— Завидую, — бросил Шерстнев, совершенно не стараясь применить к себе это откровение, из-за чего мне тут же стало неловко, как от сказанного впустую. — А вот я бы выпил. У тебя нет пары рублей?

— На ближайшее время нет.

— Я убежден, — продолжал Шерстнев, — что есть несколько миров, и приходится переходить из одного в другой. И если в одном мире мы совершаем подвиг, то потом можем куда-то перейти, и с точки зрения того мира — это уже не подвиг, а наоборот то, чего надо стыдиться. Память между мирами не похожа на память о прошлом в одном из миров. Как тебе такая теория? У тебя отменная память, но вдруг ты хранишь в ней только один мир? — а надо наоборот отрешиться от этого и самым важным считать все, что происходит между мирами?

— Отменная память? — ошеломленно переспросил я.

— Ну да, так и есть. Но вдруг это тебе только мешает?

— Я должен бы признаться, — в замешательстве я видел, что никаким таинственным тоном не выведу Шерстнева из благодушного погружения в себя, — у меня не просто плохо с памятью…

— Обычное дело, я тоже могу считать, что ничего не смыслю в поэзии. При этом ты все помнишь, а я пишу стихи.

— И с поэзией… — осекся я.

— Молодой человек! Ой, поймаю, поймаю! — бегло, округло, театрально кричал нам кто-то из-за горы снега. Шерстнев смотрел вдаль и ни плечом, ни уголком губ не выправил своего недоумения. Мне всегда нравилось, что это недоумение в нем не требовало случайного выражения, что оно было постоянным.

— Вы, наверное, меня не поняли? — перед нами встал человек с поразительно маленькими глазами. Он был похож на представителя какой-то древнейшей народности — не только разрез глаз и глазные впадины были крохотными, но и яблоко ока, и совершенно кукольные точки зрачков. Тем не менее эти глаза излучали бесконечную доброту и весело светились. Шерстнев курил, сдерживая в себе все слова, весь дым.

— Я тебя сразу смог узнать, — продолжал человек, — так и думал, что ты такой. А как мама? Она там же работает, в институте?

— Там же, — умиротворенно подтвердил Шерстнев.

— Так как? Узнал меня? — с непритворной ласковостью спрашивал этот человек.

Шерстнев молчал. Человек с удивительно маленькими глазками уверял, что разглядит его всюду — и узнал не потому, что помнит, а думает о нем одновременно с его взрослением. Всегда было интересно, каким Шерстнев стал. Мама этого человека пекла пирожки, и Шерстнев был маленький, играл в общем коридоре, где непременно получал угощение. Ты пьяный? Ну, ничего, ты уже взрослый, совсем вырос. Мы с тобой играли в мяч, помнишь? Тебе кричишь из конца коридора «ой, поймаю», и ты бежишь со всех ног прямо в руки. Такой был забавный! Один раз родители твои попросили с тобой посидеть. Я тебе читал «Бородино». А с моей мамой ты строил карточный домик. Хорошо, хорошо, что мы встретились. Иногда хочется зайти в ту квартиру, но дом уже перестроен, старое расположение разрушено. Через нашу комнату сделали дверь в фирму, а в вашей комнате склад. Я недавно приходил туда — все другое. Передавай маме мой привет! Я про вас часто вспоминаю. У помойки стояли старые оконные рамы, я подошел, а они — те самые! Одна в самом деле была из нашей кухни, я сам ее красил, у нее давно не двигался шпингалет. Ты уж не расстраивай маму, она всегда была хорошим человеком!

Оглядываясь и помахивая рукой, человек ушел. Скупые черты лица, мыском наросшие брови, быстрый набросок из тонких морщин, затянутые веки без ресниц — все это остывало перед глазами. Какая чудная встреча. Вот тот, кто держит ключ к Шерстневу Для меня, неуверенно устроившегося в сплетении настоящего момента, такая весточка показалась бесценной. Филигранно прописанная надежность прежнего моего мира никогда меня не покидала. Даже заглядывая в эти нещедрые прорези, из которых наблюдали за светленьким малышом, выросшим в Шерстнева, я хорошо мог представить и войлок, торчащий из лопнувшего дерматина дверной обивки, и стены, крашенные охряной известкой, почерневший чугун кастрюль, висящих по стенам кухни.

Шерстнев спросил: «Он сказал, откуда меня знает?»

— Это твой сосед по коммунальной квартире.

— Убей — не помню! Разве мы жили в коммуналке? Привидится же.

И я, для которого детство ясно, как изнутри глаз записанный фильм, опустил руки. Память, память! Что же мне с тобой делать? И я не думал, что обладание чем-то вот так обрушивается, как все дожди и снегопады, какие только должны случиться в нашей жизни.

XXIV

К началу мая мошки плескались в текущем с оперенных берез солнце; шмели, как заспанные медведи, шатались в газонах; крупный кузнечик однажды утром грелся на раме окна. Температура поднялась до восемнадцати, куртки легли на руки, и поговаривали, что вода в Волге всего на два градуса холоднее. Поскольку День трудящихся выпадал на субботу, праздничной становилась пятница 30 апреля 1993 года. Вторая Юлия настаивала на вальпургиевой поездке к реке в то место, где было встречено — еще до меня — прошлое лето: недалеко от фестивальной поляны, где не будет толпы, и даже дача Антона в двух шагах: можно напроситься в гости. Ни в ком не нашлось равнодушия.

