Обещана слегка помотала головой: куда ей сейчас и думать про мужа…

– Ты скажи им тогда, пусть больше не присылают… мне не надо от них ничего… – С замкнутым лицом Обещана водила пальцем по бревну в стене.

– Скажу, – Малуша убрала снизку назад в мешочек и затянула завязки. – Им, боярам, одна забава, а нам ответ держать. Ну, ступай, а то Векоша хватится.

Обещана ушла. Малуша еще постояла, прислонясь плечом к стене. Святослав вчера уехал, больше ни разу не взглянув на нее, но теперь она ждала его нового приезда с таким чувством, будто это могло что-то для нее изменить. Как будто тот мелкий случай во время драки должен был иметь какое-то продолжение.

Любопытно, а что Святослав принес бы ей, если бы захотел вдруг искупить обиды? У нее-то забрали кое-что подороже серебряного перстня весом в полторы куны. Забрали волю. Отца. Киевский стол. Деревский стол. У нее, наследницы пяти владетельных родов, отняли все и взамен дали звенящую связку ключей. Немало месяцев прошло с тех пор, как Малуша в полной мере осознала, в каком страшном долгу перед ней и ее родом нынешние властители Киева. Но так и не сумела смириться. Как Бог и его Пречистая Матерь допустили такую несправедливость? И долго ли еще будут ее терпеть?

* * *

Весь день после достопамятного пира Унерадова снизка не шла у Обещаны из ума. Вот бы удивились они все – Векоша, Травея, прочие девки, даже сама Беляница, – пройди Обещана по двору со снизкой на шее, какую и вольной дочери боярской надеть не стыдно. А ведь это не такая редкость и среди челяди: Малуша носит снизки, и Беляница, и ближние служанки Эльги. Даже Богуша и Зорка, когда подают на стол и разносят пиво на пиру, надевают ожерелья из мелких зеленых, желтых, синих бусинок с подвесками из бронзы или меди. У Малуши-то самой бусины дорогие, «глазастые», каждая куну стоит. Только у них это подарки или самой госпожи, или ее ближних оружников – тех, с кем девкам позволено водиться. Вздумай ей подарить что-то, скажем, Чернега, десятский – носи, будь добра, всем на зависть. Но уж всем было бы ясно, с чего такая щедрость – видно, прогулялась с оружником в пустую баню… Нет уж. «Без снизок ваших обойдемся!» – сердито думала Обещана, замешивая тесто в хлебной клети. У нее оказалась легкая рука на хлеб, и после того как она раз поработала здесь вместо захворавшей Зорки, Беляница стала отправлять ее в хлебную клеть. Как сказала Малуша, это честь – с хлебом работа более чистая и почетная.

Когда на другое утро за нею пришла Совка и поманила за собой, Обещана так испугалась, что холодная дрожь пронзила ее насквозь. Малуша все-таки выдала? Или кто-то другой прознал про снизку? Но она же не виновата!

– Руки вымой – видеть тебя хотят, – сказала Совка.

Это была немолодая – ровесница княгини – опрятная и миловидная женщина. При княгине она состояла уже лет двадцать и знала о ней, наверное, все, что могут знать о таких людях простые смертные. Но положением своим Совка не кичилась и с другими служанками была приветлива.

Обещана послушно сняла большой передник, которым повязывалась, чтобы уберечь одежду от муки, и пошла к лохани. Руки дрожали. Кто такой хочет ее видеть? Благомысл, сотский, в чьем ведении весь порядок на дворе? Или сразу Мистина Свенельдич? Сжимая зубы, чтобы унять дрожь, она собиралась с духом, чтобы отстаивать свою невиновность. Если, само собой, ее о чем-то спросят и позволят хоть слово сказать… Она ведь здесь не баяльница – она таль, челядинка, мало чем отличная от рабынь. И от злости на несправедливость судениц, безо всякой вины ввергших ее в это опасное и унизительное положение, на глазах Обещаны вскипали жгучие слезы. Но вот она привела себя в порядок, и Совка кивком предложила идти за нею. Обещана шла по мосткам от поварни к жилой избе княгини, как по мосту над Огненной рекой. У коновязи стояло с десяток лошадей, значит, у княгини гости. Подумалось, что, может, госпожа хочет еще кого-то позабавить ее повестью про обетный перстень – от сердца сразу отлегло. Но, жизнью наученная ждать от судьбы подлостей, Обещана не спешила радоваться.

Отроки под навесом встретили ее веселыми ухмылками. На скамье, где они сидели, лежал чей-то меч, подтверждая догадку, что у княгини знатный гость. Им-то чего радоваться, мельком удивилась Обещана, проходя вслед за Совкой в дверь.

Просторная изба, как ей показалось, была полна народу. По бокам от княгини сидели оба брата Свенельдичи, у каждого меч на плечевой перевязи стоял концом на полу – братья были почти единственными, кому дозволялось входить сюда с мечом. Величана и Держана Мистиновна на скамье, как две Жар-птицы, в ярких нарядах, Малуша в углу у печи, одиннадцатилетняя княжна Браня у оконца с кошкой, еще какие-то мужи…

Один из этих мужей встал ей навстречу, и Обещана увидела лицо своего отца родного…

Как человека уважаемого и в Киеве хорошо известного, плеснецкого боярина Стеги пригласили остановиться на Свенельдовом дворе. Для таких случаев там имелся гостевой дом, способный принять целую дружину, и Стеги уже не раз там останавливался во время прошлых приездов в стольный город днепровской руси. Воюн со своими двумя отроками остался при нем, еще не зная, что попал в наиболее удачное для своего дела место. Люди Эльги весьма охотно взялись поддержать его, обиженного людьми Святослава, особенно после той драки.

