— Алло! Алло! Пани Власта? Слухом мне? Это я, я, Лиля! Мы идем домой. Да, идемо до дому. Пан Януш пусть не тревожится. Не беспокойтесь, говорю! Мы идем… Что? Какой Карел? Пан Свобода?! Матерь Божия честна! Нас ждет?! У Вас дома? Да Вы что?! Бежим скорее, Натка, нас пан Карел с паном Яношем ждут. Какой то контракт. Ой, блин, давай быстрее, ноги в руки, Натка, они уже с пяти часов там кофе дуют, а сейчас… — Лиля клюнула носом прямо в экран мобильника. — Ежкин хвост, семь уже! С твоими флиртами в кафе с ума сойдешь! — с досадой ворчала она, надувая щеки и округлив глаза, одновременно останавливая свободной рукой машину с зеленым огоньком. Наташа слушала ее болтовню как бы пропуская мимо себя, потому что ею внезапно овладели совершенно другие мысли и звуки. Памятью она все возвращалась к своему недавнему сну, и он вдруг странно зазвучал в ней обрывками мелодии — напряженной, чуть нервной, какой то торопливой, стучащей прямо в сердце. Ей захотелось ее тотчас сыграть, вылить, выплеснуть на бело — черные клавиши. Музыка и сама так настойчиво искала выхода, что девушка даже ощущала легкое покалывание в кончиках пальцев, словно именно туда сейчас стеклись все звуки, возникшие из утреннего сна. Едва машина остановилась перед домом пана Моравски, как девушка, не слушая яростного шипения Лили, удивленных восклицаний пани Власты, растерянных приветствий профессора Януша и его импозантного, не старчески стройного и худощавого, как дирижерская палочка, гостя в светло — сером костюме — пана Свободы — птицей влетела в маленькую гостиную на первом этаже. Рояль, по счастью, был раскрыт. Она торопливо скользнула по клавишам кистью руки, привычно высоко выгнув ее, захватывая пальцами сразу всю октаву, рассыпала серебряное драже арпеджио, чуть приглушенное ясеневыми панелями и бежевым кругом аррасского ковра со сложным узором в центре, осторожно опустилась на мягкий табурет — пуф и… И музыка полилась, стекая с ее пальцев. Сильно, властно, как свободный речной поток, как каскад упругих струй, отвесно падающих с какого-нибудь горного уступа, скалы, обрыва. Ветер, словно притаившись между струнами, расшалившись беспечно ворвался в колдовских звуках, поднялся вверх, ощущением бури. Замер самой высокой, звенящей нотой, и распластался где-то внизу, у самых ног пианистки, легким шорохом, вызывая к жизни прозрачные струи летнего дождя. Но и дождь также внезапно стих, как и начался. В клавишах, родивших его, продолжали жить только редкие, крупные капли. Одинокие, усталые они стремились сорваться с густоты листьев и упасть на землю, чтобы найти в ней покой… Или — продолжение жизни?…

— Она играет Рахманинова? — негромко произнес, обращаясь к пану Янушу, его гость. Они оба стояли в дверях гостиной, замерев, боясь спугнуть и потревожить звуки, так внезапно родившиеся, похожие на мираж, и уже почти умолкнувшие. Наташа опустила руки, тотчас бессильно повисшие вдоль тела. В напряженном, звенящем эхом сыгранной музыки воздухе затихала, едва слышно гудя, одна, басовая, струна.

Пан Моравски покачал головой отрицательно: — Что Вы! У Рахманинова нет этих нот. Это импровизация пани Ивинской. Богу благодарение, что я успел включить диктофон в своем кармане. — Он похлопал по правому боку своей потертой домашней куртки.

— Как?! — ошеломленно пробормотал пан Свобода. — Этого нигде нет? Это есть музыка только родилась?! Матерь Божия, честна и преславна! Grande pianissimo! — Он подбежал к роялю раскинув руки, стремясь обнять девушку. — Пани Ивинская, это… Это есть нечто… Уникум! — ошеломленно повторял он.

— Здесь не хватает еще двух скрипок, пан Карел, и нужно записать в середине: una сorda. А я устала и не смогу повторить Вам то, что только что сыграла! — с отчаянием проговорила девушка, силясь улыбнуться.

— Я записал, дитя! — пан Януш осторожно приблизился к Наташе и погладил ее по голове. — Не бойся, мы все услышим. Но скажи нам, как ты можешь это?! — Пан Януш развел руками.

— Не знаю. Я просто это слышу. Уже так поздно. Я, наверное, встревожила всех Ваших соседей. Жаль, что нельзя было задвинуть педаль.

— Задвинуть! Хм! И что это будет за звук?! — вмешался в разговор пан Карел. — Еще не ночь, пусть музыка живет!!

— Особенно, такая, как эта! — Внезапно раздался в дверях голос Лили. Она стояла на пороге, боясь войти и нарушить еще не уснувшее до конца очарование мелодии — Натка, что ты опять играла?

— Мой сон. Только в звуке. Я не знаю, удалось ли передать падение с высоты и мое желание покоя. И потом еще — пульс цветка. Такой сильный, горячий.

— Наверное, он был красного цвета? Красный — всегда горячий.

— Не знаю. Наверное, да, это и есть ощущение красного — тепло, пульс. — Наташа тихонько постукивала кончиком туфли по паркету, словно отбивая ритм.

— Это — соната? Твоя музыка? — продолжала тихо расспрашивать удивленная Лиля.

