Малуша хорошо слышала эту речь – она стояла с кувшином возле верхнего конца стола, вблизи княжеского. Но даже когда она наполняла его стеклянный кубок, Святослав не поднимал на нее глаз. Будто ему, как в сказке, подают пищу и питье невидимые руки!

– Не сманивай его, – улыбнулась Эльга, хотя Одульв и три вышгородские сотни принадлежали ей и только она решала, куда им идти. – Он с этим посольством будет делать ничуть не менее важное дело. Дружба с греками нам приносит много серебра, паволок и прочего, – она указала на красивый серебряный кувшин в руках Малуши, в котором было разведенное вино, – каждый год. А что выйдет из похода на угличей, покажет только гадание.

– Истовое слово! Гадание! – горячо ответил Святослав. – У них двадцать лет по-настоящему никто не был! Когда, ты говорила, отец ходил к ним по дань в последний раз?

– Двадцать лет назад, – подтвердила Эльга.

– Даже чуть больше, – добавил Мистина, – это было еще при… еще до того, как вы киевский стол получили.

Он хотел сказать «при Олеге Предславиче», но не стал упоминать человека, которого своими руками спихнул с княжьего стола. Однако Малуша отметила это – ведь Олег Предславич был ее родной дед.

– Постой, я вспомнила! В ту осень тебе исполнился год. А сейчас… идет двадцать третий. Значит, двадцать один год назад.

– Вот! Двадцать один год никто не ходил в дань туда, где мой отец сам завоевал право на эту дань. Это как называется?

– Но ты же знаешь, почему туда не ходили! – воскликнул Мистина, которому, наряду с Эльгой, Святослав явственно обращал этот упрек. – После той трехлетней войны угличи ушли от Днепра на запад и сели между Бугом и Днестром. С тех, которые остались близ Днепра, дань забирали торговые дружины, когда проходили назад от моря.

– Но что там брали? По две куны в год со всех!

– Угличей в тех местах осталось мало. А если ходить к Бугу, оно того не стоит. Слишком далеко, и нужны лошади – поход получается дорогой и дань его не оправдывает.

– Можно брать людей! – крикнул Игмор. – И сбывать печенегам, даже везти больше никуда не надо.

– Людей берут один раз! На другой год эти места вымирают. А если облагать данью людьми – говорят, хазары кое-где пробовали брать в год по отроку или девице с двадцати дымов по жребию, – то смерды бегут оттуда, и местность опять вымирает. В дальние походы стоит ходить, если там есть что взять. При Олеге ходили даже на Гурган – там шелка, серебро, золото, утварь всякая, оружие! У угличей ничего этого нет.

– Я пойду и проверю, что у них есть, – с напором возразил Святослав. Он и раньше знал, что сторонники матери не одобряют задуманный еще пару лет назад поход. – Если ничего нет – возьму людьми, и все окупится. А дальше – шиш с ними, раз уж ходить туда часто слишком далеко. Мне нужны скоты. Все, кто не глух, уже знают зачем.

– Но наемники тебе дорого обойдутся, – ровным голосом ответил Мистина.

– Тебе придется особенно крепко держать их в руках, – подавляя досаду, добавила Эльга. – Если твои расчеты не оправдаются, если добыча будет не такова, чтобы их удовлетворить…

– То что? – Святослав сидя подбоченился и прищурился, будто подзадоривал сказать, что он-де не управится с собственными людьми.

– Я не хочу, чтобы получилось, как тогда со Свенельдом, – Эльга бросила быстрый взгляд на Мистину, и он ровно улыбнулся правой стороной рта, будто говоря: ну, было. – В тот раз они тоже слишком мало взяли, дружина роптала, и Свенельд повел их через Днепр – на Корсуньскую страну! Вот там он и взяли хоро-ошую добычу. И тоже больше людьми. Продали часть печенегам, взамен взяли коней и привели сюда их и челядь. Но Олег был очень на них зол, потому что тогда еще имелся договор с греками о дружбе от моего стрыя Олега. А он не хотел с ними ссориться.

– И ты боишься, что я тоже пойду на Корсунь и рассорю тебя с твоими греками любезными? – насмешливо продолжил Святослав.

– У нас есть с ними договор, который заключал твой отец, то есть все равно что мы с тобой, и там указано – не трогать Корсуньскую страну. Мы будем выглядеть очень дурно – как люди, не умеющие держать слова. А князь, не способный держать в узде своих воинов… – Эльга запнулась, – никогда не будет принят как равный в семье могучих держав и всегда останется в их глазах полудиким лесным князьком.

– Я способен держать в руках моих воинов. И все, что я делаю, я делаю для того, чтобы эти твои могучие державы признали мою силу. Не захотят добром, так я их заставлю.

– Не ходи на Корсунь! – убедительно произнесла Эльга и немного наклонилась к сыну. – Делай что хочешь с угличами, но не трогай греков. Сейчас пора самая для нас благоприятная – я добьюсь от них чего захочу без единого удара. И тебе было бы гораздо лучше остаться и подождать Романовых послов. Договориться с Романом о том, чтобы ни он, ни его союзники, ясы и печенеги, не вмешивались, когда ты будешь решать твои дела с хазарскими данниками – это будет стоить куда дороже, чем вся дань с угличей.

– Беседы я тебе доверяю, матушка, – с насмешливым уважением ответил Святослав, откинувшись на спинку сиденья. – Ты ловка в переговорах, а я – в играх мечом и щитом, ведь я мужчина. Для того ты и ездила в Царьград, для того крестилась и стала дочерью Константина. Вот пусть теперь твой брат Роман и дарит тебе новые подарки, – он указал пальцем на беломраморный тронос, Романов подарок времен поездки.

