В доме у нас царил культ Романа Олеговича: его кабинет священен, его покой священен, его работа священна, заведенные им порядки священны! Неукоснительно соблюдались установленные им правила: четкий распорядок дня, почасовой и поминутный, обязательное присутствие за полностью сервированным столом за завтраком и ужином. Но все это было не так уж страшно.

Квартира профессорская, находившаяся в старинном особняке в центре Москвы и принадлежавшая еще его папеньке, академику и известному советскому юристу-международнику, была огромна. Поэтому мы легко «терялись» в этих просторах, и в своей комнате Максимка мог орать хоть во все горло, а я спокойно отбивать чечетку, и стоять на голове, и включать на всю катушку любимый рок, если бы мне такое вдруг взбрело в голову.

Кухня находилась полностью в распоряжении домработницы, перешедшей Роману Олеговичу «по наследству» еще от его родителей, вполне крепкой и боевой пожилой женщины Маргариты Валентиновны. Мое появление в ее владениях первое время не приветствовалось и даже всячески пресекалось. Но постепенно я отвоевала это пространство, когда хотела что-то приготовить особенное или просто чайку с сыном и мамой попить без выкрутасов с сервировкой в столовой.

Каждый день на помощь домработнице приходила и уборщица, которая принялась обращаться ко мне как к хозяйке: а окна когда мыть будем, а шторы стирать, а ковры не пора ли в химчистку сдавать… и так далее, демонстративно игнорируя Маргариту Валентиновну, до моего появления в доме решавшую все эти вопросы.

Подозреваю, что между дамами шла своя, неизвестная мне война. Но мне это было только на руку и помогло постепенно взять все хозяйство в свои руки. И разобраться с каждой мелочью, что я и сделала не без некой хитрости, задвигая на задние ряды властную домработницу, не желавшую так легко и просто сдавать мне свои позиции и признавать меня хозяйкой. Я «подмазывалась» к Роману Олеговичу:

— А как это было принято в вашей семье, а как ты больше любишь, а как делала твоя мама…

Ему нравилось мое желание сохранить традиции семьи и сделать что-то приятное ему, он это поощрял, хвалил меня и всегда с удовольствием отвечал на мои вопросы.

Да, обращалась я к нему на «ты», но всегда и неизменно по имени-отчеству. Постепенно, став полноправной хозяйкой нашего дома, я освоилась и свыклась с заведенными порядками и привычками моего мужа.

К Максиму Роман Олегович был совершенно равнодушен и старался его не замечать, несколько раз поначалу делал нам с мамой замечания, чтобы мы уводили ребенка, когда он возвращается с работы и отдыхает.


Мамочка моя быстро встала на ноги, уже через два месяца после вмешательства Русакова ее выписали из больницы, и она поселилась рядом с нами, через два дома, в двухкомнатной квартире, снятой для нее Романом Олеговичем. И постепенно, восстанавливая силы и здоровье, взяла все заботы о Максимке на себя, отказавшись от услуг дополнительной няни, — они с Маргаритой Валентиновной вполне справлялись с ребенком вдвоем.

Тут надо бы с улыбкой отметить, что грозная домработница полюбила нашего ребенка, как родная бабушка, как только может до самой глубины души полюбить женщина, никогда не имевшая своих детей и семью. Первое время она, правда, тщательно скрывала от нас эту любовь, но вскоре начала открыто проявлять свои чувства.

А с отчуждением и холодностью Романа Олеговича мой сынок справился самостоятельно, протоптав своими маленькими, но плотненькими мужскими ножками-лапотошками дорожку в его сердце и вызвав уважение большого человека.

Началось все с одного эпизода, когда Роман Олегович неожиданно заехал днем домой за документами и обнаружил в большой гостиной на ковре играющих в кубики Макса и маму.

— Надежда Владимировна, а почему вы не в детской с ребенком играете? — строго спросил хозяин дома.

— Здесь светлее, и ковер теплее, Роман Олегович, — оправдывалась мама. — И мы развивающей игрой заняты — не испортим ничего, не сломаем и не испачкаем.

— И что это за игра? — внезапно заинтересовался он.

— Кубики с буквами, — пояснила мама. — Мы так алфавит учим и складывать слоги и слова.

— Но ему же всего три года? — удивился Роман Олегович.

— Он у нас очень умный мальчик и во многом опережает своих сверстников, — улыбалась мама и предложила: — А вот посмотрите. — И обратилась к ребенку: — Максим, покажи, где буква «А», а теперь найди, какую букву к ней можно приставить?

Максимка, солидно выпятив губку от усердия, нашел букву «А» и кубики с буквами «П» и «М», поковырялся среди раскиданных кубиков и нашел еще несколько таких же букв и сложил из них «МАМ» и «ПАП».

— Удивительно, — дал сдержанный комментарий Русаков и удалился по своим делам.

Через полгода Максимка научился читать и однажды поразил всех нас.

