Я не хочу рассказывать о том, что после этого у меня случился второй срыв.

Было так больно и плохо, что я прибежала домой и выпила свои «чудесные таблеточки». Которые меня не взяли. Поэтому я выпила их все. Просто чтобы заснуть и больше ничего не чувствовать.

Мама не дала мне «уйти» во второй раз. Сорвалась какая-то важная встреча и поэтому она вернулась домой раньше.

— Какая хорошая подружка, — слышу сухую ремарку Антона.

— Она хотела как лучше. — Я никогда не злилась на нее за тот поступок. Даже слова не сказала. А когда пришла в себя, увидела, как она рыдает и просит прощения. У меня не было другой подруги, и я не знала, что буду делать и как жить, если потеряю еще и эту. Так что мы сошлись на том, что я никогда не буду вспоминать о том случае, а она больше не будет ни с кем меня знакомить.

Кажется, Вика решила, что я «увела» Вадика в отместку за ее «заботу».

А ведь я почти забыла. И действительно простила. Даже ни разу не вспомнила и не упрекнула.

— А потом все стали говорить, что Саша — хороший вариант. Он знал, что я «не такая», перед ним не нужно было бы притворяться, он не стал бы тащить меня в кровать на третьем свидании. Был намного старше, да и так почти уже член семьи. Так что… Я начала встречаться с Сашей. Он был моим «папочкой», а я — его «не такой» девочкой. Он играл мускулами, забрасывал подарками, а я не умела радоваться в ответ. Он пытался меня раскрепостить, а мне было больно. Он был благородным и правильным Прометеем на скале, а я — фригидной недоженщиной, которая не могла чуть-чуть притвориться хотя бы из уважения. Представляю, с какой радостью он окунулся в мир настоящей раскрепощенной женщины.

Эту ирония я не глотаю намеренно.

Пусть будет как соль и перец на столе.

— Малыш, ты — не фригидная.

— Но я не знала этого до тебя!

Я сжимаю орхидею в кулаке. Цветок ужасно жаль, но иначе я просто снова начну царапать себе руки.

— Прости, я не хотел.

Мне противно от себя самой.

Потому что «прости» нужно говорить мне. Много миллионов раз.

— А потом появился ты. — Зубы снова стучат и меня начинает потряхивать, но даже в резерве не осталось сил. Либо я буду справляться с нервами, но заткнусь, либо закончу, но буду в хлам. Первый вариант я выбирала последние десять лет. Нужно, наконец, выбрать второй. — Такой… как будто специально для меня. Ты не смотрел свысока, не смотрел как на полоумную. Был «не из клана Сергеевых-Воскресенских и его приближенных». Ты был мужчиной, который смотрел на меня как на не очень симпатичную, но все-таки женщину.

Самое тяжелое — посмотреть на него сейчас.

Заставить себя принять новый взгляд. Увидеть, как человек, ради искренней улыбки которого я готова была попытаться жить заново, начнет улыбаться как остальные. Как он тоже станет понимающим, сочувствующим, принимающим. Как и на нем появится значок «Я знаю, что ты не-такая, я почитал в интернете о жертвах насилия и о неудавшихся суицидниках, и буду нужно-правильным!»

Мой Антон стоит около тумбы у противоположной стены. Опирается на нее бедрами и держит руки в карманах брюк. Ему очень идет костюм. Запонки сводят с ума. И еще ремешок часов.

Я не могу сдерживаться.

Плачу и скулю, потому что и это — не сон и не кошмар, от которого невозможно проснуться.

Моего уставшего майора здесь уже нет. Я его уже потеряла.

— Нет пожалуйста! — криком останавливаю его попытку подойти. — Не надо. Не нужно… ближе.

Он понимающе кивает.

Я просто не выдержу, если будет ближе. Снова включу самообман, представлю, что это намек на прощение, тонкий мостик на ту сторону к нему.

Хотя бы раз в жизни.

Я должна сказать правду.

— Понимаешь… — Проглатываю вязкий и горький ком в горле. — Мне было хорошо с тобой. Просто хорошо без всяких «если» и «но». Просто быть рядом, знать, что ты где-то тут, что мы можем просто разговаривать о миллиардах разных вещей и понимать друг друга. А можем просто молчать и все равно будем на одной волне. Ты был единственным, для кого я не была амебой под микроскопом. Каким-то… как будто с другой планеты. И я… Я задышала рядом с тобой.

Это так больно.

Сжимаю руки в кулаки, потому что костяшки сводит судорогой.

Я должна закончить.

Легче не станет.

Но эта правда — она для него.

— Десять лет я была в анабиозе. Мне ничего не хотелось, мне было либо больно и тошно, либо никак. Я не строила планы на будущее, не искала новых эмоций и впечатлений. Я существовала как бабочка-капустница — один день. Чтобы утром проснуться, выполнить все обязательства, подышать, поесть и умереть во сне. И так — снова и снова, и снова. А ты… Изменил все. Мне захотелось жить рядом с тобой. Жить для тебя. Жить просто так, потому что в мире вдруг оказалось так много классных вещей, которые я хотела сделать вместе с тобой! Есть мороженное, читать вслух книги, разбить клумбу возле дома, сшить одеяло из старых футболок и валяться на нем вдвоем на полу, когда будем смотреть новую серию Звездных войн. Мне плевать, что это случилось слишком сразу и слишком сильно. Мне плевать, что так нельзя, что это безумие. Я, блин, и так уже не здорова! Но мне было… впервые в жизни… впервые во всем этом сером кошмаре… по-настоящему… просто хорошо. Потому что… знаешь… я ведь влюбилась. Какой-то своей больной нездоровой любовью, но на самом деле.

«Я люблю тебя просто так, мой колючий кактус Антошка, даже если ты совсем не любишь меня. И мне все равно. Я люблю тебя так сильно, что сумею любить за двоих. Только тебе это больше не нужно, да?».

— И я просто не смогла сказать тебе правду. Я испугалась. Я не хотела снова туда, в анабиоз, в страшные сны. Я просто хотела украсть у жизни еще немного времени. Я врала из-за этого чертового времени, которого у меня не было! Если бы сказала правду — ты бы ушел. Все уходили. Все оставались рядом, но уходили. Понимай как хочешь, но рядом со мной уже давно нет живых людей. Только бесконечные правильные_реакции с руками и ногами, улыбки, на которые я так же фальшиво улыбаюсь в ответ. Я сама создала этот обман. Сама виновата. Но я… клянусь… я не хотела обманывать тебя. Просто сделала… как всегда, неправильный выбор.

— Ты не можешь знать, ушел бы я или нет, Очкарик. И теперь мы оба никогда этого не узнаем. Ты не дала мне выбрать, понимаешь? Ты решила за нас обоих.

Я киваю.

Я согласна.

Я понимаю.

Ты прав. Ты всегда оказываешься прав, даже если иногда мне кажется, что ошибаешься.

— Но, знаешь… — Мне уже все равно. Он ушел. Я вижу. Я знаю. Я чувствую, что ушел. И что теперь я должна сказать все это хотя бы просто ему вслед. Уже ни на что не надеясь. — Эти три недели… Если бы у меня была возможность вернуться и все изменить, променять правду на эти три недели рядом с тобой… Я бы выбрала ложь. Снова. Каждый раз я бы выбирала ложь. Это моя некрасивая и неудобная правда. Но другой нет. Потому что я никогда… ни с кем… эти три недели… как с тобой. Прости, что я дрянь и обманщица. Но я… ни о чем не жалею.

Антон молчит.

Я не знаю, что он хотел услышать и что в итоге услышал.

Мне не стало легче. Я и не ждала, что вдруг станет хорошо.

Это просто правильный поступок, который все равно уже ничего не решит и не изменит.

— Я думаю… Нам нужно… Побыть врозь… Какое-то время.

Где-то здесь я чувствую, что снова умираю.

На этот раз естественный закон природы дал сбой, и бабочка-капустница прожила целых двадцать один день. Пора, дурочка. В этот раз — на шпильку. Для разнообразия.

— Так будет лучше, — соглашается Антон. — Прости. Я реально… в хлам.

— Уходи, пожалуйста. — «Или я брошусь тебе на шею… Мне не хватит сил доиграть спектакль до конца». — Просто уходи.

Я снова прячусь за ложью, потому что не хочу, чтобы он уходил.

Я снова прячусь за самообманом и отворачиваюсь, чтобы не видеть, как он уходит.

Закрываю уши руками, чтобы не слышать, как откроется и закроется дверь.

Сворачиваюсь на кровати клубком.

Я — бабочка-капустница.

Мой длинный-длинный день подошел к концу.

Глава шестидесятая: Антон

BrainStorm — Ветер

Возвращаться в дом не хочу.

Катаюсь по городу без цели, без смысла, практически наугад выбирая повороты и перекрестки.

До утра от чего-то не то убегаю, не то вдогонку.

Я столько раз просил не решать за меня, что, кажется, чуть ли не благим матом орал: «Не делай того, что касается меня, у меня за спиной!»

Но она все равно сделала.

И до того, как услышал весь тот монолог, в моей голове особо и не было вариантов разночтения. Я просил. Я несколько раз давал понять, как нельзя. Что последствия обязательно будут, и они ей не понравятся. Но она все равно сделала по-своему. А, значит, хотя бы немного, хотя бы на один процент, но должна была понимать, что, когда правда вскроется — самый первый и самый сильный удар будет именно по ней.

Но в голове, как отравленный гвоздь, торчат ее слова.

Я пытаюсь на максимум врубить циника, скептика, мудака. Вытаскиваю из подземелья свои самые херовые качества, вешаю на сердце здоровенный амбарный замок без намека на замочную скважину.

Это же просто манипуляция, Антон.

Еще один грамотный развод.

Даже если непонятно, зачем этой «золотой девочке» сдался, по сути, простой офицер. Скорее уж, меня бы упрекнули в попытке хорошо пригреться, а не наоборот.

Я честно снова и снова вышвыриваю из памяти заплаканные и какие-то совсем не живые глаза, но, когда на светофоре промахиваюсь и пролетаю на красный, чудом разминувшись с какой-то легковушкой, в зеркале бокового вида снова зарёванное лицо Очкарика.