Я чувствую, как мои губы невольно растягиваются в улыбке.

– Может, позвонить в «скорую помощь»? – спрашиваю я, кладя руки ей на плечи. – Заявим о картофельной катастрофе?

– Нечего тут шутить! – фыркает мама. – Это не смешно!

– Ладно, – соглашаюсь я. – Я могла бы положить в салатницу жареные куриные чипсы вместо картошки, а? Никто и не заметит, если они размякнут в соусе.

Мама возводит глаза к потолку, а я отрываю от рулона бумажное полотенце и подаю ей.

– Мама, это не важно, – говорю я, теперь уже без шуток. – Честно, совсем не важно!

Она не выглядит убежденной, но кивает:

– Не надо чипсов. У нас же не студенческая вечеринка.

– Ладно, без чипсов, – соглашаюсь я. – И никакой красной капусты, да?

Это постоянная наша шутка: мама вечно прячет капусту под всякой всячиной на наших с Элли тарелках, потому что знает: мы ее терпеть не можем.

Мама смеется, уже почти искренне.

– Помоги мне закончить все.

Несу индейку в столовую и водружаю в центр стола. Окидываю стол взглядом – торжественный, праздничный. Здесь всегда одно и то же: свежие цветы, лучший мамин хрусталь и рождественская композиция, которую мы с Элли соорудили вместе еще в младшей школе. Она не слишком впечатляет: это просто ветка, покрытая комками искусственного снега, и на ней сидит потертая тряпичная малиновка с тонкими проволочными лапками. Мама, как обычно, украсила ее остролистом и толстой кремовой свечой. Меня охватывает легкая ностальгия. Так много всего изменилось в моей жизни, но кое-что остается прежним.


Полчаса спустя еда уже разложена по тарелкам, мы все сидим за столом, и тут возникает очередная заминка: кто должен разрезать индейку?

Мама берет разделочный нож и окидывает нас неуверенным взглядом. Это всегда делал Фредди…

– Позвольте мне, – заявляет Дэвид, откашлявшись и вставая.

Он нервничает, как в тот момент, когда собирался произносить свою свадебную речь.

Мы все любим Дэвида, но он самый непрактичный человек в мире и славится своей неуклюжестью. Мамины глаза слегка округляются, словно она просто не в силах заставить себя передать ему разделочный нож и вилку из страха, что тот промахнется и кто-нибудь закончит вечер в больнице.

– Он учился разделывать птичку по видео из YouTube, – шепчет Элли.

Мама смотрит на меня, и я киваю: есть что-то невероятно милое в этой идее – учиться резать индейку через Интернет…

Все мы наблюдаем за тем, как он старается не превратить птицу в мешанину, как сначала для пробы втыкает в нее большую вилку… Дэвид даже прикусил нижнюю губу от усердия. Что ж, полной катастрофой это не назовешь: я бы поставила ему тройку за технику и десятку за старание: мы не оказались с обломками костей на тарелках.

– Забыла про жареную картошку? – Элли изумленно косится на маму.

Я вижу, как ей трудно сделать вид, что это весело.

Мама не пропускает удар и вместо картошки предлагает нам красную капусту.

Элли прикладывает к губам два пальца и изображает тошноту, когда мама ставит на стол салатницу.

– Это полезно, – говорит мама. – Вам просто необходимо немножко румянца на щеках, ты, Элли, слишком бледная.

Как ни странно, этого замечания оказывается достаточно для того, чтобы на щеках Элли сразу выступили розовые пятна. Наверное, мы все сегодня чересчур чувствительны.

Я беру бутылку вина и наливаю сначала маме, потом Элли. Дэвид в данном случае не в игре.

– Элли, а разве ты не собиралась… ну… не пить сегодня? – спрашивает он, а она бешеным взглядом заставляет его умолкнуть; Дэвид становится багровым, как мамина красная капуста, и делает вид, что отрезает от индейки новые неровные ломти, прикрывая свою оплошность. – Ну, я к тому, что… ты же на той новой диете…

Я через стол встречаю испуганный взгляд Элли; она ни дня в жизни не сидела на диете, и в это мгновение все понимаю. До мамы тоже доходит. Она откладывает столовый прибор и прижимает к горлу дрожащую руку.

– Элли, – выдыхает мама, – значит ли это… – Она делает паузу. – Ты…

– Извини, – бормочет Дэвид, сжимая руку Элли. – Просто вырвалось…

Он явно бесконечно огорчен.

На мгновение мы все умолкаем, таращась друг на друга. Элли сдается первой.

– Мы и не думали говорить об этом сегодня, – тихо произносит она. – Мы сами-то узнали всего несколько дней назад…

– Милая! – задыхается мама и плачет второй раз за этот день.

А потом и я заливаюсь слезами, и Элли тоже. Мы обнимаемся, сидя за столом, Элли слева от меня, мама справа; Дэвид сидит напротив, и мы хватаем его за руки.

Несколько минут мы одновременно плачем и улыбаемся, и нам не хочется отпускать друг друга.

– В таком случае мне лучше выпить за двоих, – коротко смеюсь я, наполняя свой бокал до краев.

Элли кивает, ее тревожный взгляд изучает мое лицо, пытаясь понять, не притворяюсь ли я. Но нет, я не притворяюсь.

