— Йен? — мать звонит мне как раз, когда я собираюсь спуститься в метро, чтобы поехать к ней.

Она еще ничего не сказала, но я слышу строгую и колючую интонацию всего в трех буквах. И «Йен» она меня называет только когда собирается поговорить о чем-то неприятном и серьезном. Когда я успела провиниться?

— Мам, что-то случилось? Я как раз собиралась к тебе. Сделала панкейки с бананом, думала, поболтаем под липовый чай.

— Хорошо, тогда жду тебя, — сухо говорит она. — И осторожнее переходи дорогу.

Дверь она открывает абсолютно молча, пропускает меня и уходит на кухню, демонстративно игнорируя протянутый пакет с угощениями.

Я иду следом, быстро осматриваю кухню: стол пустой, чашек нет, электрочайник пустой.

— Что случилось? — начинаю первой, потому что от паники уже трясутся колени. Я всегда грудью на амбразуру, чтобы не мучиться.

— Одно слово: ты знала, что он бывший мужчина Сашиной жены?

— Мам…

— Только одно слово, Йен, — строго требует она. — И что он ее преследует? Угрожает испортить жизнь ей и Саше?

Что?!

Я безжалостно комкаю бумажный пакет с панкейками — так торопилась, чтобы не остыли, а все зря — и без жалости выбрасываю его в мусорное ведро. Мне теперь неделю кусок в горло не полезет.

— Ты повторяешь чьи-то глупости, — из последних сил стараясь держать себя в руках, защищаю своего мужчину. — Ты ничего о нем не знаешь. Он совсем не такой.

— А ты знаешь? — Мать пытается не повышать голос, но мы обе взвинчены до предела. Этот разговор рано или поздно все равно перейдет на крик. Скорее рано. — Господи, Йен, я думала, вы давно встречаетесь. Ты сказал мне, что вы уже давно вместе. А вы знакомы сколько?.. Неделю?

— Это не имеет значения.

— Это единственное, что имеет значение! — Она прикладывает к горлу дрожащую ладонь, цепляется за край стола, чтобы не упасть. — Я допускаю, что что-то из тех ужасов, которые рассказала Вика — не правда, потому что Сашина жена не очень-то похожа на жертву тирана. Но… Йен, боже мой, чем ты думаешь?

Значит, Вика.

А Вике, стало быть, рассказала несчастная жертва домашнего насилия.

Тошнота снова бултыхается в желудке, но во мне всего-то пара чашек кофе, так что даже вырвать нечем.

— Йен, ты должна притормозить. Ты знаешь, что… — Мама поджимает губы, выбирая правильные слова, как будто весь набор неправильных не написан у нее на лбу. — Солнышко, — все-таки смягчается она, но это злит еще больше, — ты… нездорова, ты же знаешь.

Я грубо, намеренно грубо отбиваю руку, которой пытается погладить меня по голове.

Плачу. Не знаю, когда начала, но мокрая соль щиплет свежие ранки на губах.

— Мам, я никогда не буду здорова! — ору так, что закладывает уши. — Никогда не буду нормальной! Надо было рожать себе правильную дочь, пока еще была возможность! Новую игрушку взамен испорченной.

Она наотмашь бьет меня по лицу, а я даже не чувствую боли. Только язык прикусываю и жмурюсь, проглатывая как будто ком железной стружки.

— Прекрати, — зло и сухо, сжимая и разжимая ладонь, отметина от которой горячим отпечатком расцвела на моей щеке. — Я защищаю тебя, потому что люблю.

— Ты контролируешь каждый мой шаг! — На этот раз крик возвращается вкусом крови во рту. — Постоянно, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Я вздохнуть не могу, чтобы ты тут же не прибежала с волшебными таблеточками, запаивать деточку до состояния овоща!

— Да! — не выдерживает и взрывается она. — Да, Йен, контролирую! Потому что видела!..

Она запинается, резко тормозит, как стреноженная на всем скаку лошадь.

— Ну, заканчивай, — шепотом, потому что сил уже нет. Голова так сильно кружится, что кухонная мебель заводит вокруг меня хоровод, словно ожившее «Федорино горе».

— Потому что видела то, что не дай бог увидеть никому, — идет до конца она. — И я не готова увидеть это еще раз. Снова.

Мы смотрим друг на друга в полумраке кухни, потому что за окнами сизые тяжелые тучи и дождь стеной. Как будто жизнь только что замерла — и за окном не день и не ночь, а нечто размытое, серое.

— Надо было разрешить мне уйти, — говорю с горечью и обидой. — Надо было просто… меня отпустить.

Мама что-то кричит, но я выбегаю из квартиры и даже не пытаюсь понять логику своих поступков.

Душно. Отчаянно не хватает воздуха.

И жжет в груди, как от сердечного приступа.

Всем было бы лучше, если бы…

Я оступаюсь и падаю с лестницы. Бьюсь головой обо что-то твердое и холодное, и испытываю невероятное облегчение, когда проваливаюсь в свой привычный сырой колодец.

Здесь больно и темно.

Но мне, по крайней мере, знакома и привычна эта боль.‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Глава тридцать третья: Йен

Abel Korzeniowski — Forbidden Love

Меня вытягивает чей-то голос.

