Лицо Спенсера исказилось от ярости.

– И что бы это было, Доун? Разочек на прощание?

Я сглотнула и прижала руки к груди, потому что его слова причиняли такую адскую боль. Мне не хватало воздуха. Спенсер понял, что только что сделал. У него расширились глаза, и он сделал шаг в мою сторону. На этот раз отшатнулась уже я. Сначала на один шаг. Потом еще на один. Все дальше, пока не добралась до двери комнаты, где развернулась и выбежала из его дома так быстро, как только могла.

Глава 33

Существует столько видов боли, и я чувствовала их все.

Мне казалось, что это невозможно, и все же это так. Я ощущала всё и сразу, почти не могла дышать, думала, что кожа сжимается, а тело становится слишком маленьким для того, что бушевало внутри меня. В груди что-то дико кололо и стучало, а конечности не слушались.

Это было ужасно.

Пришлось собрать все свои силы, чтобы сесть на автобус до Портленда. Эта поездка оказалась самой трудной в моей жизни. Каждая минута, в которую во мне жила такая боль, растягивалась в несколько часов. Может быть, это и звучало как избитое клише, но это правда. Путь от остановки до папиной мастерской словно стал вдвое длиннее обычного, и под конец я бежала, чтобы быстрее туда попасть.

Перешагнув порог мастерской, я глотала ртом воздух. Мои хрипы почти заглушали звук фрезерных станков, на которых коллеги отца обрабатывали дерево.

Я шла мимо множества небольших тележек с инструментами к узкой лестнице, ведущей на верхний этаж. Кроме распиливания дерева, слышалась тихая музыка старого радио. Мои панические всхлипы привлекли папино внимание. Он поднял голову и побледнел, заметив меня. Затем поспешно выключил фрезер и пересек комнату. Отец о чем-то меня спрашивал, дотрагивался руками до лица и внимательно осматривал со всех сторон, чтобы убедиться, что на мне нет ран. Не обнаружив внешних травм, он меня обнял. А я уткнулась лицом в его комбинезон, втянула носом родной запах клея и древесины и сдалась.

Просто сдалась.


Проходили дни. Я чувствовала себя роботом. Я и вела себя как робот, так как не могла больше плакать. Видимо, у меня больше не осталось слез. Или я просто-напросто мутировала в безэмоциональную картофелину. Ну, или – и такой вариант я тоже считала возможным – Спенсер был вампиром и… высосал все мои чувства. Наверняка так и есть.

Потому что в груди у меня зияла проклятая дыра, и сделать я с ней ничего не могла, ведь ничто не способно исправить того, что мы со Спенсером причинили друг другу.

Среди недели к нам заглянули Морин и Эверли. Они принесли с собой гигантскую лазанью, которую мы съели все вместе. Мне все сильнее нравились эти двое – они не задавали вопросов. И это притом, что я существовала в режиме зомби и – за исключением парочки нечленораздельных звуков – никак не участвовала в беседе. Еще перед уходом Эверли вручила мне новую домашнюю работу из «Писательской мастерской» и передала привет от Нолана. Он заставил ее пообещать, что она отдаст мне последнее задание. Даже требовал от Эверли фото в качестве доказательства. Вот чудак.

В тот же вечер я села за папин древний компьютер, чтобы написать сочинение. Нам нужно было рассказать про воспоминание из детства, которое особенно повлияло на нас во взрослом возрасте. Я окунулась в работу и написала об отцовской мастерской и дне, когда я играла с его фрезером и повредила дорогую деталь от мебели. Вместо того чтобы наорать на меня, папа отнесся к этому спокойно и поговорил со мной об опасностях в мастерской. Это воспоминание засело у меня в памяти, потому что сначала я хотела не признаваться в том, что это я сломала дверцу шкафа. Я очень боялась гнева отца и думала, что он больше не будет брать меня на работу. И оказалась полностью не права. Он сразу увидел, что что-то не так, присел передо мной и, глядя в глаза, объяснил, как опасен мой поступок и что могло произойти. Оглядываясь назад, я поняла, что это один из тех моментов, которые изменили наши отношения и показали мне, что мы справлялись и без мамы. Что мы ни в ком не нуждались, кроме нас самих. Что можно решать конфликты без шума и ужаса.

Сочинение получилось намного длиннее, чем требовалось. Я писала до поздней ночи, даже на пару часов забыв о боли в сердце. И тут же пожалела, что не взяла с собой в Портленд ноутбук. Я уехала в такой спешке, что даже не задумалась ни о сломанном телефоне, ни о Ватсоне.

В четверг папа пораньше вернулся домой и принес огромную пиццу, которую мы слопали за просмотром игры «Блэкхокс»[11]. Когда отец предложил мне пиво, я вздрогнула. Так он напомнил мне о последнем вечере, когда я пила пиво.

– Нет, спасибо, – пробормотала я и отвернулась к телевизору с куском пиццы в руках, с которой капал сыр.

– А теперь, может, все-таки скажешь мне, что случилось, Воробушек? – спросил папа.

– Ничего не случилось. Мне просто нужен перерыв.

Целых два предложения подряд. Так много я не говорила за всю прошлую неделю. Судя по всему, односложный период пройден.