В словах его была скрыта более жестокая насмешка, даже упрек. Крещение хоть и сделало Эльгу членом духовной Константиновой семьи, объединяющей всех христианских князей и королей, однако пользы Руси принесло пока немного. И Эльга знала, что польза эта должна появиться, иначе над ней будут смеяться и попрекать изменой богам.

– А я желаю тебе удачи во всех твоих ратных делах, – так же ласково ответила Эльга, хотя глаза ее похолодели. – Но только молю: будь благоразумен.

Святослав стиснул зубы. Эльга не просто так умоляла его воздержаться от похода на Корсунь: двухлетней давности попытка сходить туда оказалась очень неудачной, а неудача эта потянула за собой столько разных бед, что их последствия сказывались и сейчас. Красивой победой над старым Етоном Святослав отчасти искупил тот позор и убедил русь в своей удаче. Отчасти и ради этого его сборщики зимой старались выжать из бужан все, что только можно, не дожидаясь установления ряда, – ведь тот удачлив, кто богат.

– Теперь во мне старого Етона сила и удача, – напомнил Святослав. – Ему три века обещали, он, говорят, лет двадцать пять до того не дожил, да, Унемысловна? – он взглянул на Величану, и та кивнула. – Теперь и годы те – мои, и вся удача его, Одином дарованная, тоже моя.

И эти двадцать пять лет, на которые он твердо рассчитывал, сейчас казались неоглядно огромным временем, заключающим в себе тысячи будущих преданий.

– Дайте боги, чтоб и Етонов ум… – прошептал Мистина на ухо своему брату.

Малуша расслышала – или больше угадала – эти слова, потому что как раз шла вдоль почетного стола, наливая вино в серебряные и стеклянные кубки. Лют в ответ многозначительно улыбнулся, так же двинув правой стороной рта. Малуша шла дальше, исправляя свою службу и очень стараясь, чтобы руки не дрожали. Этот разговор, вернее, еще один из нескончаемых споров Святослава с матерью, взволновал ее до глубины души. Ей часто приходилось слышать такие споры – и в гриднице, и в жилой избе, здесь или на Щекавице, где жил князь. И он, и его мать – оба хотели для державы Русской силы, славы, чести и богатства. Но если Святослав шел к этому тем путем, что был проторен многими поколениями его предков, то Эльга выискивала новые. Святослав считал, что к этому ее вынуждает лишь женская слабость – ей ведь не суждено стать великим воином и склонить страны и народы под свой меч. А Эльга была убеждена, что время Харальда Боезуба прошло и нынешние державы строятся иными средствами.

– Да и не всякие смелые отроки, что уходят к морю, возвращаются с хорошей добычей! – шепнул кто-то рядом.

Малуша очнулась: она уже дошла до самого края того стола, где полагалось лучшее жареное мясо с пряностями и вино. Здесь сидели молодые родичи бояр и среди них Пестрянычи, Вальга и Торлейв. Это сказал Торлейв, причем именно для нее – вскинув глаза от кувшина, Малуша встретила его веселый взгляд.

– Да неужели тебе-то неохота на войну сходить? – поддел его Алман, младший сын Себенега.

– Я во Франконовурте зимой был, – Торлейв насмешливо и снисходительно взглянул на приятеля. – Каменные палаты и церкви видал – с гору величиной! Что мне теперь какие-то вшивые угличи! А вот что выйдет из того, когда и греки, и немцы наперебой примутся нас вере учить – вот на это я бы хотел поглядеть!

И снова бросил выразительный взгляд на Малушу, будто приглашал ее разделить это веселье.

– Грех тебе так говорить, ты же крещен! – Малуша с трудом сдерживала улыбку, но в глубине души была недовольна этими шутками.

Ведь речь шла не о безделице и даже не о добыче одного похода – об удаче Святослава, а с ним вместе и всей Русской земли. Спорили не просто князь и его мать – через них спорили боги. Спорили владычицы судеб, решая, куда и как тянуть нить всей руси и земли Русской. По пути Харальда Боезуба или святого Константина? Мечом и щитом создавать великую, невиданную еще в той части света державу или крестом и стилосом? Первый путь был всем хорошо известен, описан во множестве преданий, опробован и понятен. Он требовал лишь отважного, честолюбивого и удачливого вождя с сильной, многочисленной и верной дружиной. Второй был смутен, незнаком и непривычен. Даже сама Эльга, расспрашивая послов и слушая переданные ей речи Оттона, хмурилась, трепеща перед огромностью задачи. Из множества народов и языков выстроить единый империум, основанный на общности веры и укладе управления, было даже более сложной – и долгой – задачей, нежели мечом завоевать эти земли.

Малуша, часто бывая свидетельницей этих разговоров и споров, поневоле склонялась на сторону Святослава. Она верила: он завоюет все народы, до которых сможет дотянуться, станет величайшим воином и правителем… и счастлива будет та, к чьим ногам он бросит золото и шелка со всех частей света, чьи сыновья унаследуют это все после него. Поневоле воображение ставило ее на место той прекрасной девы, с которой Святослав захочет разделить свою славу и добычу. И себя в этих мечтах Малуша видела куда величественнее и красивее, чем была. Именно это указывало ей на несбыточность мечтаний, на то, как далека она, ключница, рабыня, от той будущей владычицы мира… И он на нее даже не смотрит.