Я не узнаю его из-за сильного фона, в котором почему-то солирует оркестр без дирижера, и все инструменты играют одновременно разные мелодии. Кажется, военные марши, от которых у меня наверняка идет кровь из ушей.

— Солнышко… Ну что же ты…

Это мама.

Она плачет навзрыд.

Незнакомый молодой женский голос говорит, чтобы она отошла и не мешала доктору меня осматривать. Раздраженный голос, высокий и «в нос». Наташа? Что она тут делает? На мгновение я почти вижу ее в сексуальном халате медсестры и с огромным шприцем в руке, который она приставляет к моему виску.

Снова проваливаюсь в пустоту, но на этот раз она давит меня, всасывает, как зыбучий песок, и не дает дышать. Барахтаюсь, чтобы всплыть на поверхность, но хватает только на полвздоха — и снова туда, где холодно и сыро, как в могиле.

— Мам… — Это мой голос? — Мам, не плач… Тебе нельзя.

У нее же до сих пор после инстульта все нервы в хлам.

Почему так болит щека? И голова? Где я?

Вспышками, словно вырванные из темноты светом фар, проносятся образы: утро, Антон, которого целую, провожая на работу, горячая сковородка, обожженный палец, горка панкейков в фольге и двух бумажных пакетах, чтобы довести еще горячими, пешеходный переход…

«Ты не здорова» — трагический взгляд матери.

И пустота.

Меня штормит и укачивает, но на этот раз есть причина — машина «неотложки», в которой меня, как важную шишку, везут с мигалками.

Потом травмпункт.

Меня тошнит и качает, качает и тошнит.

Хочу попросить маму не плакать, но уши заложило, и я оказываюсь неспособна говорить, если не слышу свой голос.

Врач рекомендует стационар хотя бы на пару дней.

Меня снова тошнит.

— Мам… Антон… где мой телефон?

Я должна позвонить ему, сказать, что я — ужасная спутница. Рассказать, сколько со мной проблем. Он не вынесет. Он не заслуживает. Мама права была — я должна была сказать.

«Прости, но тебе подбросили бракованную обезьянку с тарелками, она заводится, но не работает, и может сломать твой мозг».

А потом я снова засыпаю, кажется, от укола в плечо — и на этот раз его делает не химера с лицом бывшей моего уставшего мужчины, а пожилая медсестра с пухлыми мягкими руками.

И я снова проваливаюсь в пустоту. На этот раз, к счастью, абсолютную.

Когда открываю глаза, за окнами все тот же застывший серый день и монотонный дождь длинными нитками по стеклу. Голова раскалывается, мысли путаются. Во рту горечь и язык распух справа так, что больно разговаривать. Шарю под подушкой в поисках телефона, но его нет.

Что случилось? Помню, что мы с мамой поругались. А потом просто уродливая черная клякса на строчках воспоминаний. А еще осмотр, рентген, доктор с седыми волосами и укол в плечо уже в клинике.

Я лежу в большой светлой палате с огромным телевизором на стене, белоснежным минималистическим дизайном и всеми удобствами. Кое-как спускаю ноги, даже не удивляюсь, что тут уже стоят красивые новые тапочки с опушкой из натурального меха. Мама привезла. И пижаму, в которую меня, кажется, переодели вчера. У меня никогда не было шелковых пижам, мне в них неуютно, как будто ношу кожу с чужого плеча.

Телефона нет ни в тумбе, ни на подоконнике. Вообще нигде.

Включаю телевизор, прощелкиваю до первого новостного канала и медленно сползаю на пол, потому что дата в нижнем углу экрана — вторник следующего дня. И время — почти пять вечера.

Антон…

Я не позвонила ему, не смогла написать даже пары слов, предупредить, что у нас ничего не получится. Он приезжал? Конечно, приезжал, мы же договорились, а он, кажется, из тех, кто всегда держит слово.

Мне нужно поговорить с ним. Необходимо так сильно, что от паники больше никогда не услышать его голос горло намертво сводит судорогой. Дышать нечем. Совершенно нечем. Меня вышвырнуло в пустой открытый космос, и конечности стремительно покрываются инеем.

Это паническая атака.

Я могу в любой момент потерять сознание.

Может, если меня не будет…

Звук открывшейся двери и торопливые шаги немного приводят в чувство.

— Доченька, ну что же ты так. — Это не моя мама, это совершенно незнакомая мне женщина. Берет меня под подмышки, как инвалида, и укладывает обратно в кровать. — Нельзя вставать пока.

— Где мои родители?

Маме стало плохо, так что ее накачали успокоительными, чтобы отец мог забрать ее домой. Наверняка за ней уже присматривает медсестра: после инстульта мы часто пользуемся их помощью, и пара безотказных, готовых прийти даже посреди ночи, в номерах телефонов есть и у меня, и у отца. Папа был у меня всю ночь и все утро, не спал и рычал на всех, пока мой лечащий врач не сказал, что со мной все будет хорошо, ничего серьезного не случилось, у меня простое сотрясение мозга средней степени тяжести.