— Вряд ли Шерстнев имеет сейчас какое-то значение, — перебила меня Юлия Недовольная, упадая в раскладное кресло.

— Ну почему, — продолжал я, дожидаясь прихода других слов, — мы с ним живем не совсем обычными вещами.

Она посмотрела на меня с издевательским интересом.

— Вот так поворот.

— Почему же? — продолжал я, не следя за осуществляемой речью, потому что старался найти возможность открыть шлюзы, назвать свое состояние, о котором лестно будет узнать девушке, перейти на прямое излучение мыслей. — Все-таки он — поэт, а не я.

— У Шерстнева это хотя бы не единственное качество, — продолжала Юлия, скользящая по глади ироничного смятения, которое я вот-вот надеялся отменить, то есть раз и навсегда умалить картиной стремительно растущего духа.

— Мы с Шерстневым очень заботимся о чудных и тонких вещах. Нам не очень-то легко быть обычными людьми.

— Насчет Шерстнева, — заметила она пренебрежительно, — я бы усомнилась. Но это для меня — действительно большая новость.

Казалось, она была ошарашена. Холодной и бесчувственной рукой она перебирала волосы, продолжая опираться локтем о подлокотник Юлиного кресла. Ее задумчивость была похожа на мгновенное отключение света в целом квартале.

— Боюсь, это не всем будет полезно узнать, — пробормотала она с неприятной, едкой усмешкой.

— Что? — засмеялся я, слегка опасаясь недоразумения: не поймут ли меня превратно, ведь за чуткими вещами может быть поставлено что-то нелепое вроде мужской немощи. — Нет, нет! Пойми меня правильно!

— Ты меня сильно удивил.

И растянуто:

— Ма-аркус! Спокойно! Мне уже приходилось видеть близко людей такого склада. Правда, ситуация с самого начала была другой.

Минуту я был напуган и очарован возможностью что-то узнать о других «лишенных родства», то есть, конечно, памяти. И махнул рукой. Кажется, все обошлось в главном. Здесь, в доме Юлии, не должно было случиться ничего такого, чего я мог бы потом стыдиться перед ней. Возможно, всю жизнь. Но я думал, осматривая отвлекшуюся от меня, поскучневшую и апатичную девушку, я начинал думать, что если Первая будет еще долго недоступной, непонятной, неведомой, здесь я найду утешение. Почему бы и нет? Ведь я еще ни разу не пробовал ее соблазнить, почему я должен был решить, что мне это не удастся?

— Ты ворвалась сюда…

Я только-только поймал какую-то убедительную мысль, которая могла бы привести нас к полному примирению…

— Ну и что? Я не буду извиняться, — нагло сказала Вторая, перекинув одну ногу через подлокотник кресла. — К тому же я здесь не чужая.

— При чем тут извинения? — я был сбит со своей мысли и неотвратимо заплутал в ее новой странности.

— Извиняться всегда унизительно! Особенно когда к этому принуждают.

— Извинение — это нормальный человеческий жест. Это только знак отмены неблаговидного поступка или сожаление за то, что он сделан.

Кажется, звуки подтягивались, строились в осмысленные когорты, и я мог отдавать им команды.

— Не понимаю, что могут изменить мои извинения.

Сейчас все кончится, потому что я готов был сообщить ей что-то неслыханное.

— Знаешь, — торжественно начал я. — Я не читал и не подозревал об этом. И вдруг это обрушивается на меня с какой-то непривычной изысканностью, с неотвратимостью. Нельзя сказать, что я был не готов…

— Я поняла, — с дерзким блеском в глазах заметила Юлия. — Один мой знакомый сразу указал в тебе то, что ты сейчас назвал «изысканностью». А у него верный глаз. Я сперва не поверила, но — надо же — сама в этом убеждаюсь.

— Какую это изысканность я назвал? — тщетно допытывался я, но сейчас у моей памяти не было добрых подсказчиков.

— Когда я первый раз тебя увидела на дне рождения Юли, то мне так не понравился разговор с тобой, что я сразу решила для себя, что у нас ничего не будет. Но вот видишь — не смогла себе верить до конца. И знаешь, что мне не понравилось? Ты глупо, церемонно и — вот именно «изысканно» — все время обращался ко мне на «вы». А я терпеть этого не могу!

И тут, не слыша беседы, я понял, что слова — мои союзники, что их миллионы и все они на моей стороне, готовые убеждать и восхищать, когда я этого пожелаю. И все, что мучило меня, может быть сметено их решительным маршем. Я загадочно улыбнулся и бесконечным сладким вздохом, в который залетала уже пыльца самых отдаленных райских садов, вернул все легкие силы.

