Я буду наивной дурой, но приму за аксиому, что мой Антон — даже если он матерится, грубит и язвит — не причинил бы женщине вред. Это подтверждают и настырные попытки его бывшей «доказать мне», как сильно я не в его вкусе. Скорее всего, это действительно так. Но раз уж я добровольно спрятала голову в песок, то буду верить, что, если не оттолкнула его с самого начала, значит, мой майор с брутальными татуировками что-то там рассмотрел между очками и веснушками.

— Прости, что из-за меня тебе пришлось тащиться в серпентарий, — стараясь справиться с дрожью в голосе, извиняюсь я. Мы заворачиваем за угол дома, откуда уже слышна музыка и громкий смех.

— Какой серпентарий, малыш? — Антон выглядит абсолютно уверенным и даже веселым. Это немного успокаивает. — Думаешь, меня волнует, что обо мне думают бывшая и… эта… которую я вообще первый раз вижу? Пусть развлекаются, может, зубы сточат и нечем будет яд впрыскивать.

Мы поднимаемся на крыльцо — и все разговоры за столом прекращаются. Как будто застолье накрыли колбой с вакуумом. Даже воздух за ушами вибрирует и потрескивает от напряжения.

Я веду Антона к отцу, который, заметив нас, уже поднимается, наспех вытирает руки салфеткой и с интересом разглядывает Антона.

— Папа — это Антон, Антон — это мой папа, Владимир Юрьевич.

Есть кое-что, что я струсила сказать моему уставшему майору. Испугалась, что раздумает приезжать. Противоречивая моя бестолковая натура: я же хотела, чтобы он приехал, я от радости прыгала, когда услышала, как заводит мотор. И тут же принялась грызть себя за то, что эгоистично, из-за банальной трусости, подставляю под удар и стихийное бедствие под названием «Знакомство с папой».

Потому что папа, хоть он самый лучший мужчина в моей жизни, всегда априори негативно настроен на любого мужчину, который появляется в пятиметровом радиусе около его дочки.

— Владимир, — называется папа, не спеша первым подавать руки. — Мужчина в погонах?

Антон не тушуется, протягивает руку.

Не раскрытой ладонью и не тыльной стороной. Он протягивает ее уверенно, спокойно, ровно ребром.

Я задерживаю дыхание.

Для кого-то это ерунда, формальность. Мы живем в двадцать первом веке, где дети не должны получать одобрение родителей. Но моя семья — это единственное, чем я безусловно дорожу. Моя тихая гавань, когда штормит. Люди, которые принимали меня всегда и во всем.

И спасали.

Дважды.

— Майор, — расшифровывает звание Антон.

— Подполковник в отставке, — говори отец и пожимает руку.

Я чувствую ком в горле. Большой и сахарный, как пончик в разноцветной ванильной глазури. Мне так хорошо, что сейчас зареву. Я так горжусь своими мужчинами, что в порыве сантиментов быстро тянусь к папе, звонко чмокаю его в щеку и тут же снова хватаюсь за Антона. Как будто он — плод моего воображения и может исчезнуть в любую минуту.

— А меня? — Антон наклоняется ко мне с довольной едва заметной улыбкой.

Просто дьявольски красивый сейчас с этими карими глазами и родинками, и сединой в волосах. Даже не верится, что неделю назад, когда мы впервые увидели друг друга, я посчитала его «так себе». Глаза мои были явно в неправильном месте.

Я подтягиваюсь на носочках, чтобы легонько дотронуться к его губам, но в последний момент решаю не рисковать. Все же папа бдит, даже если первое впечатление Антон на него произвел самое положительное. Так что просто притрагиваюсь щекой к колючкам моего майора и выдыхаю, потому что отец принимает бутылку коньяка с довольным кряхтением и тут же возвращает ее Антону со словами: «Ну, раз младший по званию, тебе и открывать».

Я знакомлю его со всеми за столом, и когда доходит очередь до Саши, мой бывший делает вид, что они незнакомы и как-то вяло тянет руку. На мгновение мне кажется, что Антон намеренно проигнорирует этот жест, но у него нет с этим проблем: он уверен, абсолютно спокоен и вообще как рыба в воде.

— Хорошенький! — тихо пищит мне на ухо мама, пока я быстро набираю в тарелку шашлык, ребрышки и рыбу. Наверняка Антон голодный с дороги — не буду приставать с идиотскими вопросами, что он будет, а что — нет. Тем более, что у нас не принято переживать, почему это у гостей не кристально чистые тарелки. — Папе понравился — я же говорила!

Судя по маминому румянцу, ей мой уставший мужчина понравился не меньше.

Так сложилось, что это — второе семейное застолье, на котором я не в гордом — считай, нелепом — одиночестве. А если вспомнить, что первое было в компании Саши, который и сам был членом клана Сергеевых-Воскресенских, то у меня такое впервые. Вот так, когда все по парам — и я не сижу одна, как гадкий утенок в кругу белых лебедей. До того, как мы начали встречаться с Сашей, он всегда был в компании женщин. Менял их, как перчатки, любил шутить, что их притягивает энергия денег. А Анечка всегда грустно качала головой и потихоньку плакала, пока мы с мамой отпаивали ее сердечными каплями и валерьянкой.

