– Да я думаю, не попадет ваше письмо Алке в руки… – задумчиво произнесла Таня, снова глянув на мужа. – Она же вечно в разъездах, дома почти не бывает… Все за славой да успехом гонится, догнать никак не может… А если даже и попадет, тоже ничего нет страшного. Пусть знает… Она ведь думает, что Гришку в карман к себе положила, что он ее собственность… Пусть ей сюрприз будет, ничего страшного! Наоборот, на пользу пойдет!

– Ну совсем дура, что ли? – снова взорвался Паша. – Чего ты несешь, Танька, соображаешь хоть немного? На какую такую пользу Алке пойдет?

– Ой, все, надоело… – отмахнулась от мужа Танька и быстро ушла на кухню. Паша незамедлительно последовал за ней, готовясь дать отпор…

Пока они ругались на кухне, Роза Федоровна тихо вышла в прихожую, потом так же тихо выскользнула за дверь, стараясь ею не хлопнуть. Быстро спустилась по лестнице, вышла на свежий воздух и только сейчас почувствовала, как сильно стучит сердце. Хорошо хоть, не умерла там, в чужом доме… Теперь бы еще до своего дома как-то дойти да отлежаться, да хорошую порцию корвалола в себя залить. Ничего-ничего, помаленьку можно дойти… Зато со щитом, а не на щите, как говорится! С добычей…

Роза встретила ее встревоженно, засыпала испуганными вопросами:

– Где ты была так долго, бабушка? Что случилось?

– Да ничего не случилось… На рынке была…

– На рынке? А покупки где?

– Так я не дошла до рынка, Розочка… Плохо мне стало, пришлось на скамью присесть…

– А почему мне не позвонила? И ни на один мой звонок не ответила?

– Так не слышала я… Когда телефон в сумке лежит, я его не слышу совсем…

– Ой, бабушка, бабушка! Ну ты как маленькая, честное слово! Я так за тебя переволновалась, и Маргаритка никак уснуть не могла… Она ведь все чувствует и тоже волнуется, ей же все передается, я знаю!

– Ну прости, Розочка, прости меня… Я больше не буду. Я сейчас полежу немного, приду в себя, и все будет хорошо… И дальше жить будем… Все у нас будет хорошо, Розочка, вот увидишь!

– Какая-то ты… Слишком загадочная, бабушка. И глаза у тебя так светятся, будто задумала чего…

– Все будет хорошо, Розочка. Все у нас будет хорошо… Накапай-ка мне корвалолу, пожалуйста… И больше капай, не жалей… Я сегодня удвоенную порцию заслужила…

– Это чем же ты заслужила, интересно?

– Да так, ничем… Заслужила, и все тут! Капай давай, не спрашивай!

* * *

Всю ночь Роза Федоровна писала письмо неизвестному ей Григорию Ильинскому. Начинала, набрасывала несколько строчек и вздыхала, и досадовала на себя – не то все, не то… Не ложатся на бумагу те самые нужные слова, которые вызрели у нее в сердце. На бумаге сплошная жалость какая-то выходит да старческая слезливость, и такое чувство вдруг возникает, что она этой жалостью да слезливостью практически оскорбляет свою дорогую внучку…

Но как тогда написать? Просто сообщить холодно – так, мол, и так, дорогой уважаемый Григорий Ильинский, у вас недавно дочь родилась? Помните парк Победы в том городе, куда вы приезжали год назад в командировку? Помните девушку на скамейке у памятника Бажову, которая с вами первой заговорила? И как вы ее привели в квартиру своих друзей Новоселовых – помните? А если забыли – так неправильно это… Потому что… Потому что…

Нет, ерунда какая-то получается. Как в том старом анекдоте, который когда-то ей Лизочка рассказала… В том анекдоте девушка спрашивает у парня: а помнишь, ты мне руку подал, когда я из трамвая выходила? Так вот, с тех пор я забеременела…

Да, смешно. Но ведь история Розочки совсем не смешная. Да, где-то похожа на анекдот, да только не смеяться, а плакать хочется. И надо как-то письмо писать… Вот что написать, что? Уже половина второго ночи, результата нет…

Еще и сосед свою грустную музыку включил, из открытой балконной двери доносится… Опять у него бессонница, у бедного. А когда он бессонницей мается, всегда песни Розенбаума слушает.

Нет, она вовсе не против музыки Розенбаума, она ей и самой нравится. Особенно вот эта песня, что сейчас так хорошо слышна… И так за душу берет! Песня еврейского портного называется… Такое чувство, что уважаемый Розенбаум и про нее тоже поет, про неизвестную ему Розу Федоровну, которая старается написать письмо, да никак у нее не получается…

Ах, как заплакать хочется. Просто сидеть за столом, подперев кулаком щеку, просто слушать песню и плакать… Прямо за душу берет мелодия, и слова тоже… Будто она и есть тот самый еврейский портной…

