Потом, проверяя эти записи, я удивился, почему дачники жгли листву: это, конечно, мог быть мусор прошлого года, заново взошедшие сорняки. Но мне потом пришлось выкинуть из здешнего пересказа ржавчину яблочных огрызков и арбузные корки с того берега, где я ожидал найти друзей. Видимо, эта запись сделала неуклюжий поворот на полгода и вклинилась не в ту часть дневника.

Когда я нашел дачу, — пригодилось воспоминание о водомерках, я с довольным облегчением оперся о низкий край бака. Вышла Яшина мама, с сомнением взглянула на меня, а потом пригласила пообедать на пустой веранде. Оказалось, что дедушка ушел прогуляться. Я мог бы пойти его поискать, но в случае неудачи не одолел бы нового возвращения. Сначала, одичало оглянувшись, я потянулся к маминой книжке. Текст помещался слишком узко. Стихи, стихи без перерыва, как в поэме. «Витязь в тигровой шкуре». Я пошел на мостки и, куря, почему-то прыгая взглядом с воды на пустые перила вдалеке, почитал свои записи, сделанные во время беседы с дедушкой. Это и правда был сумбур, который требовалось как-то обработать: слишком небрежная стенография, недописанные слова — только пустые банки, только усы начинающейся темы. Мне показалось, что Яшин дедушка прошел за деревьями по тому берегу ручья. Тогда я заметил синюю этикетку в траве и ею дополнил записи.

Вскоре дед позвал меня из сада и показал, чем надо будет заняться. Я расслабился и вскоре перестал слышать его потрескивающие наказы, потому что их было много и проще было исполнить их бездумно. Потому что они были не интересны. Потому что они были грубы. В безопасной свежести сумерек мы решили устроиться поспать, чтобы проснуться пораньше.

Работы в понедельник оказалось так много, что за весь день я не успел сделать заметки, но дедушка только дурачился и распоряжался мной, как наемным работником. Я отваживался спрашивать: а правда ли?.. — Да кому это интересно, — резко обрывал меня мудрец, — какая еще правда, откуда? Утром, впрочем, пока мы обходили высохший ствол живописно изгибающейся сливы, он произнес из-за спутанной скани серых веток:

— Жить в прошлом интересно. Там даже есть новые радости. Сначала спилишь эту большую ветку, потом спилишь ствол, а после этого начнем выкапывать. Ты без перчаток? Не привез с собой? Значит, посадишь мозоли. Копать тут придется глубоко. Быстренько, быстренько!

Яшина мама нашла для меня старые перчатки, обмазанные глиной. Они меня не спасли, ладони поплыли через полчаса. Сначала сухая спина начала нестерпимо чесаться, потом я увидел, как на плечах выросли прозрачные капли. Я выбрасывал из ямы землю, но жалом лопаты задевал корни, и тысячи земляных камней катились назад, смеясь над ничуть не выигрышным гигантизмом Сизифа. Лопата оказалась короткой. Когда спина объявила, что больше не будет моей, меня позвали обедать. Яшина мама задавала светские вопросы, подбадривала меня и что-то советовала, но ни понять этого, ни записать я уже не мог. Руки дрожали, и день выглядел нудным.

Зачинщик подходил ко мне с дельным советом, иногда недовольно морщился, говоря, что я не успею к электричке, стоило ли все это затевать. Мне явно не удалось рассчитать свои силы. Если бы я помнил в тот момент предложение Яши прыгнуть с ним в поезд, я бы сожалел, что этого не сделал.

Дедушка спросил меня довольно строго, приходилось ли мне раньше работать на природе. Я пожал горящими плечами: да, такое допустимо. После этого была надежда продолжить наш разговор. Когда я выкопал корни на расстоянии метра вокруг крученого ствола и нам с жилистым старцем достало сил перерубить их штыковыми лопатами, мы сели среди тополиных колод позади дома и, счищая землю с волосков на предплечьях, из патиной поросших стаканчиков распили бутылку «Пшеничной». Дедушка принес в руках вареные в мундире картофелины, а когда повеселел, сходил и за солью. Разговор, точнее монолог, моего нового наставника, кажется, был настолько неуместным и низким, что я не силился сохранить его следы. Все касалось только обращения с девушками. Эти советы, может быть, могли бы теперь пойти мне на пользу, но вскоре затошнило и потянуло в сон. Я убеждался, что высшая помощь не могла прийти со стороны чужого опыта.

Утром я очнулся в незнакомой спальне. Разного рисунка обои — даже на потолке, — но все полоски одинаково набухли и посерели от сырости. Старинный шкафчик в углу и круглый столик с фарфоровой вазочкой. Руки нельзя было согнуть, мышцы ног были сведены судорогой, и каждый шаг причинял боль. Почему так ноет тело, почему так невкусно во рту, почему нигде нет книг? Паника была мгновенной. Ее сразу раздуло то, что нигде поблизости не лежал блокнот, мой блокнот, — блокнот, который стал бы моим, как только бы я, утренний, прочитал в нем, что оставил для себя вечером. Иссеченные грязью джинсы с закатанными и странно одубевшими штанинами, не расстегнутая до конца желтая рубашка, омерзительные носки. Блокнот под ними не обнаружился. Я выбрался на веранду, плетеный стул оказался прямо передо мной и въехал в пах поломанными тростинками. Что же я тут делаю? Меня похитили? На сиденье стула оказался клееный из бумаги тортик шахматной расцветки. Бледная мальва заглядывала за каждый столбик перилец, и согнутые в половецкой пляске аккуратно постриженные деревца разбегались по саду. Сначала я набрел на туалет, потом на маленькую дверь из сада, за которой выход длился не дальше мостика, потом с другой стороны дома среди гротескно уменьшенных граненых стаканов и картофельной шелухи нашел сырую книжечку, открыл ее и пришел в себя.

