— Конструкция — моя! — заявил Яшин дедушка. — Не так затейливо, как у Татлина, зато работает.

— Царь горы, — пробурчал Яша, — или турнир альпинистов.

Дедушка не перебивал его, удивленно скосив глаза и выпятив обведенные щетиной губы.

— Тебе раньше нравилось, — заметил он. — Такая шахматная доска раз и навсегда учит главному, и тут достаточно даже одной партии. Дайте-ка, я сюда поставлю.

Мы довольно долго расставляли фигуры, кое-где было неровно, дедушкин мавзолей (как называл это Яша) явно пережил не одну сырую весну. Смотрящая на меня сторона была убрана в крупный крап тараканьих яиц. Потом дедушка, который даже не разыграл цвета фигур, откуда-то извлек белую пешку и водрузил ее на вершину. Она, будто в головокружении, опиралась на бортик и потому не падала. Я стал путаться, коробку надо было обходить со всех сторон, чтобы расчислить положение каждой фигуры. Я в ту же секунду все забывал, и меня приходилось поправлять, но дедушка требовал довести игру до конца и оставался собой доволен. Я с жалостью думал, что такая башенка могла бы пригодиться в другой игре, где было бы не до баталий — одни ораторы в горах. Впрочем мое детство было хорошо именно тем, что впускало в себя любую новость.

— А помнишь, Яша, — в шутку спросил я, — как мы играли с этой башней?

Я не очень-то помнил наших игр (надо посмотреть записи), но знал, что с Яшей нас связывала никак не школа. И вдруг:

— Точно, — ответил ничуть не смущенный Яша. — Отличная театральная площадка для наших Манфредов. И пару игр, дед, мы на ней все-таки провели. Так что я уверен, что Марк имеет представление о значении центра в шахматной игре.

— В игре? — улыбнулся дед. — Не только в игре.

Комбинация была совершенно мне не понятна. Дедушка решил перенести коробку на пол, и сначала на голые доски с лопающимися смешками посыпались фигуры (пешка задержалась у опасной щели). Катастрофа сулила мне свободу, но неумолимый дедушка расставил все фигуры на прежние места, и только в одном случае Яша его поправил в мою пользу. Стоя над этой постройкой, я все равно не мог ничего понять, одна белая пешка на своем месте лежала, а мой невесомый скрипичный гриф был таким нелепым конем, что я никак не решался поставить его на вершину, хотя в течение нескольких ходов это было бы правильно. Вскоре я с бескорыстным облегчением скормил его ближайшей пешке. Что касается дедушки, то был момент, когда он ухитрялся держать на альпийской вершине сразу три белых фигуры. Они срывались оттуда на головы моим ошарашенным воинам, а дедушка по-суворовски клокотал и, не исключено, приводил вслух рифмованные примеры стратегического гения.

— Однажды мы попробовали другой прием, — рассказывал Яша, — склеили доску, которая представляла собой впадину, и центр был на самом дне. В таких шахматах хотелось все время играть по периферии. И игры были не самые интересные.

— В том-то и дело, — добавил дед. — Либо человек держится как зритель в амфитеатре и хочет занять место повыше, откуда все видно. Либо он участник другой жизни, где его место — центральная вершина. Когда на такой доске контролируешь центр, то гораздо лучше понимаешь всю игру. А потом остается оптический эффект — плоскую доску можно видеть то как амфитеатр, то как Монблан.

— Дед, я все это уже объяснил.

— Ну, тогда не будем отвлекаться от наших снов, — жестко пробурчал Яшин старик. — Хватит жечь свет. Все ложимся спать.

Он вышел на веранду, где Яшина мама поднялась с кресла, взмахнув пледом, причем одно крыло было удлинено завернутой в кальку книгой. Мне слишком хотелось перед сном заглянуть под кальку, узнать эту книгу.

— С Софьей было не так, — довольно весело и негромко сказала мама, — вы с ней жгли свет по полночи.

— Сонечка мне во всем помогала, — растянутым тенором ответил дед, и в этот голос мог вплетаться как внезапно накативший плач, так и сочный зевок. — Я на нее не в обиде.

— Ты бы еще дачу ей оставил, сайгак, — прошептала мама.

— Прошу больше этого не обсуждать! — гаркнул дед, и чуть погодя раздалось из темного сада: — Не обсуждать!

На Яшу дедовское указание совершенно не подействовало. Мы сели на веранде, несколько салатовых бабочек собрались вокруг зарешеченной лампы, но их тихий девичий танец все время прерывался устрашающим ударом жужелицы.

Яша достал из нагрудного кармана стопку маленьких фотографий. Цветные фотографии еще были редкостью, поэтому даже размытые снимки очень увлекли меня. Это был эпос о байдарочной прогулке по уральской реке. Яша то ли только что вернулся из похода (тут у меня путаница), то ли собирал новую компанию. Выцветшие пирамиды палаток, девичий глаз в пластмассовом окошке, падение крупных капель с весла на красный руль лодки, устрашающий нож торчит в днище пустой уже консервной банки и вымазан ее содержимым, солнечные стволы и угрюмые лапы елей всюду — на повороте реки, позади расплывшихся голов, за тусклым костром, — вершины, перемежающиеся лазурью. Яшин дедушка, совершенно в нас не заинтересованный, поднялся по ступенькам веранды, постоял, глядя в ноги, потом сбросил сандалии и прошел в дом. На следующей фотографии кто-то обнюхивал тот же, еще торчащий в банке, нож: рыжая шкурка, маленькая голова.

