Какая резкая смена темы. Я погладила его между лопатками, вниз и снова вверх, побуждая рассказывать дальше.

– Началось все лет в пятнадцать. Мне надоело быть образцовым сыном, я стал проводить время не с теми людьми и курить травку.

– В пятнадцать? – вырвалось у меня.

Спенсер перевернулся на спину и посмотрел на меня. Его голова устроилась у меня на коленях. Щеки покрылись пятнами и покраснели, глаза подернулись дымкой воспоминаний.

– Отец меня ненавидит. Всегда ненавидел, хотя раньше все еще было не настолько плохо, как сейчас. Я во всем оказывался недостаточно хорош, и с самого детства он давал мне это почувствовать. Это… – Он перевел взгляд на потолок. Как будто так ему проще говорить о прошлом. – Это было больно. Мне хотелось отвлечься. Чем-нибудь, что затуманит мысли.

Подняв руку, я провела пальцами по его волосам. Теперь он закрыл глаза.

– Оливии тогда исполнилось восемь. В отличие от меня ее отец боготворил. Она всегда была его принцессой. Как только она родилась, он выбрал ее и давал ей все, что она хотела. На семейных встречах он всегда нахваливал только ее, а обо мне отзывался так, словно я позор семьи. А я… я ее за это возненавидел, – последнюю фразу Спенсер произнес так быстро, что я с трудом ее поняла. Он крепко зажмурился, и между бровей у него образовалась складочка.

Я продолжала гладить его по голове. Вторая моя рука лежала у него на животе.

– Я ввязался в такое дерьмо, – вновь заговорил он. – Рано или поздно начал уже не только покупать, но и продавать травку. Не из-за денег, а просто потому, что любил кайф, который от этого ловил. Мама заметила, что что-то не так, и стала все настойчивее пытаться вовлечь меня в семейные дела. Вечно хотела, чтобы я чем-нибудь занимался с Оливией, хотя мы были не особенно близки. Ей не нравилось мое поведение и то, что я постоянно расстраивал маму с папой. Иногда создавалось впечатление, что я незваный гость, когда вечером я возвращался домой, а они вместе ели за столом. Без меня. Притом что это было моим собственным решением. Я вел себя как избалованный говнюк.

– Все в переходном возрасте творят какую-нибудь ерунду, Спенс, – успокаивающим тоном произнесла я.

Спенсер немного помолчал. Мне не хотелось на него давить, поэтому я просто так же гладила его по голове и ждала.

– Я виноват в том, что случилось с Оливией, Доун, – наконец сказал Спенсер.

Я замерла на середине движения:

– Что произошло?

Он открыл глаза, и боль в них ударила мне прямо в сердце.

– Мне велели сидеть в ней, потому что няня заболела, а родители уехали на важное мероприятие. В тот день у меня тоже были планы, и из-за нее пришлось все отменить. Я так злился. Мы с Оливией пошли на игровую площадку, и я выкурил одну сигарету, чтобы успокоиться. – Его взгляд изменился, сейчас он словно смотрел сквозь меня. – Она здорово меня раздражала. Все время пыталась привлечь мое внимание и хотела, чтобы я наблюдал, как она карабкается. А я вместо этого играл в телефон. Пока она вдруг не закричала.

Я резко втянула в себя воздух, и взгляд Спенсера снова сосредоточился на мне.

– В фильмах такие сцены всегда показывают в замедленной съемке, но, Доун, клянусь, все произошло слишком быстро. Она завизжала, я поднял голову, и вот она уже рухнула на землю. Мне было слышно, как треснула ее голова.

Я зажала рот ладонью.

– Сначала я подумал, что она умерла. Тело выглядело абсолютно безжизненным. И тот треск звучал у меня в голове как на повторе. Все остальное сохранилось в памяти только отрывками. Не помню, как бежал к ней, просто внезапно уже сидел рядом, и все руки в крови. Потом приехала «Скорая». Прибежали родители. Отец ударил меня.

Я чувствовала, что на глазах навернулись слезы. Не глядя, я нашарила его ладонь и переплела наши пальцы. Его кожа оказалась невероятно холодной.

– Тогда он в первый раз поднял на меня руку. А когда увидел, какой я обдолбанный, то ударил снова. Он схватил меня обеими руками и орал. Я мог бы сопротивляться, но ничего не делал. Наверное, был в шоке. – Его голос садился все сильнее, и он прочистил горло. – Оливию прооперировали и ввели в искусственную кому. Четко помню, как впервые увидел ее после операции. Папа не хотел впускать меня в палату, поэтому пришлось ждать снаружи. Я заглянул в маленькое окошко наверху в двери. И там лежала она. Изо рта торчала трубка, а в тоненькие ручки вливали жидкость. Она выглядела сломанной, бледной и безжизненной. По моей вине. – Свободной рукой он прикрыл от меня глаза.

Я сильнее сжала его ладонь.

– На меня словно опрокинули ведро ледяной воды. Я резко очнулся. В смысле, по-настоящему. Было ясно, что Оливии потребуется много времени, чтобы выздороветь, и никто не знал, какие последствия это с собой принесет, но она выжила. В тот момент и моя жизнь сделала крутой поворот.

– Что с ней стало после падения? – прошептала я.