Найдя и сумку, где лежала тут же пригодившаяся куртка и еще какой-то том, я довершил свое бегство. Все костры тлели, но облака стояли не выше колен. За каждым вторым забором деликатно — только для меня — щерились псы. Я был ошарашен и подавлен трудовым опытом, будто провел в батрачестве немыслимую часть жизни. Поскольку я не задумывался, найду ли станцию, то мгновенно оказался в зарослях садового боярышника, где собрал немного плотных ягод, и сквозь желтые сердечки ольхи увидел асфальтированную платформу, с которой женщина в зеленых болотных сапогах прямо на рельсы сметала листья. Я дошел до расписания, сплевывая треугольные косточки в кулак, и с благодарностью встал перед щитом, где было столько образного и свежего текста — о полном спасении.

В указанный расписанием час мимо меня промчался поезд с грязными цистернами. Еще полчаса — и прошла электричка, но она так разбежалась, что не смогла остановиться. Я опять подошел к расписанию. Ничего не совпадало, край был сожжен, рядом висело надорванное объявление о продаже участка и листовка с пустым крестом. Спустя какое-то время на станцию потянулись сплошь пожилые люди, сплошь хромающие, с корзинами, укрытыми марлями. Из разговоров я понял, что расписание, которое дало мне маршрут к ночлегу, старое, что не все станции указаны в маршруте и ехать придется долго. Как-никак, эта бумага стоила особой благодарности.

Во вторник я был дома, пропустив еще один день учебы. Как выяснилось потом, были пропущены какие-то важнейшие лекции, контрольные работы, проверяющие знания прошлого года, мое систематическое отсутствие заметили, и это привело к большим неприятностям. Моя ниша хорошего ученика была замурована, я был окружен тройками, и в моих записях ничего не имело отношения к недавно оконченной сессии (и целому лету). Видимо, как и зимой, при сдаче экзаменов я был слишком занят лептографией, ибо без маленьких бумажек, уложенных в тайный карман под рукавом пиджака, я бы никогда ничего не сдал. На экзамен не хватало моих четок. Какие-то знания постоянно выплескивались из меня — неизвестно откуда, но слишком многое мешало им быть систематичными, вытягивать за собой легкий поезд прочитанных книг.

Фотография горностая своим верхним краем была просунута под книжную полку и придавлена книгами. Иногда берешь книгу — она падает. Теперь ее можно видеть на уровне глаз, когда, сидя за письменным столом, я поворачиваю голову вправо. Поскольку полка нависла над батареей, края фотографии со временем стали завиваться, и агрессивный зверек вызывал все больше нежности. Но так и не побелел.

XXVII

Шерстнев (как всякий человек со здоровой памятью — беспечный со своим даром) не сообщил о моем желании их нагнать, и компания проехала в электричке на одну станцию дальше той, где высадился я тремя часами позднее. Визит на дачу Антона потерял смысл, так как сам Антон, чьи брови, виски и даже очерк верхней губы были будто выделены углем, сидел среди моих друзей с только что выпущенной гитарой «Strunal», упакованной в мягкий чехол из прессованных шерстинок (пусть будет абрикосовым, как этот блокнот). Зато Шерстнев привел других своих друзей. Никита приболел (его шутливо корили за надменную слабость — такая теплынь, и никто не мог знать, что болезнь, из-за которой он отсутствовал, устроит ему через пару лет затяжную кому), две грустные девочки оказались в одинаковых брезентовых панамках, обвешанных советскими значками. С Юлией ехала Джема, которая улеглась на пол электрички, и потом с ее сравнительно голого живота пришлось состричь розовый ком жвачки. Штурман похвалил музыкальный инструмент, но, пока его не умолили сыграть, холодно сохранял инкогнито отдыхающего маэстро. Его женой оказалась светлая миниатюрная барышня, будущая ветеринарша, легко нашедшая язык со всеми, но не слишком встревающая в чужое веселье. Серповидные ямки ее улыбки я не описываю только потому, что это недостаточно ново. Но она все время улыбалась.

Юлия: Мы около часа сидели на поляне, похожей на корабль, и проговорили с ней о… нет, не о Джеме, о только что изданном Джойсе, которого она прочитала еще в «Иностранке». Это была очень аппетитная беседа с массой примеров. Аппетитная, как жареная почка. Неудивительно, что Штурман так влюблен.

В электричке сначала пытались приткнуть куда-то рюкзаки, потом читали вслух газету, выискивая смешное, потом пели ливерпульские песни под Антоновы аккорды, потом какое-то время две грустные девочки тянули что-то печальное, никто не поддержал — не знали слов. Бодрый с лохматыми бровями дед с соседней скамьи веселье подбадривал и вменял молодым людям, что у них очень хорошие девушки, а потом разговорился с Шерстневым о положительной стороне старого режима.