Заплакала все-таки, не удержалась. Так вдруг стало жалко Розочку… И себя жалко… И даже подпела тихо Розенбауму, утирая слезы со щек. Подумалось вдруг – что-то было для нее в этой песне. Необъяснимое что-то. Может, и впрямь есть в ней самой какая-то малая толика еврейской крови? А что, вполне… Если вспомнить, какие покойный батюшка устраивал сцены ревности ее матери, когда она еще малюткой несмышленой была… Так и кричал, замахиваясь на мать рукой: принесла в дом еврейское отродье! Нагуляла со своим Борисом Абрамовичем в больнице! И что, я теперь должен свое отчество давать, да? И фамилию свою? А мама только отклонялась от его руки, плакала и оправдывалась: ты что говоришь, Феденька, родимый, опомнись… Мы же просто работаем в одной больнице… Борис Абрамович – лучший в городе хирург, уважаемый человек, а я всего лишь медсестра в перевязочной… Твоя Розочка, только твоя… Какие ж ей фамилию да отчество надо было еще дать…

Мать рано умерла, а она осталась при живом отце сиротой. Не любил он ее, мимо глядел. Потом спровадил на жительство к маминой бездетной сестре, тетке Фаине… На другой женился, там свои дети пошли. Родные. А она так до самой отцовой смерти и числилась неродной… Потому, может, к мужу своему душой так сильно прикипела, что ждала от него будто бы компенсации за отцовскую нелюбовь. Так прикипела, что себя потеряла надолго и родной доченьке любви мало досталось. И кого теперь в этом винить?

Только себя и винить… Но дело даже не в этом по большому счету! Главное дело в том, чтобы еще и внученьке ее вина рикошетом не прилетела, чтобы счастлива она была… Фейгелэ моя грустноглазая…

Слава богу, песня закончилась, больше не будет рвать душу на части. Да и то – вон она куда ее занесла воспоминаниями, подумать страшно! А вообще, если честно… Если честно, то жаль, что настоящей правды она так от матери и не узнала. Может, и впрямь есть в ней та самая капля еврейской крови…

Ну, да ладно. Не надо больше мыслями так далеко улетать. Надо сосредоточиться и написать наконец письмо. Главное – тональность выбрать правильную, не униженно просящую, а такую… Достойную. Так, мол, и так. Что случилось, то и случилось. Лучше знать, чем вообще не знать. А если знать не хотите, то и господь с вами, уважаемый Григорий Ильинский, живите дальше, как можете. Мы не в обиде и не в накладе, нам ваша доченька Маргаритка только в радость… А если все же взглянуть хотите на доченьку, то вот вам адрес и телефон… Вот мобильный, а вот домашний. И простите, если что не так. Если не будет с вашей стороны никакого интересу, то не обидимся. Ни я, ни внучка моя Розочка. Она и не знает, кстати, что я решилась вам это письмо написать… Уж вы это имейте в виду, если объявитесь. Не пугайте ее укором. Это все я решила, только я, бабушка ее, Роза Федоровна…

Перечитывать письмо Роза Федоровна не стала. Потому что сколько можно уже сомневаться – что писать да что не писать… Как получилось, так и ладно. Надо в конверт положить, заклеить, адрес подписать. А завтра утром на почту сбегать, отправить… И будь что будет… Бог не выдаст, свинья не съест!

Часть II

Гриша вошел в подъезд, приветливо поздоровался с консьержкой Тамарой Петровной, и она откликнулась из своего закутка приветливо:

– Здравствуй, здравствуй, Гришенька! С приездом! Что, опять в командировку ездил небось?

– Добрый день, Тамара Петровна! В командировку ездил, да…

– И не надоело тебе эдак-то мотаться? Туда-сюда, туда-сюда…

– Работа у меня такая, Тамара Петровна. Ничего не поделаешь.

– Ну-ну… Я понимаю, конечно… Работа – дело святое. Так и промотаешься, гляди, и вся жизнь мимо пройдет… Твоя-то женушка тоже дома сидеть не любит, все время в разъездах. И ребеночка завести некогда…

Он ничего не ответил, пожал плечами, автоматически выгребая содержимое почтового ящика и сразу выбрасывая в стоящую рядом коробку лепестки рекламного разноцветья – не тащить же весь этот мусор домой… И чуть было письмо не выбросил, в последний момент задержал в руках. Оно не было рекламным посланием, адрес был прописан очень аккуратным округлым почерком, и даже имя его было написано полностью – Ильинскому Григорию Сергеевичу…

Странно, от кого это? Надо будет глянуть дома… – Что, письмо получил, Гришенька? – снова подала голос Тамара Петровна.

– Да, получил…

– А от кого?

– Не знаю. Не читал еще. Дома прочту.

– А я б не утерпела, сразу бы прочитала… Нынче ведь такая редкость – письмо получить… А мы ведь раньше, помню, часто писали друг другу письма, да… И открытки к празднику отправляли… Так приятно было открытку получить, к Новому году, например! Увидеть знакомый почерк! Я как-то двести пятьдесят шесть открыток к Новому году отправила, всем родственникам, друзьям и просто знакомым… Целый день подписывала, помню…

Гриша стоял, слушал вежливо. Неловко было уйти. Хотя домой очень хотелось – на улице жара стоит, душ бы принять… Но к Тамаре Петровне нельзя было проявить такую невежливость – взять и уйти, не дослушав. Тамара Петровна его с рождения знала и с родителями его по-соседски дружила. А сейчас она одна живет, совсем одна… Наверное, и консьержкой устроилась работать от одиночества. Все же не в четырех стенах, все же народ мимо ходит… Можно когда и словом с кем перекинуться…

– Заговорила я тебя, да, Гришенька? Ты, поди, устал, а я тебя задерживаю… И остановить меня не можешь из вежливости… Ты скажи, я пойму. Не бойся, не обижусь!