— Сейчас мы во всем разберемся! Я скажу тебе очень, невероятно важную вещь! Давай начнем с темы моей церемонности, — начал я для предварительного разгона, чтобы неожиданно взлететь и поднять ее вместе с собой. — Ты думаешь, что слышать о себе как о человеке из прошлого приятно? Нет — это оскорбительно. Смотреть на воспитанного и вежливого человека как на диковинку — это же смешно, за людей при этом стыдно, будто они только что вышли из леса. Можно подумать, я копирую какое-то конкретное прошлое, какую-то историческую эпоху. Нет! Я просто решил быть таким, каким быть трудно, я решил собрать лучшее из того, что бывает всегда, в любую эпоху, и отобрать это лучшее — занятный и любопытный труд. Думаешь, таким быть легко? Или это естественное воспитание? Прежде всего, моя мама хотела сделать меня проще и обычнее, чтобы я, не дай бог, не пострадал за необычность. В советские времена за такое просто били. Да и мне хватило. Я не хочу разделять с людьми их пошлость и хамство, я не хотел бы участвовать в этом. Чтобы быть вежливым в хамском мире, требуется особое мужество. А еще это весело! Весело нарушать этикет, а в наше время он — рабоче-крестьянский. У меня всю жизнь были сложности. Только сейчас — и ты скоро поймешь почему — все упоительно просто. Ведь у меня были обычные детские сады, школы и пионерские лагеря. Не аристократические, не пижонские, не детский сад имени Людовика XIV, не пионерский лагерь «Лондонский денди» со своим конным заводом. А мои друзья — сплошь попадались из работящих семей. И я отменно знаю, что такое, когда воротят нос от моей церемонности. Всем хочется, чтобы было проще, чтобы никаких обязательств, никакой работы над собой, чтобы «принимали, как есть». Вот я, например, такой и есть — а меня не принимают. И то, что я хорошо знаю как простоту в обращении, естественность, отказ от принятой на сегодня ненормальности, от обязательной грубости — другими воспринимается как старомодность. Так ведь себя не держат. У меня не церемонность — а безучастная отстраненность и уважительность! Хочу сначала уважать человека, не хочу сразу отворачиваться. Я же хорошо вижу — то, что проще, и то, что мещане отстаивают как родные ценности, — это страшная гадость. Чего там скрывать — со мной не просто, иногда вежливость — это вызов, упрек, диверсия. Если с ней смириться, значит, надо что-то сделать с собой, признать, что что-то надо в себе изменить. Легко убедить себя, что «я живу так, как мне нравится, и считаю это правильным». Мы вообще быстро убеждаем себя в чем угодно. Себе плохого не посоветуешь. Только надо проверять любых советчиков! Особенно тех, с кем мы не спорим. Они от безнаказанности могут и смертельно ошибиться. Но мы верим себе без вопросов. Самое главное — я не просто заигрался в вельмож из прошлого. Я знаю нечто, что гораздо лучше, чем обязанность быть человеком. Менять себя и людей, ждать, когда сложится так, как ты хочешь, бесполезно. И я не жду! И стараюсь ужиться, стараюсь полюбить. Красота мне помогает, сильная красота закрывает от меня человечность, и только ангельские существа (как ты) вообще позволяют принимать ее всю.

— Ладно, поняла, — сухо ответила Юлия. — Давай остановимся, меня эти разговоры все равно не переведут в твою веру. Ты выбрал слушателя не того вида. Вижу, что у тебя не только порок, а еще и глубокая убежденность. Сейчас я возьму то, за чем пришла, и мне уже надо торопиться.

Она угловато и скованно, будто ее ловили, как Дафну, упорхнула в комнату Юлиных родителей, и через несколько минут я встретил ее в коридоре с вязальными спицами в руках.

Я был ошарашен тем, что не смог всего договорить, лишние мысли надо было поочередно укачивать и укладывать спать, чтобы дать волю только одной из них. Расшалившиеся слова щекотали пиками мозг.

— Юлия, прости, я не знаю, что мне делать. Я никак не могу сказать тебе самого важного. Послушай меня…

Она уже одевалась, уже застегивала молнии сапог, уже уронила шарф, и я — плюс ко всему — не успел его поднять.

— И когда у меня просят прощения, — сказала она, — мне это тоже не нравится.

Она схватила шубку, и, пока я только протягивал руки, чтобы помочь ей одеться, уже было поздно.

— Знаешь, — поделился я, — у меня есть ощущение неуловимого шулерства, подтасовки. Когда я начал говорить, я совсем не такое планировал развитие. Такое случается…

— Ты — женоненавистник! И называть несчастную женщину шулером — это подло.

Собака тоже попыталась протиснуться в открытую дверь, я с трудом поймал ее ошейник и оттянул за него зверя в прихожую. Каблуки в подъезде были громоподобны, а удар парадной двери пришел сквозь стекла подъезда, а не из воронки лестничного пролета.

Почему-то очень скоро начался вечер. Сердце улеглось, как капли в подаренной мной мельнице. Первым делом меня потянуло на кухню, и вместо того, чтобы немедленно приступить к еде, я сунулся в морозильник, из которого с устрашающим бильярдным грохотом выпал оранжевый шар ледяной хурмы и чуть не сбил мне ножной мизинец. Я нагнулся и вернул его к другим шарам, повернув зеленой розочкой наружу. Я поел без аппетита, проведя голодные сутки (примерно так бывает трудно заснуть в усталом перевозбуждении), из той же кастрюли, из которой положил еду собаке (просто в другой оказалась разваренная каша с куриными головами), и вернулся в Юлину комнату. Чтобы восстановить ее прежнее очарование, я поправил в ней все хозяйские вещи, миновал свою мельницу, тронул корешки книг. Мне оставалось только сесть над тетрадкой и посвятить время переписыванию сделанных Юлиной рукой цитат. Мне нравилось, что это были не воспитательные назидания и сомнительные открытия, которые в мире афоризмов делаются одним поворотом кисти, охватившей шею логики. Это были не сильные абстракции, а образцы грациозной словесности. Поэтому неслучайно, что некоторые выписки вбирали в себя еще и наркотические мысли. «В предыдущих рождениях за ними ровно ничего не значится и большинство их — просто тени, бродившие в стране голодных духов и явившиеся в мир понищенствовать. Пу Сун-Лин».