Где-то в том же краю, где уже зацветали мирт и лавр, я несколько раз оказывался в гостях у Яши. Мы ехали к нему в электричке в молчании, так как он с презрением относился не только к игре в карты, но и к разговорам в людных местах. В первую поездку, которая случилась в лето нашего знакомства, я смотрел через грязноватое солнечное стекло на запущенные рощицы и черные овраги, — виды, перебивающиеся электрическими столбами, — а во вторую — мало отрывался от статей Белинского, готовясь поступать в университет, и рощицы были затоплены. На даче мы с детскостью, странной для Яшиного душевного равновесия, обливались водой из готовых брызгалок, это были мягкие бутылки из-под литровой «Белизны» с продетыми в пробку длинными трубочками от корпуса шариковых ручек. Струя била непредсказуемой спиралью, как хохот, от надавливания на бутылочные бока. Водружая ополовиненное оружие на стол, мокрый Яша все равно был серьезен и одной рукой сгонял с лица капли, а другую закладывал за спину. Бодрая и отчетливая, как театральная звезда, Яшина мама согрела нам на керосиновой плитке вареную картошку с волокнами тушенки, и надо сказать, попавшая в блюдо керосиновая приправа показалась мне изысканной. Потом мы разглядывали скользящих, как фламандцы на льду, водомерок за ржавым бортиком низкого бака. И уже к вечеру выяснилось, что, если я не против искупаться, мы можем сходить к реке, хотя в Яшиной семье это удовольствие давно забыто. Мой восторг был принят холодно, Яша сказал, что река — это громко сказано, и повел меня в глубину сада за вишневые деревья, где в заглушённой плющом изгороди отворил дверцу, и я тотчас ступил на сосновые мостки, под которыми струилась неширокая и очень чистая речка. Прохладная вода, берег с ровной полосой осоки, над которой сплетались колючие ветви боярышника и торна, неподвижная девочка, сидящая в дымке дальнего поворота реки, свесив ногу, на таких же мостках. Яша надо мной, опираясь на перила, рассказывал, как его дедушка когда-то вычислил наилучшее время для захода в воду. Я бы долго там плавал, но моя радость дичилась своей обособленности.

Предложение Второй так воодушевило Шерстнева, будто бы он только и ждал, когда можно будет выехать за город. Он с особой нежностью вспомнил прошлый осенний поход, когда он и Никита взяли на всех спиртного, а уже на месте выяснили, что из девушек никто не собирается пить — у кого-то прием таблеток, кто-то не в настроении, — и чудесным образом осушили всю стеклянную посуду, после чего со смехом падали с дерева в гору из листьев, купались и фехтовали ивовыми ветками до крови на пальцах.

Первая Юлия заметила, что нужно обязательно ехать на реку в ближайшее воскресенье, но Антона мы такой большой компанией беспокоить не будем. Никто не хотел ждать воскресенья, и — хотя никто еще не знал, будет ли пятница освобождена деканатом для праздника, — решили ехать пораньше. От зимней учебы у всех ломило тело, и терять пьянящую пятницу у самого пика весны — было признано преступлением. Никита брался пригласить остальных. Со вторника до четверга компания расширялась. Шерстнев брал с собой двух друзей помимо Штурмана, недавно обзаведшегося женой, а Никита обещал познакомить со своей девушкой, поэтессой. Грустная девочка, Блинова, сказала на это, что, скорее всего, не сможет.

Мама предупредила меня, что в пятницу у нас большое дело — я должен помочь ей пораньше отнести в ремонт стиральную машинку, вещь тяжелую. Отец был в отъезде с собственной выставкой, и, как я ни умолял, мама показывала покрасневшие руки и надеялась, что ее избавление от чистого рабства не будет отложено.

В четверг я бросился к Шерстневу. Тот принимал у себя забавного молодого человека, своего однокашника, который записывал на магнитофон авторское чтение новых стихов. Звали его Данила Литке, отец его долгое время работал в Восточном Берлине, где женился на обыкновенной фрау греческого происхождения и после рождения сына вернулся на родину с семьей иностранцев. Бабка Данилы тоже была немкой, и она передала потомкам свою фамилию, так как имя ее мужа, сталинской жертвы, оказалось опорочено. Данила получал математическое образование в университете (между прочим, у Яшиного дедушки), поклонялся Хлебникову, как магии, и ругал немецкий язык, насколько хватало ему детских воспоминаний. Он сам втуне писал стихи, мечтая соединить поэзию с математическим мышлением, но всем объявлял, что его настоящее предназначение — быть собирателем и секретарем в тени более крупного, чем он, поэта. У него водилась странная манера произносить любую фразу с ужимками заранее заготовленной шутки, так что было непонятно, насколько серьезен он в своем рвении. Я был очень рад, что за Шерстневым копится какой-то архив, и во время записи вел себя предельно осторожно, особенно после того, как чудовищно громко заскрипел стеклом книжной полки. Данила Литке покачал головой, перемотал пленку и запустил новую запись внушительного стихотворения, вернувшись в свою неестественно скрученную позу. Он старался занимать мало места, сидел на ободке стула, о пол опирался только цыпочками и запускал руки под чресла, как начинающий шахматист.