Наверное, поэтому она так в меня вцепилась — надеялась, что я стану точкой в веренице девушек, которых ее сын считал интересными, а она — непригодными.

Когда мы с Сашей сидели за одним столом, на нас никто не глазел, никто не хлопотал, подставляя тарелки — и моя мама не разглядывала нас с таким видом, будто прикидывала в голове, на кого будут похожи ее внуки. Мы просто были членами клана, мы просто сидели рядом и были в общем неплохой парой, которая — если бы все сложилось удачно — наконец, официально объединила две семьи.

Сейчас происходит то, что выбивает меня из колеи. Так же сильно, как до этого наша короткая перепалка с Наташей, когда она пыталась убедить меня, что «кроссовки» жмут и вообще не по мне.

На нас смотрят.

Моя мама — с обожанием. Анечка косится на Антона, как на сатану. Саша уже битых полчаса так откровенно сверлит меня взглядом, что мне кусок в горло не лезет, и, если я выпью еще хоть немного, у меня начнет кружится голова. И еще Вадик. Я пару раз замечаю, что он поворачивает голову в нашу сторону, но как будто вспоминает что-то — и не делает последнее движение.

Это если не думать о Наташе, для которой мы — как кукла вуду с двумя головами, которую нужно утыкать иглами с плотностью десять штук на миллиметр.

Только три человека за столом ведут себя так, словно у них одна волна — и они настроены на нее таким образом, чтобы не видеть и не слышать остальных: мой папа, Сергеев и Антон. У этой троицы «своя свадьба». Кажется, травят какие-то только одним силовикам понятные байки, обмениваются какими-то фразами, которые для меня звучат как абракадабра. И когда меня начинает кусать ревность за то, что у меня отобрали внимание мужчины, по которому я действительно соскучилась, Антон потихоньку берет меня за руку под столом. Просто сжимает пальцы, даже не поворачивая головы, дослуживая шутку моего отца. Я потихоньку сжимаю ее в ответ и смелею настолько, что пододвигаюсь и прижимаюсь головой к его плечу.

Наташа сидит где-то там, откуда мне видна лишь ее рука с длинными красными ногтями. Но она так выразительно стучит ими по бокалу, что в конце концов не выдерживает даже моя крайне терпеливая мама и интересуется, не замерзла ли гостья и все ли у нее в порядке.

Что отвечает Наташа — мне все равно.

Главное, что это крепкое плечо и расслабляющий запах дыма с дурманом пополам сейчас под моей щекой. И по крайней мере сегодня нашим бывшим хватит ума не влезать поперек.

Глава двадцать восьмая: Йен

Michael Jackson — Give in to Me

Застолье как всегда затягивается. Чтобы в День рождения отца мы встали из-за стола раньше часа ночи? Когда это произойдет, отец отметит день красным в календаре как дату, когда началась его официальная старость. Он до сих пор считает, что двужильный, и мы с мамой старательно оберегаем эту веру, украдкой пряча нашего вояку от бытовых сквозняков.

— Я постелила вам на мансарде, — говорит мама с видом заговорщицы. — Там удобно, и я еще подушек набросала.

Она тоже выпила по случаю, иначе не проявляла бы столько рвения по поводу удобства постели, в которой ее дочь проведет ночь с мужчиной.

Точнее, не совсем постели.

На мансарде у нас совсем небольшая комната — там из всей мебели только тумба из ротанга и пара кресел — мешков. А основное пространство занимает конструкция из огромных матрасов, брошенных прямо на пол. Полы у нас с подогревом, так что спать здесь, особенно зимой, одно удовольствие: можно валяться всю ночь и через окно в потолке смотреть, как падает снег.

— Йени, солнышко, только… — Мама потихоньку забирает тарелку из моих рук и чуть не силой заставляет посмотреть ей в глаза. — Ты бы сказала ему… Знаешь… Мужчина должен…

Я поджимаю губы.

Понимаю, что все ради моей заботы, но эти слова сейчас — как увесистая оплеуха, которая отбрасывает меня назад на десять лет, и все выпитое внезапно подступает к самому горлу.

Ванна здесь рядом.

Успеваю добежать до нее, но не успеваю закрыть дверь.

Вместе с выпитым выталкиваю из себя отвращение, стыд и боль, сдавливаю колени до хруста костей. Я до сих пор ее чувствую. Каждый раз, когда закрываю глаза, когда случайно в толпе натыкаюсь на глаза того же цвета или такой же шрам на лбу.

Я отравлена этим на всю жизнь.

Можно сколько угодно прикидываться нормальной и верить, что мои сексуальные фантазии могут стать реальностью, но я всегда «откатываюсь» назад в эту точку.

— Малыш? Что с тобой?

Как слепой котенок тянусь на знакомый голос, чувствую, как Антон присаживается рядом на колени, притягивает к себе. Мотаю головой — меня же только что вырвало, и неважно, что только вином и горечью.

— Все-все, я здесь…

Такая ерунда — «я здесь».