Айя Субботина - Думать не будем пока ни о чем

— Мне нужен телефон.

Медсестра поджимает губы и отрицательно качает головой. Пытается уйти, но я сползаю следом и цепляюсь ей в спину, чуть не падая на слабых ногах.

Снова реву, только на этот раз слезы невыносимо жгут щеку, как будто у меня там настоящий ожег, а не отпечаток пятерни.

— Пожалуйста, мне очень нужен телефон. И… еще интернет.

Я не помню номер телефона Антона, но все мои контакты автоматически сохраняются в гугл-аккаунте.

— Вам нельзя, пока врач не разрешит.

— Пожалуйста. — Я снова падаю, чувствую себя тряпкой и размазней, неспособной рявкнуть и вытребовать любые привилегии. — Пожалуйста, умоляю…

Меня как будто ударили тараном в грудь.

Боль такая сильная, что хочется умереть, лишь бы не чувствовать себя горящей заживо изнутри. Огонь растекается по плечам до подмышек и потом опускается на локти и кончики пальцев.

— Что ж ты плачешь-то так и убиваешься, — причитает медсестра и на этот раз просто помогает мне сесть на край кровати. — Ну, не конец же света. Что там у тебя такое важное?

У меня?

У меня человек, без которого я не знаю, как дышать.

И это очень-очень плохой симптом, но бороться с ним уже бессмысленно.

Через пять минут в палату украдкой заглядывает молоденькая медсестра в белой униформе и шапочке. Ставит около меня ноутбук и протягивает свой телефон.

— Только на пять минут, — смотрит с мольбой. — Я тут всего месяц работаю, если главврач узнает — меня попрут, а где я еще такое место найду?

Мне нужна минута, чтобы зайти в свой аккаунт, открыть контакты и с облегчением выдохнуть — вся моя телефонная книга там и номер моего мужчины в погонах тоже. И даже с красным сердечком в конце его имени.

Но набирать Антона ужасно страшно.

Может, он подумал, что я его обманула?

В запасе пара минут, и я, собравшись с силами, почти наугад тыкаю в кругляшки кнопок на экране.

Двумя руками прикладываю телефон к уху.

Гудок, второй, третий…

До боли жмурюсь, пытаясь убедить себя, что происходящее — всего лишь дурной сон перед рассветом. Белиберда, которая мучает мозг, если очень устал, но никак не можешь заснуть.

— Да? — слышу в трубке знакомый и непривычно сухой официальный голос.

— Антон? — Все, я больше не могу произнести не звука, хоть вырывай гортань.

— Йени?! — Он произносит мое имя громко, удивленно. Мне кажется или действительно с облегчением? — Малыш, что случилось? Я телефон задрочил тебе названивать вчера и сегодня!

Мотаю головой, пытаюсь сбросить неуместное волнение. Он же вот тут, рукой не потрогать, но рядом. Я даже чувствую его запах, который остался утром на подушках. Он говорит со мной, не посылает куда подальше, не набрасывается с упреками.

— Не молчи, — уже напряженно. Слышу грохот ключей на заднем фоне, пару крепких слов, когда что-то с грохотом падает на пол.

Если бы только я могла не молчать.

Беззвучно открываю и закрываю рот как обреченная сдохнуть на солнце рыбина.

— Ты где?

Меня хватает впритык на одно слово — название частного медицинского центра, куда меня определили родители.

— Еду. Не плачь.

Дерьмо случается.

Эта фраза с идиотского демотиватора торчит в моей башке весь вчерашний вечер, сегодняшнее утро и день.

Я не верю, что люди без причины куда-то пропадают.

Так не бывает.

Разве что они вляпались в крупные долги или засветились в одной из тех бумажек, которые мне порой приходится класть на стол самому высокому начальству. Но Очкарик точно не из тех товарищей, хоть все эти мелкие детали…

В общем, не суть.

Первый раз я набираю ее около шести. Выдается свободная минута и мне просто хочется услышать ее голос и веселую болтовню обо всем и ни о чем.

Она не отвечает.

«Бывает», — мысленно говорю себе и на всякий случай не прячу телефон далеко, абсолютно уверенный, что она перезвонит самое позднее через полчаса.

Но она не перезванивает.

До восьми — ни слуху, ни духу. Я ношусь с жопой в мыле, буквально тупо и нагло стряхиваю с себя важные и неотложные дела, потому что хочу слинять хоть на час пораньше, чтобы забрать Очкарика и заехать в торговый центр за всем, что нужно забросить в холодильник на неделю вперед.

Я снова набираю ее в половине девятого — и снова никакого ответа.

Еще раз — через полчаса. Тишина.

Отправляю пару сообщений: почему молчишь, все ли в порядке, как наши планы?

Сообщения доходят, но она их не читает.

Пробую дозвониться еще несколько раз, хоть чувствую себя тем еще дерьмом. Да что за херня вообще? Что-то случилось — возьми трубку, скажи, я на хрен отстану!

