– На его месте мог быть один из нас, – проговорил он.

– Только не ты, – ответил я. – Ты вернешься домой.

Мы разбили лагерь на развалинах разбомбленной деревушки. Я выставил часовых и попытался поспать час или два. Я лежал рядом с Коннором – тот полусидел-полулежал возле стены.

Я лежал неподвижно, постаравшись устроиться поудобнее, насколько позволял рюкзак, который я так и не снял. Небо в Сирии совершенно не похоже на небо в Бостоне – там ночные огни затмевают свет звезд. Даже в Амхерсте я не видел такого огромного, черного неба, сплошь усыпанного яркими звездами, сиявшими, словно бриллианты. Интересно, видела ли Отем такое небо у себя в Небраске?

Я надеялся, что видела. Я надеялся, что ей приходилось наблюдать нечто подобное. Жаль, что я не могу показать ей такое небо.

«Для нее я бы звезды с неба достал…»

Я улыбнулся уголком рта, сунул руку под бронежилет и вытащил из кармана маленькую, покрытую грязными пятнами тетрадь и ручку, которые всегда носил при себе, и записал эти слова, пока не позабыл. Это не для стихотворения про Объект Страсти, над которым я бился много месяцев. Это нечто новое, рожденное не от глупой тоски, не от желания.

Просто любовь.

Я заснул, и мне снова приснился тот сон.

Я стоял перед стартовой чертой. Сухой зной пустыни исчез, мою кожу обдувал прохладный ветер. На мне были форменные шорты и майка в цветах Амхерста. Справа от меня стояла Отем, одетая в фиолетовое платье, в котором была на прощальной вечеринке. На платье были маленькие белые пуговки, рассыпавшиеся, как попкорн, когда я разорвал платье. В ту ночь я сходил с ума от желания касаться ее снова и снова, пока суровая реальность не окатила меня ледяным душем.

Сейчас, во сне, платье Отем было застегнуто на все пуговицы, но ее волосы все еще были растрепаны от прикосновения моих пальцев. Ее губы припухли и покраснели от моих поцелуев, глаза потемнели от желания.

Слева от меня стоял Коннор, улыбаясь своей ослепительной улыбкой, словно для него ничего не изменилось. За ним стояли Ма, Пол, мои сестры и Дрейки. В стороне на газоне лежал лицом вниз Брэдбери. Не спящий.

Не без сознания.

Мертвый.

Прозвучала команда «на старт». Мы пригнулись.

Грянул выстрел, и я упал на беговую дорожку, пораженный пулей. Я не мог двинуться, мог только тянуться рукой к другим бегунам, к тем, кого я любил, но они унеслись далеко…

А потом темнота.

Я проснулся, ловя ртом воздух, и на меня вдруг снизошли странное спокойствие, тоска и сожаление. Боль, оттого что я потерял дорогих мне людей. Сожаление о том, что этот сон – моя последняя возможность их увидеть.

«Я не вернусь домой из этого места».

Я вытащил из кармана тетрадь. Окончание стихотворения, пришедшего мне на ум ранее ночью, мгновенно возникло у меня в голове. Положив тетрадь на колено, я поспешно записывал, без остановки, не задумываясь ни на секунду, ручка так и порхала над страницей. Слова больше не таились в моем «блестящем разуме». Остались только чистые эмоции. Все, что я чувствовал к Отем, легло на бумагу. Пара слов слегка расплылась из-за упавших на них слез, но текст все равно был легко различим.

Я дошел до низа страницы – пустое пространство ждало, что я поставлю туда подпись. На миг ручка замерла над бумагой.

Коннор сказал, что сердце Отем принадлежит мне. Она любит меня, мою душу.

«Я не вернусь домой».

Это все, что я могу ей дать.

«Возьми это. Это и твоя любовь».

Я любил ее. Мое израненное, покрытое трещинами сердце боялось любить, и все же я любил Отем Колдуэлл. Моя душа пела слова, которые я никогда не скажу ей вслух.

Я снова прижал ручку к бумаге и вывел свое имя. Мое имя. Уэстон. Потому что так она всегда меня называла. Только так. Я ее Уэстон до самой смерти, и, возможно, она наступит сегодня.

Едва я вывел последнюю букву «н», как разорвалась первая бомба.

Взрыв сотряс землю, во все стороны полетели обломки. Кто-то пронзительно закричал от боли. Эриксон? Я кое-как запихнул тетрадь в карман под бронежилетом и схватился за оружие. В динамике, вмонтированном в шлем, раздался треск, а потом слова:

– Приближается противник, с юга, в полукилометре от нас.

– Перед ними на север движутся беженцы.

– Это джихадисты.

– Черт.

– Вперед, вперед, вперед!

Коннор вскочил на ноги, и мы заслонили глаза: на юге снова грянул взрыв. Джеггер, наш связист, запросил по рации поддержку с воздуха.

– Недавняя атака на севере была обманным маневром, – пробормотал я, подползая к Коннору. Мы прятались за грудой кирпичей. – Они зашли нам в тыл.

– У них беженцы, – мрачно проговорил Коннор. От его знаменитой улыбки не осталось и следа. Я надеялся, что к тому времени, когда он отсюда выберется, то снова начнет улыбаться.

В воздухе засвистели пули, и раздались характерные шлепки – пули поразили плоть и кости. На востоке медленно выползало из-за горизонта солнце, освещая вереницу людей, стариков, женщин и детей, – они в панике бежали под шквальным огнем. Они пришли с юга, и теперь противник, лучше знавший местность, расстреливал их.

– Эти ублюдки используют людей в качестве живого щита, – процедил я, прицеливаясь.

Мне никто не ответил, и я понял, что Коннора рядом нет.

– Коннор? Коннор!

Потом я услышал плач.

Каким-то чудом сквозь грохот выстрелов, крики и взрывы я услышал детский плач. Маленький мальчик стоял один, а вокруг метались охваченные паникой люди. Ребенок стоял и рыдал во весь голос над телом своей убитой матери.

Коннор бежал к нему. Он не видел группу неприятелей, притаившихся за полуразрушенной стеной. А я видел.

– Мать твою! Коннор, стой!

Я побежал за ним, пригибаясь к земле и периодически отстреливаясь. Выстрелы отнимали у меня время, нужно было перестать стрелять и бежать как можно быстрее.

Самый важный забег в моей жизни, с оружием в руках. Винтовка и снаряжение весили, кажется, фунтов под тысячу. Из-за этой тяжести я того и гляди мог упасть на беговую дорожку, в то время как все, кого я любил, уже умчались вперед и исчезли.

«Мне никогда его не догнать. Мне никогда его не догнать. Я проиграю…»

Эти мысли стучали у меня в голове, подобно маятнику, дыхание с хрипом вырывалось из груди. Коннор находился на открытом пространстве, без прикрытия, бежал прямо под вражеский огонь. Я мчался следом, и справа и слева от меня то и дело свистели пули.

«Вот оно. Еще чуть-чуть».

Коннор почти добежал до ребенка. Улицу заволокло дымом и поднятой в воздух пылью. Вот под порывом ветра эта завеса немного рассеялась, и я увидел человека, пригнувшегося на манер игрока в боулинг, который готовится метнуть шар. Из его руки вырвалась граната и полетела вверх, словно в замедленном кино. Вертясь и подпрыгивая, она упала на каменистую землю совсем рядом с целью.

Рядом с ребенком.

И Коннором.

Я вложил в бег все силы, заставлял свои ноги двигаться быстрее, чем они были способны. Это был забег ценою в жизнь. Жизнь Коннора. Я бежал ради спасения его жизни.

Я почти успел. Я видел, что Коннор смотрит на ребенка, и в его глазах прочитал решимость совершить правильный поступок. Нечто героическое и достойное, чем его родители и он сам могли бы гордиться. Он не осознавал надвигающуюся опасность, не понимал, что ребенка уже не спасти.

Я пригнулся, как участник матча по американскому бейсболу, ссутулился и побежал еще быстрее. Стремительно. Я выиграю этот проклятый забег. На этот раз я его догоню.

Коннор бежал к мальчику, вытянув вперед левую руку, и кричал ему: «Пригнись! Пригнись!»

Он почти дотянулся до ребенка, но я его опередил. Я был быстрее всех. Всегда.

«Я победил. Я, черт возьми, победил…»

Я врезался в Коннора, сбил его с ног, мы еще падали на землю, когда граната взорвалась. От взрыва образовалась воронка, во все стороны полетели земля, шрапнель и кровь.

На один ослепительный миг я оглох, слышал только свист ветра. Мои руки крепко сжимали Коннора. Мы летели. Парили.

Коннор упал первым, с силой ударившись о землю. Наши шлемы стукнулись друг о друга, когда я приземлился на него, и звуки словно вновь включились. Грохот взрывов, стрельба, крики и вопли. Мое хриплое дыхание. Коннор лежал подо мной и не двигался. Глаза полуприкрыты, рот приоткрыт, лицо залито кровью, испачкано грязью. По его левой руке текла кровь – из локтя торчал металлический осколок шрапнели.

– Коннор! – хрипло позвал я. Голос срывался, я наглотался пыли.

«Он умер».

Я протянул дрожащую руку – она так тряслась, будто мы находились не в жаркой, а в ледяной пустыне – и коснулся его лица.

«Господи, только не это. Прошу. Боже мой, нет, он не может умереть. Только не так».

Я похлопал друга по щеке.

– Коннор, старина… Очнись…

Снова взрыв, как будто вокруг нас с небес падали камни. Я закрыл голову Коннора, заслоняя его, и закричал, чтобы он вставал и прекратил умирать.

Боль пронизала мою спину, словно на ней взорвался фейерверк, заползла под мой бронежилет, и я захрипел, не в силах произнести ни слова. В бок, в поясницу, в бедро словно воткнулись раскаленные штыри. Кости в моем дрожащем теле как будто перемалывали жерновами. Дыхание участилось, я начал задыхаться.

Запаниковав, я попытался убежать, отползти в укрытие и утащить с собой Коннора. «Господи, он не дышит». Я не смог сдвинуться с места. Я не мог ползти, не мог встать, не мог бежать. Вывернув шею, я посмотрел назад, на свои ноги, распластавшиеся на земле. Кровь текла из раны на моем бедре.

Но боли не было.

Ничего.

Спина невыносимо болела, а ног я не чувствовал.

– Коннор… Прошу…

В глазах начало темнеть. Какая чернота. Боль постепенно отступала, слабела, умчалась вперед по беговой дорожке, оставив меня позади.

Я опустил голову на грудь Коннора, мои веки медленно опустились.

В черной пустоте загорелись яркие звезды, и я улыбнулся.