Скорее, потрясена от кончиков пальцев на ногах и до макушки глупой праздничной шляпы. Элли хотела стать матерью еще с тех пор, когда мы были маленькими девочками и катали кукол в колясках в садике за домом. Она уже тогда обладала куда более сильным материнским инстинктом, чем я: ее куклы всегда были безупречно одеты и причесаны, в то время как у моих постоянно не хватало рук, а рожицы я разрисовывала шариковой ручкой. Понимаю, почему она предпочла бы промолчать сегодня, но хорошо, что не смогла. Мне не хочется, чтобы они с Дэвидом были вынуждены скрывать такую перемену из страха огорчить меня.

Но в то же время я действительно притворяюсь. Потому что это такое странное утверждение жизни: младенец. Маленькое новое существо… острое как бритва напоминание о том, что нам с Фредди никогда не познать счастья иметь собственного ребенка.

– За вас двоих, – говорю я, поднимая бокал, и подавляю слезы, потому что сейчас – один из самых драгоценных моментов в их жизни.

– За троих! – добавляет мама, и ее голос почти срывается.

Мы чокаемся, и я снова пожимаю руку Элли.

Замечательная новость!..

Во сне

Вторник, 25 декабря

– Твоя мама безусловно королева рождественского ужина. Объявляю официально. Мне незачем теперь есть до следующего года.

Фредди постанывает рядом со мной на диване.

– Думаю, мы оба знаем, что ты уже в восемь утра проглотишь сэндвич с индейкой, – говорю я.

Видимо, как и все прошлые годы, мы вернулись домой с немалой порцией остатков индейки для сэндвичей, супа, карри и бургеров. Запасы по крайней мере до середины февраля. Стараюсь не думать о тех прежних ужинах.

– Поверить не могу, что у Элли будет малыш, – говорит Фредди.

Похоже, и в этом мире такое происходит.

– Точно, – вздыхаю я.

– А это значит, у нас будет беременная невеста.

Фредди жестом изображает огромный живот. Это скорее похоже на мистера Гриди, чем на беременную, но я все равно усмехаюсь:

– Ты прав.

На самом деле мне нравится мысль о беременной Элли, сияющей на свадебных фотографиях. Свадьба, а теперь еще и малыш… Как будто кто-то насвистывает мне из пространства: все меняется, девочка, все меняется… Но к счастью, кое-что остается неизменным: на Рождество мы всегда будем собираться за столом у мамы. Просто на следующий год нам придется потесниться и освободить местечко для высокого детского стула. Конечно, я прекрасно понимаю, что он или она к тому времени вряд ли будет уже сидеть на стуле. И еще я представляю, ощущая легкое головокружение, как меня станут величать тетей.

– Как ты думаешь, у нас тоже когда-нибудь появится малыш? – спрашиваю я с бурлящей надеждой, кладя ноги на колени Фредди.

Но это такая невыносимо горькая мысль…

Он включает телевизор, меняет каналы:

– «Доктор Кто»?

Я не отвечаю. Он что, уходит от вопроса? Не думаю. Мы множество раз говорили о детях, это вроде казалось само собой разумеющимся… Или это не так? Может, я спешу с выводами? Приказываю себе не глупить. Это просто индюшачья паранойя, от обжорства.

Не обращая внимания на мое раздражение, Фредди тянется к кофейному столику и хватает жестянку конфет «Куолити стрит».

– Мне казалось, ты сыт до отвала? – говорю я.

– Я никогда не бываю сыт настолько, чтобы отказаться от ириски, – отвечает Фредди.

Это одна из миллионов причин, по которым мы совместимы: Фредди сгрызает наружную часть конфетки, а мне достается мягкая серединка. Не думаю, чтобы я смогла ужиться с кем-то, кто заставлял бы меня сражаться за апельсиновую начинку, я бы тогда все рождественские каникулы кипела злостью.

Качаю головой, когда Фредди протягивает мне жестяную коробку.

– Ну же, давай! – льстиво произносит он и потряхивает передо мной открытой жестянкой. – Ты ведь не можешь отказаться от клубничных сливок.

– Попозже, – упираюсь я.

– Эй, Лидия! Посмотри, вот же я! Съешь меня! Я знаю, тебе хочется!

– Ты очень плохо изображаешь клубничные сливки. – Я невольно смеюсь.

– Это был апельсин, и ты просто оскорбила его! – серьезно заявляет Фредди.

Я округляю глаза:

– Отлично! Давай сюда.

Он снова встряхивает банку, а когда я заглядываю в нее, то наконец понимаю, почему он был так настойчив.

– Фредди! – Я вижу среди ярких конфет подарок. – Что это такое?

Он пожимает плечами:

– Должно быть, Санта оставил для тебя.

Мы договорились не тратить слишком много друг на друга в этом году: свадебные счета раздуваются как сумасшедшие, к тому же еще и дом, и машина… и кажется, что конца этому не видно. Но все же думаю, Фредди понравились те запонки, которые я нашла для него в винтажном магазинчике на Хай-стрит. Он любит всегда выглядеть лучше всех и повторяет, что это привлекает к нему внимание еще до того, как он начинает говорить. И ему нравится приходить первым: это он подхватил из биографии Барака Обамы. Фредди не делает секрета из того, что амбициозен, но, в отличие от многих коллег, отнюдь не беспощаден. Последнее на самом деле превращает его в еще более серьезную угрозу.