Когда он успел обратить внимание на привычку Романа Олеговича устраиваться у себя в кабинете и читать периодику, сидя в кресле за столом, если не работал в это время с документами, так и осталось для нас с мамой загадкой, но умненький мальчик не только заметил это, но и запомнил.

И вот как-то раз, держа в одной руке любимую книжку, другой волоча за собой свой маленький стульчик, он подошел к приоткрытой двери хозяйского кабинета, сопя от натуги, распахнул пошире дверь и пошагал к столу, за которым в кресле сидел Русаков. Роман Олегович молча, но с большим удивлением наблюдал за действиями ребенка. Максимка дотащил стульчик до его кресла, поставил рядом, сел, устроившись поудобнее, посмотрел на профессора, открыл свою книжку и, приняв такую же позу, как у старшего, — нога на ногу, принялся читать. Он водил пальчиком по буквам и шепотом, себе под носик, произносил слова.

Роман Олегович никак не прокомментировал это вторжение на свою территорию и продолжил свои занятия как ни в чем не бывало. Нам с мамой он тоже ничего не сказал, хотя мы и ожидали с неким замиранием его реакции на действия ребенка.

На следующий день, в выходной, Максимка повторил все в точности, как в прошлый раз, и около часа двое мужчин читали свои печатные издания, сидя рядом.

К сожалению, мы с мужем часто возвращались домой очень поздно и подобное совместное мероприятие возможно было только по выходным, когда мы оставались дома. Но каждый раз, когда Роман Олегович находился днем в кабинете, Максимка тащил свой стульчик и усаживался рядом. Это было так умильно!

Однажды ребенок не присоединился к профессору, Русаков нашел меня в моей комнате и с недоумением спросил:

— А где Максим, у нас час чтения?

Я еле удержалась, чтобы не расхохотаться в голос. Это звучало так, словно английский лорд спрашивает у распорядителя закрытого мужского клуба, а где это граф такой-то, у нас подошел час просмотра газет, курения сигар и обсуждения политической ситуации в мире.

— Они с бабушкой поехали в зоопарк, — разочаровала я его.

И что бы вы думали он ответил?

— Это можно было сделать и после нашего чтения! — по-моему, он даже обиделся.

Точно так же Макс предложил сам себя Роману Олеговичу в соучастники по всем серьезным мужским занятиям. Лет в пять он взял в руку его теннисную ракетку и заявил профессору, когда тот собирался в спортклуб на теннис, который посещал два раза в неделю:

— И я!

И Русаков в тот же день выяснил у тренеров, с какого возраста можно начинать заниматься, и купил все необходимое обмундирование и инвентарь для ребенка, и уже в следующий раз они уехали на тренировку вдвоем, правда, в сопровождении заботливой бабушки.

Так же получилось и с плаванием, на которое ездил Роман Олегович. Собираясь, он заметил Максима, внимательно следившего за его сборами, и спросил:

— И ты?..

— Да, Максим с тобой! — кивнул ребенок.

Теперь их трио — Роман Олегович, Максим и бабушка — ездило еще и в бассейн.

А когда у Максимки начался период «почемучки», Роман Олегович с особым удовольствием, как преподаватель с большим стажем, любивший вещать на аудиторию, отвечал на все его «почему», правда, иногда слишком расширенно, и Макс терял интерес к теме, но по большей части весьма доступно для ребенка такого возраста. У них сложилось нечто вроде мужской дружбы, и меня это и радовало, и поражало всегда.


А что касается меня, то я была Галатеей Русакова, неким извлеченным из кимберлитовой трубки алмазом, весьма невзрачным, мутным от налипшей породы, который он с усердием принялся отчищать и огранивать, вытачивая из камня великолепный бриллиант. Он находил в этом особое творческое удовлетворение, некую самореализацию.

Для начала, сразу после свадьбы, я стала учиться еще усерднее, чем прежде, заучивая и штудируя в два раза больше материала специальной литературы, чем требовалось по программе. Русаков настоял, чтобы я в кратчайшие сроки выучила в совершенстве английский язык, и сам меня постоянно проверял и контролировал.

Языки мне давались сложнее всего, вот не было чего-то в мозгу такого, что помогало бы легко и просто стать полиглотом. Приходилось буквально упахиваться над этими занятиями, но я упорно занималась и зубрила, зубрила.

В летние каникулы, между моим четвертым и пятым курсами, он вывез меня в Англию в первый раз. У Романа Олеговича проходила там международная научная конференция, меня же он положил в известную клинику пластической хирургии, где мне раз и навсегда удалили шрамы на лице, изведя даже память о них. А потом он показывал мне Лондон, мы много гуляли, и я искренне полюбила этот город.

На пятом курсе я начала работать в его «Адвокатской конторе «Русаков», и вкалывать мне там пришлось — ого-го! И причем работать рядом с Игорем, который являлся первым заместителем отца и вторым главным лицом фирмы, преодолевая его так и не прошедшую неприязнь и недоверие ко мне. И все это было так трудно, что порой мне казалось, что проще умереть. А выть и плакать я не могла себе позволить, так же как и жаловаться кому-нибудь.