— Нет, скорее, этюд. — Наташа вскинула голову, опять дунула на непослушную прядь волос. Детский и легкий этот жест был ее устойчивой привычкой, ее тенью, ее образом, а, быть может, и ее сутью, выраженной внешне. — Пан Януш, у Лили есть бумага. И там еще ноты пьесы, которую я играла в магазине… А пастушка цела? — внезапно вспомнила она.

— Вот. Все здесь. — Лиля осторожно щелкнула футляром кларнета и поставила на рояль розово-белое великолепие Севра, положив рядом несколько смятых листков, торопливо исписанных нотными знаками.

— Что это? — Изумленно уставился на бумагу знаменитый дирижер, машинально читая партитуру, как книжную страницу или бросившийся в глаза газетный заголовок — Это есть музыка для старого клавесина? Моцарт? Глюк?

— Это менуэт мадам Помпадур. Я его сыграла в магазине. Там есть старый клавесин. Мне за игру подарили пастушку. Так было приятно. Пани продавщица даже вспомнила Харви Клайберна. Но это — из вежливости. Я ошиблась в арпеджио и нужно несколько раз дать флейту во вступлении, тогда станет полно, правильно, как здесь говорят, «красно».

Оба профессора переглянулись:

— Дитя мое, Вы устали. Зачем же это Вам править старую пьесу Амедео или Кристофа — Виллибальда? — мягко возразил девушке пан Карел.

— Нет. Она вовсе не старая. Моя. Я ее играла в магазине. Услышала и играла. Если Вы разрешите сыграть со мной моему другу, то это можно подарком для публики дать завтра. Хоть и в антракте.

— Завтра мы играем «Второй концерт для фортепиано» Моцарта, — махнул рукой пан Свобода. — Я Вам принес бумаги для продления контракта еще на год. Вы знаете, пани Ивинская, что Вами заинтересовался этот мистер Рейн, дирижер из Америки? Всерьез. Завтра он будет на концерте в филармонии. Вот бумаги — пан Карел направился было к старинному ломберному столику возле окна, но на полпути остановился. До него только сейчас дошел весь смысл сказанного Наташей.

— Матерь Божия, честна! — Он взъерошил волосы, прижал ладони к щекам, — Пан Ииезус! Я еще такого не знал на своем веку. Вас Бог поцеловал, дитя мое, когда Вы родились! И еще с какой любовью поцеловал!

— Это мне все вместо глаз! — вздохнув, ответила Наташа. Она сидела боком, свободно повисшей рукой перебирая клавиши инструмента, и в комнате все время словно звенели и прыгали горошинки, музыкальные драже. — За все ведь нужно платить. Я и заплатила.

— Может, не стоит жалеть, дитя? Что сей бренный мир? Мышья возня, не более того. — Осторожно и чуть растерянно проговорил пан Карел, гладя ее плечо.

— Я ей и то же все говорю. Ей нужда есть много беречь свой Дар. Это все — дорогого стоит. Мир должен замереть, чтобы слышать ее. Она в своих пальцах держит его, с Божьей помощью. — вступил в разговор профессор Моравски, сдержанно кашлянув.

— Вы правы, милый пан Януш, — Наташа чуть усмехнулась, пожала плечами. — Только ставка больно высокая… Не надо утешений. Контракт с Богом обсуждению совсем не подлежит, правда? А что, кстати, есть в моем земном контракте?

— Серия концертов с Пражским филармоническим на год. Летом — гастрольный тур в Вену и Париж. — Лиля, чуть нахмурив брови и наморщив лоб, чтобы удержать колючие спазмы в горле, вчитывалась в контракт на английском языке, переводя с листа, бегло и безошибочно. Голос ее звучал чуть глуховато. — Филармония оплатит все твои расходы на жилье, медицинскую страховку, стажировку, персонал, инструменты, даже телефонную карту и абонемент библиотеки!

— Это все есть черновой лист. Не оговорены еще и проценты сбора с концертов. Их должна указать пани Ивинская сама. И свои условия тоже. Какие она захочет. Дни репетиций, отдыха, персонал для сопровождения, шофер, авторство музыки, все, что ей необходимо. Мы согласны рассмотреть ее требования в любом случае.

— Мне нужна студия с инструментом на первом этаже, аппаратура для записи, шофер, комфорт в доме и тишина два — три дня в неделю. Раз в полгода — отдых на море, неделю — две. Это все, пожалуй. Хотя нет. Могу я, пан Свобода, особо просить Вас? — нерешительно проговорила девушка, затаив дыхание. Лиля, стоявшая около, чуть приподняла бровь от удивления. Она впервые видела подругу в таком волнении.

— Да. Если я могу что-то сделать, то — с радостью, для Вас.

— Флейтист. Никита Турбин. Вы его знаете?

— Да. Талантливый юноша. Хотя музыка, по молодости нрава, у него чуть дальше, чем нужно, — кивнул головой пан Свобода — Вы хотите вместе с ним играть? Пани Лилию, мы, разумеется, оставим при Вас и так.

— Пан Карел, я пока еще не знаю. Только несколько репетиций. Если он Вам не подойдет, Вы вправе будете его отстранить.

— Это пока думать не нужно. У нас строгая дисциплина. Вы его оцените, а если что и будет не право, то он и сам все поймет. Пока же — думайте над контрактом, если все — добре, то подпишем у юриста тот вариант, который Вам будет хорош…

А листы музыки Вашей оформим, как есть они дипломные работы для стажировки. Пани Ивинская не против? Добре часом? — Знаменитый дирижер улыбнулся и тепло сжал руку девушки в своей ладони.