— Вам помочь? — облачко «Hugo Boss» опять нависло над нею и, даже, как ей показалось, тягучей каплей медленно стекало вниз, по щеке. Она покачала головой. Сильный, резкий запах кружил ее против воли, дразня, ошеломляя и заманивая сердце в необозримую пустоту.

— Нет, нет, ничего! Это мелочи. Просто, я немного устала. И есть хочется.

— Здесь за углом славное местецко — кофейня, милая пани. Там есть духовитые коралики с маком! — внезапно подала голос продавщица и протянула ошеломленной троице прозрачную пластиковую коробочку с застывшей внутри розово-белой фарфоровой пастушкой. — То есть подарунок для пани Артистки. На память. И только будет то малая крона для той, кого Боже щедрый поцеловал в лоб. Возьмите. Я такую музыку слышала только один раз, еще маленькой была, а к нам в злату Прагу приезжал пианист из Америки, имя не памятую… Давно это было. Концерт был в ратуше.

— Ван Клайберн? — шепотом вдруг выдохнула Лиля пересохшими губами.

— Так есть, моя пани, так есть! — согласно закивала головой продавщица. — Добре часом!

В смятении молчания они вышли в сиреневый сумрак пражского вечера. Зеркальные двери бесшумно закрылись за ними, ряд лампочек тотчас же замигал, освещая малиновый бархат витрин и старинную, темно-шоколадную «лаковость» футляров с часами, кресел, ломберных столиков, позолоту рам на картинах, бронзу и патину на обручах люстр и канделябров…

— Знаешь, Натка, я думаю, эту пьесу завтра нужно показать на репетиции пану Свободе. Ты ее отрепетируешь и сыграешь.

— Там же нет флейты, Лиль! — изящно махнула рукой девушка, очерчивая воздух вокруг, как птица крылом. — Не хватает здесь флейты, понимаешь?

— Я впишу партию! — с готовностью отозвалась подруга. — Мы найдем с кем отрепетировать, тот же пан Милош СОва нам не откажет. Ты что! Пропадет же такая фишка!

— Что это? — Наташа вдруг дернула плечом, уставившись невидящим взором в пространство, и совсем не слушая Лили. — Турбин, Вы здесь? Идете за нами? Зачем?

— Как это Вы угадали, милая пани? — Тотчас смешался незваный провожатый. Он, действительно, шел в некотором отдалении от подруг.

— Это же просто. Ваш запах все время плывет рядом. И каблуки у Вас скрипят немного. Вы смажьте их, тогда все будет бесшумно и тайно. Вы что, хотели парить над нами, как Мефистофель? — Она опять заливисто засмеялась, и вдруг закашлялась, прижимая руку в замшевой перчатке ко рту.

— Ты чего, Натка?! — Тотчас же испуганно повисла на ней Лиля, гладя ее по спине. — Турбин, чудо-юдо-Кит, ты ее нервируешь, наверное, ё-мое! Ты бы шел себе, куда надо, а? Чего ты увязался за нами, ей-богу, не пойму! Улиц тебе мало, что ли?

Флейтист пожал плечами, хмыкнул и, подойдя с другой стороны, осторожно и твердо взял Наташу под руку. Плечи ее все еще судорожно вздрагивали от кашля.

— Вы что, озябли? Тут очень свежие вечера. Расслабьтесь. Я не собираюсь Вам докучать. Просто хотел предложить партию флейты. — Он вдруг задумчиво улыбнулся. — Еще немного, два шага, и Вы сможете поесть и выпить горячий кофе.

Девушка в ответ покачала головой, судорожно выдохнула.

— Нет, не то. Я устала. У меня импровизация всегда забирает много сил…

— Не отнекивайтесь, — Турбин устало усмехнулся. — Я немного знаю женщин. Вы же нервничаете. Я нарушил Ваше пространство. Но я провожу Вас и уйду. Если хотите, поймаю Вам такси?

— Не нужно. Со мной же Лиля. Мы справимся. Я не люблю затруднять людей. И… Вы правы, я немного опасаюсь незнакомцев. Они меня смущают. Мне нужно чувствовать их реакцию на меня, ведь я не могу ее увидеть! — Наташа смущенно теребила пальцами край перчатки, дуя губами на непослушную прядь волос. Та все время падала ей на лоб. Этот детский, непосредственный жест заворожил и, одновременно, смутил Турбина. Он все смотрел, смотрел на профиль девушки и не мог оторваться, понимая, что, на самом деле, ее лицо совсем не похоже на застывшую во времени маску царицы Египта. Лицо Наташи, напротив, было теплым, живым, подвижным, излучавшим одухотворенный, внутренний свет. И ничто не выдавало в нем постигший ее так рано и жестко недуг. Разве что, только взгляд ее часто застывал в одной точке или она поворачивала голову с какою-то легкой, едва уловимой «неточностью», неопределенностью, задумчивостью, которую вполне можно было бы приписать кокетливому обычаю поведения женщины, подсознательно великолепно знающей силу своих чар.

— Вам это трудно — чувствовать реакцию других? — спросил свою необычную спутницу Турбин, кидая на фигуру девушки заинтересованный, оценивающий взгляд. Взгляд этот не ускользнул от подруги Наташи. «Ловелас несчастный!» — с презрением и досадой подумала она и, чуть заметно усмехнувшись, скривила губы. Но все же — как-то сдержалась, не выплеснула внезапно захлестнувшие ей ее эмоции на тишину пражской улицы.