Спенсер тяжело сглотнул:

– Это был самый трудный год, который когда-либо доводилось пережить нашей семье. Оливия получила тяжелую черепно-мозговую травму, в результате которой повредилась часть ее мозга. После несчастного случая у нее парализовало одну сторону лица, и она страдала от афазии. Это значит, что она потеряла возможность выражать мысли с помощью речи. Родители наняли самых дорогих врачей страны, чтобы обеспечить правильное логопедическое лечение. За целый год она не выговорила ни единого слова, ей пришлось всему учиться заново. Языку, письму и даже моторике. Она больше не воспринимала связи. Самое грустное заключается в том, что в ее разуме все оставалось по-старому. Она пыталась сообщить нам какие-то вещи, но не могла, потому что рот и язык за ней не успевали.

Как же это, должно быть, ужасно. Иметь тело, которое не выполняло того, чего от него хотели.

– А как ты себя чувствовал?

Ему потребовалось немного времени, чтобы ответить. Дыхание сбилось, и я видела, что он старался подобрать верные слова.

– Хреново. Просто хреново. У меня был посттравматический стресс, появились ужасные панические атаки и бессонница. Всякий раз, когда я пытался заснуть, в ушах звучали крики Оливии. Я никак не прекращал думать о том, что мог это предотвратить. Постоянно просыпался в холодном поту и задыхаясь. Мама отправила меня лечиться. Мне прописали терапию и лекарства от тревожного расстройства.

Я вспомнила, что однажды он упомянул при мне своего психотерапевта. А еще в памяти всплыла коричневая баночка с таблетками в шкафчике для приправ.

– Это помогло? – тихо спросила я.

– Так или иначе. Я снова смог спать. Ты себе не представляешь, какой это подарок, когда на протяжении нескольких месяцев не проспал ни одной ночи. Кроме того, мне надо было собраться… ради семьи. Слишком много всего предстояло исправить. Я хотел наконец стать братом, которого заслуживала Ливви. Тем, кто поддерживает свою семью, вместо того чтобы разрушать ее изнутри.

– Спенс… – прошептала я. Потом схватила его за руку и отвела ее от его лица. Мне нужно, чтобы он смотрел на меня, пока я буду произносить следующие слова. – Я не собираюсь сейчас приуменьшать что-то или приукрашивать. В том, как ты себя тогда вел, нет ничего правильного, но в том, что случилось с Оливией, ты не виноват.

Выражение лица Спенсера ожесточилось, но я не дала ему начать перепалку. И не дам, пока не договорю.

– Если бы ты не накурился, то был бы рядом, чтобы ее поймать? – убежденно спросила я.

Он лишь пренебрежительно фыркнул.

– Не будь у тебя телефона и если ты бы следил, как она карабкается, успел бы подбежать к ней и поймать?

– Ты не понимаешь. Даже сейчас, шесть лет спустя, Ливви инвалид, а все считают ее умственно отсталой, потому что она больше не может нормально разговаривать и у нее парализовано лицо. Она такого не заслужила, Доун. Она заслуживала лучшей жизни. А из-за моих ошибок у нее не будет этой жизни.

Я обхватила его лицо двумя руками и наклонилась над ним, чтобы он не отвернулся от моего настойчивого взгляда.

– Перестань бичевать сам себя.

– Но я это…

– Если ты хотя бы попробуешь выговорить слово «заслужил», я тебя изобью.

Он затих.

– Я знаю тебя, Спенсер Косгроув. Я знаю тебя, и я уверена, что ты любишь свою семью больше всего на свете. Ты сделаешь ради них все. Этого более чем достаточно.

– Но готовность к самопожертвованию не наладит испорченную жизнь, – ответил он.

Если он внушал это себе в течение последних шести лет, то понадобится явно больше одной ночи, чтобы убедить его в обратном. Я погладила его большими пальцами по щекам и просто заглянула в глаза. У него на плечах лежал этот тяжкий груз и придавливал его к земле. И в этот миг мне стало ясно, что отныне он будет делить свой груз со мной. Я об этом позабочусь.

– Ваши отношения с семьей изменились после несчастного случая? – осторожно спросила я.

Спенсер моргнул, удивленный сменой темы. Немного подумав, он прильнул к моим рукам.

– Да, – произнес он какое-то время спустя. – На сто процентов.

– Как?

– Тогда я не отходил от Оливии. Даже когда они пытались меня прогнать, я не уходил. Однажды я привязал себя к ее кровати кабельными стяжками. Отец тогда выглядел так, будто собирался снова меня избить, однако после этого медсестры перестали обращать внимание на мое присутствие, и я день и ночь оставался с Ливви. Оценки скатились, но я плевать на это хотел. Думаю, мама поэтому меня простила. Тогда же, когда было хуже всего, я начал рисовать. Терапия Ливви побудила меня серьезно взглянуть на искусство. Я просто восхищался тем, как она могла общаться при помощи цветов. Мы начали понимать друг друга через альбомы для рисования. Людям с нарушениями речи такого рода необходимо много терпения. Ливви же была очень раздражительной, у нее случались резкие перепады настроения. Это продолжается до сих пор.

– Поэтому ты так часто ездишь домой?

Он кивнул:

– Я ее единственная точка опоры. Поэтому родители и купили этот дом. Когда меня приняли в Вудсхилл, они хотели переехать сюда как можно скорее, но возможности для лечения здесь ограничены в отличие от Портленда. Мой переезд ухудшил состояние Оливии. Нам всем долго пришлось к этому привыкать. Я вообще тут только потому, что мама заставила меня учиться. Будь всё по-моему, я бы оставался с Оливией. Прежде всего из-за папы.