Сказать, что Обещана удивилась – ничего не сказать. Она видела знакомые черты, даже помнила, кто этот благообразного вида седоватый муж с широким морщинистым лбом, с волосами до плеч и опрятной бородой, но от полной неготовности встретить его здесь, в Киеве, в княгининой избе сознание отказывалось признать очевидное. Она помнила его обещание приехать в Киев, но, хотя в ее мыслях этот месяц, полный новых впечатлений, уже растянулся на целый год, ей казалось, что должно пройти года три, прежде чем отец сумеет сюда добраться. Сгрызть три железных коровая, истереть три железных посоха… Она стояла столбом, забыв даже поклониться госпоже и воеводам, даже не обняла отца, когда он подошел обнять ее – как деревянная стала. Вокруг раздавались голоса, смех, возгласы, но для нее они сливались в птичий грай.

Вот ей позволили сесть, Воюн усадил ее рядом с собой, но и теперь держал за руку, будто боялся, что дочь исчезнет. Вокруг стоял оживленный говор, но она ничего не понимала. От потрясения Обещана не могла даже обрадоваться. Ее сбивало с толку уже то, что она сидит между отцом и боярином Стеги, а не на «девичьей» скамье у двери, где служанки шили, и никак иначе они не могли сидеть в присутствии госпожи. А при гостях и подавно.

От вида явного счастья Воюна, нашедшего невредимой любимую дочь, все в избе повеселели и заулыбались.

– Это очень радостная весть для нас – что эта дева живет у тебя, княгиня, – говорил боярин Стеги. – Твоя доброта и милосердие по всем землям известны – ты не позволишь честных людей без вины обижать.

– Но мы не будем пытаться разбирать это дело без второй стороны, – ответила княгиня. – Нужно позвать этих удальцов – Вуефастича и Болву. Послушаем, что они скажут.

– Пусть все пойдет по закону, мы того только и хотим. Но если будет признано, что эта дева была взята в тальбу незаконно, то твоя справедливость не допустит, чтобы она оставалась в этом положении…

– Выслушать тех орлов, ясен день, нужно, – кивнул Мистина. – Но мало надежды, что взятие этой жены в тальбу удастся признать незаконным. Не советую вам на это рассчитывать, хотя, если бы была такая возможность, княгиня охотно помогла бы вам.

– Да уж что там, законное, незаконное! – Воюн, с влажно блестящими глазами, махнул рукой. – Я выкуп дам! Пусть бы только князь сказал, чего хочет.

– Не думаю, что он польстится на одну-две гривны. Ему нужен залог твоей покорности, а что его обеспечит лучше, чем эта дева?

Мистина улыбнулся: у него у самого были три взрослые дочери, две из них уже замужние. Не будучи очень нежным отцом, он тем не менее хорошо понимал Воюна. Но так же, если не лучше, он понимал Святослава. Чем яснее князь увидит, как привязан укромовский старший жрец к единственной дочери, тем меньше надежд, что согласится отпустить ее из Киева.

– Но тут еще такое дело, – подал голос Лют. – Ее ведь сам Етон ныне взять в жены хочет.

– Сам Етон! В жены?

Все в избе обернулись к нему, и живее всех – Величана. Уверенная, что ее саму из дома Мистины ничья чужая воля уже в Плеснеск не вернет, она тем не менее очень хотела, чтобы Етон поскорее женился на ком-нибудь и окончательно простился с мыслью о ней.

– Сам мне сказал. Говорил, одну жену забрали, – Лют весело взглянул на собственную супругу, – так подайте другую. Сестру свою или Олегову внучку, говорит, жалеет мне Святослав, так хоть пусть даст дочь нашего мужа, бужанского.

Воюн и Стеги слушали его с не меньшим изумлением, чем прочие: отцу невесты Етон ничего об этом замысле не сказал. Плеснецкий боярин хмыкнул и хлопнул себя по колену – надо же, хитрец!

Сама же Обещана только покачивала головой, будто слушала удивительное предание. Под градом всех этих неожиданностей она перестала понимать, что все это касается ее самой. Уже ждала, когда опять проснется от голоса кого-то из старших служанок, гонящих на работу…

– Мы было другую невесту ему присмотрели, – Эльга взглянула на Мистину, без совета с которым редко принимала важные решения.

– Ну да может, эта лучше подойдет, – воевода одобрительно кивнул Обещане.

– Будет ли на то твоя милость, княгиня, – обратился к Эльге боярин Стеги, – что ты поддержишь нас, когда мы пойдем с нашим делом к князю Святославу?

Эльга снова взглянула на Мистину. Она была бы не прочь поддержать Воюна, но сомневалась, к добру или к худу послужит ее вмешательство.

– Дайте-ка нам время это дело обдумать, – вместо госпожи ответил Мистина.

– Но и так уж дочь моя в неволе измаялась, – взмолился Воюн. – Хоть княгиня – добрая госпожа, а жить в чужом доме не радость, в тальбе – не на воле.