишь кофе?

– Я люблю кофе, – ответил он, глядя, как я делаю глоток.

– Правда? Я никогда не видела, что ты его пьешь.

Он выпрямился, выбрал на небе облачко и стал смотреть на него. Я уже не ждала, что он ответит, когда он наконец заговорил.

– В тот день я пил кофе на парковке, когда все началось. В молле. До сих пор у меня во рту его вкус. Меня тошнит каждый раз, когда я делаю глоток кофе, потому что я моментально переношусь в тот момент.

Я не знала, что сказать, потому что мне трудно было представить себе, каково это – жить в окружении акров и акров того, что ты любил, но больше не пробовать. Вместо этого я обхватила кружку ладонями и посмотрела вслед за Джеком на небо. Мы молча глядели, как легкие, серебристые облака плыли мимо величественного силуэта Килиманджаро.

* * *

– Вот, Схоластика. – Я показала ей в книге букву «А» и попросила написать ее на листке бумаги.

Девочка не понимала, что я хочу, и тогда я написала «А» наверху листка.

– Твоя очередь, – сказала я и протянула ей ручку.

Схоластика посмотрела на меня, потом на бумагу и нацарапала в углу что-то непонятное.

– Вот так: А, – сказала я и снова написала букву.

Звук Схоластика повторила идеально, но ее «А» совсем не походила на мою.

Я перевернула листок и преувеличенно медленно исписала его крупными «А».

– Ты можешь так сделать?

Она старательно скопировала мою букву и подняла листок кверху.

– Да! – Я захлопала в ладоши. – Вот так! Хорошо! А вот эту? – спросила я, показав в книге на «Б».

Лицо девочки ничего не выражало. Тогда я написала большую «Б» и показала ей.

Схоластика склонилась над столом и прекрасно скопировала букву.

– Молодец. Это «А», а это «Б». – Я показала эти буквы в книге. Схоластика вгляделась в них.

– Вот. – Я подвинула к ней книгу. – Теперь ты их видишь?

Схоластика посмотрела на страницы и подвинула книгу еще ближе, ее нос оказался всего в паре дюймов от сгиба. Потом она улыбнулась.

– «А». – Она показала мне букву, схватила свой листок и радостно помахала им.

– Отлично! – обрадовалась я. – Ты можешь найти «Б»?

Схоластика снова поднесла книгу к лицу и посмотрела на слова.

– «Б»! – воскликнула девочка, отыскав ее.

Мы все еще радовались ее успехам, когда в библиотеку вошла Гома.

– Схоластика учит алфавит, – сообщила я. – Но ей, кажется, нужны очки.

– Меня это не удивляет. Слабое зрение идет рука об руку с альбинизмом. Я запишу ее к доктору Насмо. Он наш знакомый окулист в Амоше.

– Отлично! Ты слышала? Приготовься, будешь ходить в очках. – Я объяснялась со Схоластикой жестами. Даже странно, как мы ухитрялись общаться с помощью мимики и жестов, почти не прибегая к словам. А еще более странно, что наш разговор казался мне понятным.

– Ой, подожди! – Я порылась в сумке и вытащила запасные очки Мо. – Ну-ка, поглядим, помогут ли они. Конечно, это не то, что тебе надо, но… – Я надела на Схоластику очки и отступила на шаг. – Ну как?

Схоластика моргнула несколько раз и огляделась по сторонам. Потом удивленно раскрыла рот, несколько секунд посмотрела на Гому и на меня и повернулась к книжному шкафу.

– «Б»! – Она показала на корешок книги. – «А»! – Она прошлась вдоль полки и останавливалась, приветствуя все «А» и «Б» как лучших друзей.

– Давно я не видела такого счастья на детском лице. Лили так радовалась, когда мы купили ей черепаху, – сказала Гома с грустью в глазах, но тут заметила маленькие фекалии, которые Аристутль оставил у ее ног. – Что это такое! Будешь сидеть в коробке. Мне надоело убирать за тобой, слышишь? – Она подняла черепаху и что-то сказала Схоластике на суахили.

Я вышла за ними на улицу. Схоластика куда-то побежала, держа Аристутля под мышкой. На бегу она поправила очки, чтобы они не соскочили с ее носа.

– Куда она пошла?

– Искать Бахати. Может, он освободит один из ящиков, лежащих в амбаре. Получится прекрасный дом для Аристутля. – Гома принесла корзину с бельем и стала развешивать его на веревках.

– Дайте-ка я это сделаю, – сказала я, забирая у нее корзинку. – А вы идите в дом. Я быстро.

Я ходила от корзинки до веревок, развешивая сначала мелкое белье, потом взялась за крупное. День был прекрасный, солнечный. Облака уплыли, оставив голубой атлас неба. До нашего отъезда в Ванзу оставалось несколько дней, и я привыкла к каждодневным хлопотам на ферме.

Занимаясь бельем, я увидела Джека. Он стоял без рубашки между рядами кофейных кустов, его кожа блестела под ярким солнцем. Я невольно залюбовалась его сильным, золотистым телом. Возможно, я смогла бы игнорировать мое физическое влечение к нему, хотя оно все время вспыхивало во мне, если бы оно не подкреплялось моей нежностью. Это было убойное сочетание – оно рождало у меня мечты о том, как он стиснет меня в своих объятиях, как бы я ни старалась сосредоточиться на будничном занятии – развешивании белья.

Я почти развесила белье, когда налетел сильный ветер. Я пыталась справиться с последней простыней, чтобы закрепить ее прищепкой, но она бешено трепетала у меня в руках. Я уронила прищепку и нагнулась за ней, придерживая одной рукой простыню на веревке. И тогда длинные, сильные пальцы Джека накрыли мою руку. От неожиданности у меня подогнулись коленки. С учащенно забившимся сердцем я кое-как подобрала прищепку. Когда я выпрямилась, наши глаза нашли друг друга над мокрой простыней.

Долгую, волнующую секунду мы плыли над землей в сверкающем мыльном пузыре, пахнувшем свежим бельем. Взгляд Джека упал на мои губы, когда ветер швырнул волосы мне на лицо. Его рука дотронулась до меня, пронзила электричеством, задержалась и ласково убрала пряди с лица. Я покачнулась, совсем как одежда на веревке, и меня поддержала другая рука Джека.

Новый порыв ветра рванул веревку. Теперь с нее соскользнул другой край простыни. Мы схватили его и снова набросили на веревку. Простыня разделяла нас, словно занавес. Джек придержал ее, а я щелкнула прищепкой.

– Что-нибудь еще? – спросил он.

– Нет. Теперь все.

«Слава Богу, – заявили мои колени. – Из-за этого парня нам трудно выполнять нашу работу. Он нам не нравится».

– Спасибо, – поблагодарила я Джека, забирая пустую корзину. – Я сейчас… – Я хотела сказать «пойду в дом», но язык онемел, и я лишь показала рукой на дом и пошла.

Легко ли идти грациозно, непринужденно и по-кошачьи мягко, когда ты уходишь от кого-то и знаешь, что он смотрит тебе вслед? По иронии судьбы, в эти минуты ты болезненно контролируешь каждый свой шаг. Я держала спину прямой и старательно передвигала ноги, пока не добралась до двери.

Войдя в дом, я увидела, как Гома с лукавой улыбкой отошла от кухонного окна.