Яша (непривычно веселым голосом): Мы подружились там с одним горностаем. Это его первый визит. А потом уже оставляли ему еду, иногда их набегало три-четыре. Я больше не сделал снимков, но должны получиться у Олега.

Я (с авторитетной усмешкой): Это не может быть горностаем. Это хорек, или даже одичавшая фретка.

Яша (спокойно): Это именно горностай. Уж поверь моим друзьям, там в основном одни зоологи! Белые горностаи, которые так широко всем известны, — это вот эти самые непрезентабельные зверьки. Белые они только зимой. А я их видел такими. Тушенку едят только так — с головой ныряют в банку.

Я вдруг осознал, что ни разу не видел горностая, — только вычитанные здесь и там наблюдения, давно сведенные в путаницу, после того, как они были объявлены при Юлии. Хотелось узнать, что думает Юлия, став специалисткой в этом вопросе, узнала бы она?

Дальше в моем дневнике упомянуты привычные для меня сомнения. То ли Яша пригласил меня с ним в поход, то ли я принял за приглашение свои глубоко пережитые впечатления. Но, как обычно, я не знал с тех пор, что у меня запланировано на лето. Не знал, каким образом в моем дневнике оказалась фотография рыжей головки горностая — злобной, мелкой, с хорошо освещенными усами, которыми он тронул бок опорожненной консервной банки. На всякий случай я погрузился в стыдливое замешательство, ожидающее Яшиного прощения или легкой развязки.

Днем в воскресенье я провожал Яшу на станцию. Он сразу же за калиткой поделился со мной подозрением, что деду не с кем выпить. Предмет разговора как раз смотрел на нас из сада, поедая соседское яблоко; шест сачка обошел и загнутую на нем ногу, и углом выставленное плечо; злобный взгляд — ни вчерашней мудрости, ни прощального взмаха для Яши. Я уверял его, что об водке не было и полслова, но не стал раскрывать отсутствие какой-либо договоренности на предмет тяжелой работы. И все же: какой кладезь твой старичок! Со мной никогда никто так не говорил.

— Не знаю, о чем вы там говорили, — ответил не теряющий важности Яша, — но выпить ему точно хочется. Похоже, он что-то припас и понимает, что с тобой, если ты берешься помогать, никто не помешает налакаться.

— Почему вы с ним так? Он столько знает.

— Как «так»? — Яша почти повысил голос. — Можно сказать, мы его обожаем! Просто он не любит, когда к нему относятся как к музейному экспонату. Такой сложился порядок. Хватит пока и этих объяснений.

— Яша, с ним было очень интересно. Он открыл мне важные вещи.

— Да, и мне с ним было интересно, когда я был школьником. Обычно он у нас мудрец. Но сейчас больше нуждается в объекте для розыгрышей. Причем ничуть не веселых. Я думал, ты сразу сам разберешься. И мой тебе совет, не прогуливай учебу. Может, вы во вторую смену?

Я неловко кивнул.

— И все-таки поехали вместе, прямо сейчас! О чем таком важном вы там говорили?

— О самом важном, — смутился я, — о памяти и поэзии. Наверное, я всего не перескажу.

— Это хорошо, что подобрались такие специалисты, — без иронии в голосе, но глядя мне прямо в глаза, продолжал Яша, — и ты все понял?

— Ну Яша, — опешил я. — Я стал лучше, я учусь этому…

— Я не о тебе, — без тени сожаления заметил Яша. — Дед обычно несет сумбур, который можно воспринять как рациональную речь только в случае рассеянного внимания и крайне сильно развитого воображения.

— Это неправда. Вы, может быть, давно с ним не говорили?

— Доказательства? — настаивал Яша.

— Он открыл мне, — я наугад рылся в блокноте, — что Пушкин называет поросль деревьев — «племя незнакомое».

— А то непонятно было? Что еще? Что там про память?

— Что надо развивать память, — читал я, еще надеясь все подтвердить.

— Открытие века. Поздравляю! Дальше?

— Что молоко любимой женщины — это молоко Богородицы.

— Что-то интересное. Речь, как я понимаю, о вине? Итак, пара часов разговора пролетела как сон. Все не напрасно. Надеешься еще пополнить блокнот? Может, даже докончишь его до завтра. Только не забудь на даче: дедушка и его съест.

Из марева, которого обычно нет вокруг электричек, неумолимо выскочил сиреневый локомотив, а я все продолжал рыться в блокноте, мне надо было что-то найти — хотя бы для себя.

— Пошли, наш поезд.

— Яша, я обещал.

«Странное прошлое Ахилла, переодевания в женщину», — бросилось мне в глаза среди блокнотных записей, но это было не про дедушку. Вложив между страниц палец, я махал Яше, от которого в ответ получил не больше кивка.

Чтобы вернуться, мне пришлось изобрести свою траекторию исследования, чтобы пройти по всем улочкам и не пропустить нужной дачи. Я садился на перекрестках (бревно, бетон, полотна нового забора) и сначала пытался что-то вычитать, потом уже записать полуживые остатки вчерашних событий. Сегодня едких столбов в небе было куда больше.