— Нет. Не трудно. Просто я как бы настраиваюсь на «волну» человека. Хотя, если совсем уж честно, это не всегда получается. Бывает, что я будто запинаюсь, и мне не хватает воздуха, — задумчиво ответила ему Наташа.

— Как это было с Вами сейчас? — с любопытством протянул Турбин.

— А Вам так уж все непременно надо знать? — девушка тихо рассмеялась. — Так и быть, скажу. У Вас очень резкий одеколон. Он сбил меня с толку. Голова от него кружится. А я тогда еще и в пространстве могу потеряться. Это оттого, что я только слышу и ощущаю, понимаете?

— Вы не любите говорить: «не вижу». Сильная дама! — восхищенно проговорил Турбин и крепче прижал локоть девушки к своему боку.

— А Вы — льстец! — Наташа опять улыбнулась. — Никакой тут нет силы. У меня же было время привыкнуть к тому, что я имею только «внутреннее» зрение. Потом к нему добавилась еще музыка. Она заменила мне весь мир. Или почти весь. Так бывает только у сумасшедших. Или гениев. Значит, я — одно из двух. Скорее уж — первое. А впрочем, считайте, как хотите. — Она слегка пожала плечами и поправила шарф на шее. — Это Ваше право.

— Да я никак не считаю. И сам почти такой же, — усмехнулся в ответ Турбин. — Хотя, нет, каюсь, немного грешен — чуть больше музыки мне нравятся красивые женщины. А своей флейтой я занимаюсь с пяти лет. И я в пять лет стал уже настоящим мужчиной, потому что этот инструмент капризен, как женщина. Мои сверстники еще играли в песочнице, а я уже учился ухаживать за нею: протирал фланелью, укладывал в футляр, смазывал замки, чтоб не очень щелкали и не мешали ее чуткому сну…

— Словом, Вы с детства искренне верили, что она у Вас «покруче любой герлы!» — насмешливо перебила его Наташа.

Он опешил, в первую минуту даже слегка замедлил шаг. Потом ошарашено произнес, чуть наклонив голову набок:

— Вы что же, тогда, в зале, все слышали?! Весь мой разговор с Дэном Столяровым?!! Как же это? Господи, ну какой я все-таки болван! — Турбин с чуть показной досадой скрипнул зубами и взъерошил волосы свободной рукой.

— Для Натальиного уха звуковой преграды вообще нет. Она слышит, как камушек об волну трется, как перо у птицы падает, — покусывая губу, чтобы удержаться от злорадного смешка, произнесла Лиля, с укоризной взглянув на незадачливого провожатого. — Иногда я думаю: «черт побери, мы все — ремесленники с ней рядом, нам в музыке и делать то нечего. Все равно же так не сыграем, как она!» Но это, знаете, бывает в минуты большого отчаяния, или, проще сказать, с маленького «бодунчика»! — Лиля опять усмехнулась, в глазах ее блеснул огонек и она, поддразнивая Турбина, чуть высунула язык между влажно блестевших губ. Против воли Никита расхохотался, разводя руками:

— Что это Вы, пани Громова? Я Вам так не нравлюсь?

— Нет, она просто растерялась. Оттого и дерзит Вам, как маленькая девочка, — неожиданно спокойно обронила Наташа. — Хочет защитить меня.

— От кого? — ошарашено произнес Турбин. Он не привык к такой откровенности.

— Не знаю. — Девушка чуть замедлила шаги, коснувшись носком сапожка камешка в трещине мостовой. — От Вас, наверное. Вы же желаете мне понравиться… От того так и бравировали там, в зале. Но Вы то мне тоже понравились! — неожиданно закончила она фразу. — Загадка, но понравились. Ваша дерзость — та же попытка брони, защиты от внешнего. Вы очень ранимы, наверное…

— Вы, что, колдунья? Читаете меня, как книгу. — усмехнулся нервно Турбин.

— Почему? Люди считают, что я просто — выдумщица. Но потом эта выдумка становится правдой. Вдруг. Хотя мне этого и не хочется. Знаете, у меня мама работает в библиотеке. Она как-то рассказала мне секреты чтения книг. И душ человеческих— тоже.

— Да, уж! — выдохнула вдруг с нарочитой досадой Лиля. — Она такие секреты знает, будто у нее на затылке десять глаз. Никуда от нее не спрячешься. Ведьма она, вот кто. Точно!

— Вы совсем ничего не видите? — неожиданно для себя спросил Наташу Турбин.

— Нет. — Спокойно ответила она и вдруг крепче сжала его и Лилькин локти. — Осторожнее, идите, здесь неровно. Камень меняли, наверное, то ниже, то выше. — И внезапно продолжила:

— Когда я спокойна, сосредоточена, и мне никто не мешает, то вижу нечто смутное, как в белом молоке, тумане: углы, силуэты, тени. Но это бывает редко. Врачи называют это остатками периферийного зрения.

— Ничего нельзя предпринять?

— Они все говорят, что это необратимо. — Девушка вдруг резко остановилась, глухо закашлявшись. Лиля, до тех пор молчавшая, стала щелкать сумочкой в поисках платка и заворчала:

— Ну, Кит, чудо ты гороховое, ей-богу. И кто за язык тебя тянет? Уже молчал бы себе восвояси. К чему оно, твое любопытство, не понимаю! — Она, наконец, достала из сумки платок, протянула Наташе и открыла двери кафе, к которому они подошли.

— А ты знаешь, Лилька, я вдруг подумала, — усмирив кашель, выдохнула девушка. — Не нужно мне оно, зрение… Я с ним стану, наверное, несчастнее, чем я есть…

Лиля ошеломленно присвистнула: