Мона Кастен - Доверься мне

– И вы сегодня были с моим сыном, когда он напился? – ни с того ни с сего выпалил мистер Косгроув.

Я не стала ему отвечать.

– Ах, Рэймонд, – одернула его жена.

– Его поведение – это позор, Натали!

– Не говори так.

Мистер Косгроув так резко встал, что кресло царапнуло ножками пол. Я задержала дыхание и почувствовала, как напряглись плечи.

– Он учится какой-то бесполезной чепухе, не имеет никаких жизненных перспектив, заявляется сюда пьяным – на него нельзя положиться. А ты слишком слепа, чтобы это понять!

– Закончил?

Тик-так.

В дверном проеме стоял Спенсер, подняв руку над головой и упираясь ею в косяк. Он смотрел на отца с равнодушным выражением лица. Не похоже, чтобы он слышал такое впервые.

Без единого слова его отец вышел из комнаты, и чуть позже я услышала, как где-то хлопнула дверь.

Поза Спенсера мгновенно изменилась. Все в нем вдруг приняло усталый, измученный вид.

– Оливия спит, – сказал он.

– Хорошо, – ответила ему мать. – Вы останетесь на ночь?

На секунду его взгляд метнулся ко мне. В итоге Спенсер покачал головой и сильнее сжал дверной косяк.

– Нет. Но спасибо, мам.

Миссис Косгроув поднялась и за несколько шагов оказалась возле сына, чтобы заключить его в крепкие объятия. Он уткнулся лицом ей в плечо, и это был настолько интимный момент, что мне пришлось отвернуться.

Я слышала, как миссис Косгроув что-то пробормотала, слова утешения, которые затерялись в волосах Спенсера. Затем она произнесла:

– Езжайте аккуратно.

Я оторвала взгляд от пола под ногами. Мама Спенсера тепло посмотрела на меня и натянуто улыбнулась.

– Ладно, – ответил Спенсер, опять обняв ее на прощание.

– Спасибо за горячий шоколад, – сказала я, прежде чем мы вернулись в холл.

– Надеюсь, в следующий раз мы познакомимся еще раз, Доун, как следует. – Миссис Косгроув слегка коснулась моей руки.

После того как она заперла за нами дверь, мы со Спенсером молча направились к автомобилю. Шлепанье моей обуви было единственным звуком, который разрывал ночь.

Спенсер вложил мне в ладонь ключи, и я села в машину. Сам же он остался снаружи, прошел немного по дорожке и замер на развилке между несколькими деревьями, где согнулся пополам, уперев руки в колени. Несмотря на такую позу, я видела, как сильно тряслось все его тело.

Это разбивало мне сердце.

Он разбивал мне сердце.

Я завела машину и отважилась взглянуть на Спенсера. Щеки у него больше не краснели. Хороший знак. Дыхание было спокойным и равномерным, но даже во сне он казался встревоженным. Как будто у него на плечах лежал груз весом в тонну и придавливал его к земле.

– Ты пялишься на меня, – произнес он, не открывая глаз.

Он вообще не спал. Этот идиот целых два часа прикидывался, что спит, чтобы просто-напросто со мной не разговаривать. Я даже не сомневалась.

Но винить его в этом не могла.

– Потому что ты прелестно выглядишь, когда притворяешься спящим, – парировала я.

Распахнув глаза, он встретился со мной взглядом.

– Мы на месте. – Я кивнула в сторону его дома.

Спенсер ничего не сказал, лишь смотрел на меня.

– Мне проводить тебя до двери?

Теперь он сморщил нос:

– Это дико странно.

– Почему?

– На самом деле должно быть наоборот.

– В смысле, это ты должен привезти меня домой и спросить, проводить ли меня до двери?

Он кивнул и потер глаза. До недавнего времени ресницы у него были мокрыми. Сейчас уже нет.

– «Эмансипация» – волшебное слово, Спенс.

– Я сам дойду. Можешь взять машину, тогда завтра я заберу ее у общежития.

– О’кей. Спасибо.

Он отстегнулся.

– Спенс?

У него вырвался недовольный звук, а его взгляд скользнул по моему лицу и опустился на шею.

– Хочешь поговорить об этом? – с опаской спросила я.

– Нет.

Последняя попытка:

– Кто такая Оливия?

Выражение его лица ожесточилось, взгляд стал холодным и непроницаемым.

– Я ответил тебе «нет», Доун. Это означает, что я не хочу об этом разговаривать.

– Прости, – прошептала я.

Он тяжело сглотнул, и этот звук показался мне чересчур громким в тесном пространстве салона. На улице все словно вымерли. Тут были только мы вдвоем. Его тревога и печаль, которые он старался скрыть за стеной, и мои ошибки, которые создали между нами слишком большую дистанцию.

– И не только за это. За все, я имею в виду, – добавила я чуть погодя. Все, что накопилось внутри за последние несколько часов, сейчас норовило вырваться из меня наружу. По-другому я не могла. Не после всего, что с нами сегодня случилось. – И в клубе я тоже не то хотела сказать. Я повела себя как полная дура и…

Его ладонь закрыла мне рот.

Я удивленно моргнула.

– Я не хочу тебя слушать, Доун, – произнес Спенсер охрипшим голосом. Он казался сонным. Может, действительно не просто делал вид.

Мне хотелось ответить, и я потянулась, чтобы убрать его ладонь с моего рта, но он удержал меня второй рукой и покачал головой.

– Я ясно выразил свою позицию, а ты довольно однозначно дала мне понять, что об этом думаешь. Не надо приукрашивать правду только потому, что теперь тебе вдруг стало меня жалко.

Затаив дыхание, он вновь обвел взглядом мое лицо. И, казалось, запоминал каждую эмоцию, изучал мои веснушки, как будто собирался их пересчитать.

Тик-так.

– Думаю, мне нужна дистанция. – Спенсер отнял руку от моих губ, и это происходило, как в замедленной съемке.

Не успела я ничего сказать, как он уже вылез из машины, бесшумно закрыл пассажирскую дверь и зашагал по дорожке к своему дому.

Мой любимый цвет – розовый. Так всегда было, и мне наплевать, что он совершенно не сочетался с моими волосами. В большинстве случаев я считала этот контраст даже симпатичным.

В детстве я часто играла в машинки, но разукрашивала их в розовый, украшала наклейками с цветочками и давала им имена. То же самое продолжалось и сейчас с вещами для университета. Все мои блокноты обклеены разноцветной фольгой, а в пенале найдутся ручки любого оттенка розового, который только можно себе представить, некоторые даже с блестками, феями или единорогами. Каждый раз, когда я за них бралась, у меня повышалось настроение. Это скрашивало мои студенческие будни.

Мой сосед на «Началах американской литературы до 1865 года» как раз развлекался с одной из вышеупомянутых ручек с феями и зачарованно наблюдал, как внутри прозрачного корпуса плавают блестки.

– Отвал башки, – прошептал Исаак и еще раз встряхнул ручку. – Как чертов снежный шарик.

Я ухмыльнулась и записала следующие ключевые моменты презентации.

«Начала американской литературы до 1865 года» – это определенно один из самых тяжелых моих предметов. И дело тут не столько в тематике, сколько прежде всего в профессоре Уолдене. Строгий и крайне несправедливый, он относился к тем преподавателям, которые явно получали удовольствие от своей профессии, только когда придирались к студентам. Он внушал настоящий ужас. Нельзя было садиться слишком далеко, так как там опасность, что тебя спросят, достигала максимума. Но и слишком близко садиться тоже не стоило, поскольку тогда он постоянно обращался к тебе напрямую. Мы с Исааком заняли два боковых места в среднем ряду аудитории. Здесь было спокойно и спрашивали очень редко. Впрочем, это лишь совсем немного уменьшало наш страх перед профессором Уолденом.

– Как думаешь, он нас не тронет? – шепнула я и еще ниже согнулась над тетрадью, чтобы выглядеть как можно более усердной. Какой я и была на все сто процентов. В данный момент я писала что-то о Гражданской войне и проблемах, которые принесло с собой понятие «американский» в рамках формирования литературы.

– Понятия не имею, но надеюсь. Не хочу, чтобы он вдруг растерзал меня, как Даррена, – отозвался Исаак и опять потряс мою ручку.

По части выступлений на публике Исаак очень похож на меня, потому мы и сдружились в самом начале курса. Когда пару недель назад Даррен отвечал свой доклад, профессор Уолден неожиданно его прервал и открытым текстом сообщил, насколько плохо проработана его презентация. Было по-настоящему больно наблюдать, как Даррен – весьма самоуверенный и, если честно, даже дерзкий парень – весь вспотел и начал заикаться. После того как несколько студентов попросили хотя бы дать Даррену закончить доклад, профессор Уолден всех их выгнал из лекционной. Сейчас наш поток заметно поредел, так как многие бросили курс.

Этого мужчину я боялась до смерти. Сегодня мы с Исааком сильно нервничали, потому что собирались в конце занятия спросить у профессора, нельзя ли вместо выступления сдать курсовую работу.

– Ты только из-за этого так прихорошилась? – негромко полюбопытствовал Исаак, указывая подбородком на мою прическу.

Я подняла руку и провела пальцами по волосам, заплетенным в виде венка, который крепился на голове шпильками. Кроме того, я добавила что-то вроде тоненькой цветочной нити, тянущейся по всему плетению. Прическа навевала мысли о весне, хотя на улице до сих пор стояли холода.

– Прозвучит тупо, если я отвечу «да»?

Он тут же помотал головой:

– Нет, подруга. Я тоже. – Исаак ткнул в свою белую рубашку и галстук-бабочку с редкими белыми крапинками на темной ткани. В сочетании с очками в коричневой пластиковой оправе и намеренно взлохмаченными волосами смотрелось это просто отлично.

Мы отсидели до конца лекции, а потом дождались, пока аудитория опустеет, прежде чем осмелились подойти к профессору Уолдену.

То, что это устрашающий человек, можно было понять сразу по его кошмарному твидовому костюму, под которым он носил жилет того же зеленовато-бежевого цвета с абстрактным узором. Из-под воротника выглядывал узел галстука коньячного оттенка. Волосы у него были совсем седыми, почти белыми, а нижнюю половину лица вообще не представлялось возможным разглядеть из-за большой бороды. Ей он придавал угловатую форму – никогда раньше не видела бороды с такими острыми краями, – и всегда, когда он говорил, волосы то поднимались, то опускались. Еще из-за нее никогда не удавалось понять, улыбается он или нет. Хотя я очень сомневалась, что он в принципе на это способен.