В одиннадцать, когда все коллеги давно расползлись по домам, ухожу с работы. Мелькает шальная мысль заехать к ней, но вовремя вспоминаю, что ей — двадцать шесть, и она — замороченная. Разговор с мамой, видимо, внес необходимое просветление в дебри романтической чуши в голове писательницы. Ну а хули? Девять лет разницы, в клуб не повел, цветы не подарил, сразу напряг готовкой и уборкой.

Сплю я хреново.

Что, блядь, случилось-то?!

Утром еще раз набираю ее номер, и на этот раз «абонент вне зоны действия…»

Дерьмо случается, Антон. Хрен знает, какое в этот раз.

Когда около четырех я вижу на экране незнакомый номер, первая мысль в голове — это Очкарик. Судя по тому, что мне так и не пришло уведомление, что она мелькнула в сети, ее телефон до сих пор выключен. Потеряла? Украли?

Что случилось что-то серьезное, я понимаю еще до того, как она заканчивает проговаривать мое имя. Голос у нее на надрыве, как будто ревет и прячет слезы в подушку. Когда не отвечает на элементарный вопрос, но часто-часто всхлипывает, понимаю, что вот так, по телефону, дела не будет.

И даже не удивляюсь, что она не дома и не у родителей, а в медицинском центре.

Я не пытаюсь подготовиться к встрече. Без причины люди не оказываются в больнице полностью отрезанные от внешнего мира.

Но все равно, когда медсестра проводит меня в палату и снова говорит, что у пациентки сотрясение мозга и она сидит на транквилизаторах, я оказываюсь не готов к увиденному.

Очкарик сидит на кровати, буквально, как огромная запятая цвета кофе. Не в одном из тех прикольных комбинезонов, в которых мягкая, смешная и домашняя, а в одежде, которая ей ни хрена не идет. Держит себя за колени и тихонько, как те ненормальные в фильмах про психов, шатается право-влево, изображая маятник.

Волосы завязаны в лохматый пучок на макушке, на тыльной стороне правой ладони длинная свежая царапина.

А когда поднимает голову на звук, я мысленно громко матерюсь.

У нее же эта вечная болезненная бледность, так что красный отпечаток на щеке горит, как будто ожог. И искусанные в кровь губы, которые малышка уже знакомым мне жестом прикрывает ладонью с двумя пластырями на костяшках пальцев.

Но «убивает» не это.

«Убивают» ее опухшие заплаканные глаза.

Блядь, да что случилось-то?! Целая трагедия из-за удара головой? Она что — решила повесить шторы и кубарем скатилась со стремянки?

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга, а потом Очкарика начинает трястись.

И я, здоровый циничный мудак, даже не очень понимаю, как оказываюсь рядом, как она вдруг оказывается на мне: обнимает за шею и тихонько отчаянно скулит в воротник свитера.

Я не умею утешать, не умею вытирать слезы и находить правильные слова. Я умею решать проблемы, а не разводить сопли и корчить жилетку.

Но на голых инстинктах обнимаю свою писательницу, потому что с ней творится какой-то полный пиздец.

— Не уходи, пожалуйста! — Это так громко и отчаянно, как будто я вдруг встал, сказал херню в духе «Был рад тебя повидать» и сваливаю. — Я… дышать не могу. Без тебя.

В моей жизни были женщины, которые говорили всякую романтическую хрень: что любят меня, хотят от меня детей, хотят засыпать со мной рядом. Да много всего, что я, по причине природной толстокожести, всегда пропускал мимо ушей. Вот так если подумать — а любил ли я кого-то, чтобы какая-то романтическая хрень цепанула за самое нутро?

Нет.

Но то, что говорит Очкарик — это нифига не романтическая чушь счастливой женщины. В основном из-за того, как она это говорит, как у нее зуб на зуб не попадает от страха, как она изо всех сил скребет ногтями по моему свитеру.

С ней точно много заморочек, и пока я глажу ее по волосам, в собственной голове малодушно зреет мысль: на хрен мне все это надо? Легко не будет — это я понял и принял еще когда предложил ей перебраться с вещами. Но тогда я не видел ее вот такой — маленькой, сломанной и зависимой от человека, на которого я бы и сам не всегда согласился положиться. Не потому, что могу обмануть и предать — хотя, конечно, могу и делаю, но это все плоскость работы и с личным не пересекается — а потому что она, скорее всего, смотрит на меня через розовые очки. И не видит, какой я в сущности черствый хер.

— Прости, что я это сказала, — всхлипывая, извиняется Йени и пытается освободиться. Видимо, пауза моего молчания уже разродилась в ее чудной голове новым выводком тараканов. — Я… на таких лекарствах, что не очень понимаю, что несу. Не думай… В общем, ничего такого, я почти адекватна.

Снова она защищается, снова лезет в свою раковину, закрывается у меня на глазах. Только что была перепуганная, до чертиков странная, но живая и настоящая, и вот — снова какие-то натужные реакции, попытка выдать себя за правильную и безопасную. Она слишком умная, чтобы не понимать, как на самом деле пугающе прозвучало ее признание.