– В чем тебе нужен перерыв? – допытывался отец, которого, видимо, сильно пугало мое молчание.

Я сделала глубокий вдох и выдох, не способная облечь свои эмоции в слова. Просто мне гораздо лучше удавалось письменно выражать то, что творилось у меня внутри, чем устно.

– Я облажалась, пап, – прошептала я, ковыряясь в сыре, а потом потянула его вверх, чтобы намотать на палец.

– Что бы там ни было, мы все уладим. Точно так же, как всегда со всем справляемся.

Я чувствовала на себе его взгляд, но не отваживалась посмотреть на него. Наверняка мой режим робота тогда даст сбой, и я опять начну плакать. Не хотелось рисковать.

– Слышишь? Мы со всем разберемся. Уверен, все не так плохо, как ты сейчас думаешь, – продолжал он.

Я почти засмеялась. Почти.

– Хуже, пап. Поверь, – просипела я.

Он развернулся ко мне, я заметила это боковым зрением.

– Мне пора волноваться? – спросил отец настороженным голосом.

Собравшись с духом, я тоже села вполоборота, чтобы посмотреть на него.

– Нет. Это… кое-что личное. Я очень ранила одного человека и теперь должна жить с последствиями.

То есть с тем, что Спенсер больше никогда не захочет меня видеть. Что я одним махом лишилась всех друзей. Элли вместе с Кейденом – к ней это тоже относится. Я же была лишь приложением к ней и знала остальных всего девять месяцев.

– Тогда извинись, Доуни. Если Эдвардс натворил что-то, то он в этом признается, а не забивается в норку, – неожиданно сказал папа.

Я одеревенела.

– Я уже извинилась, и это не помогло.

Он хмыкнул и отставил бутылку на журнальный столик:

– Не так я тебя воспитывал.

Кусок пиццы упал мне на колени.

– Что, прости?

Его взгляд стал жестче:

– После того как ты порвала с Натаниэлем, я за тебя беспокоился, Воробушек. Хотя ты пыталась заставить меня поверить, что всё в порядке, мне бросилось в глаза, что что-то не так. Я думал, дело в том, что в расставаниях в принципе нет ничего хорошего, и не сомневался, что тебе не потребуется много времени, чтобы вновь начать искренне смеяться.

В горле образовался комок, я моргала как сумасшедшая. Прощай, Робо-Доун.

– Понадобились месяцы и переезд в другой город, в новую жизнь, чтобы ты опять стала такой же счастливой, как прежде. Чтобы ты снова смогла смеяться. А теперь ты приходишь ко мне с опухшими глазами и пустыми отговорками, хотя мы решили, что отныне будем честны друг с другом.

– Пап…

– Я еще не закончил, – мягко, но уверенно произнес он. Отец провел рукой по гладко выбритому черепу, нахмурив брови. – То, что с тобой произошло, – настоящий кошмар, и это выбило тебя из колеи, но нельзя в каждой сложной ситуации, в которую ты попадаешь, сразу выбрасывать белый флаг. Жизнь так не работает. И никогда не будет.

Рот у меня захлопнулся.

– Как по-твоему, чем бы все закончилось, если бы я просто сдался, когда твоя мама от меня ушла? – настойчиво спросил он. – Это было адски трудно. Разумеется, от решения, которое приняла твоя мама, многое пострадало, но оно нас сблизило. Оно привело нас сюда. – Он взял меня за руку и бережно сжал. – Что я хочу сказать, Воробушек… Ты не можешь вот так сдаться. Тебе двадцать лет. Двадцать. Ты имеешь право совершать ошибки, даже должна это делать. Для того и нужен этот возраст. Но нельзя просто остановиться на середине пути и перестать шагать вперед. Потому что я тебе гарантирую: если теперь ты будешь делать так всегда, то никогда не заживешь по-настоящему. Или начнешь только тогда, когда будет уже поздно.

Я впитывала его слова, все до единого, как губка. Во мне что-то щелкнуло. И я поняла. До меня постепенно доходило, как бездарно я тратила свое время.

Мой переезд в Вудсхилл изначально был побегом… но жизнь, которую я там построила, стала чем-то гораздо бо́льшим. Даже бо́льшим, чем то, о чем я когда-то мечтала. У меня классный университет, который сперва иногда меня расстраивал, но в то же время абсолютно устраивал. У меня лучшая подработка, какую только можно себе представить, и тем не менее весь прошлый год я провела, прячась за ноутбуком и никому не рассказывая об этом чудесном даре… потому что стыдилась. Разве это не сумасшествие? Я стыдилась того, что больше всего делало меня счастливой. Лишь из-за страха, что люди меня за это осудят. Хотя все друзья порадовались за меня, когда обо всем узнали. И не только – они даже гордились мною.

У меня замечательные, честные, верные друзья и… и Спенсер.

Спенсер, который всегда верил в меня и полностью мне открылся. Спенсер, который смело начинал каждый день заново и, несмотря на груз на своих плечах, был самым жизнерадостным человеком, которого я когда-либо встречала.

– Ох, вот дерьмо, – пробормотала я и откинулась головой на спинку дивана. И пицца, и «Блэкхокс» оказались забыты. – Какая же я идиотка.

Папа заворчал. Прозвучало похоже на согласие.