— Кровавая Джуди — это самое настоящее. — От теплого вина девушка раскраснелась, глаза блестят — не то призывно, не то обещающе. — Когда-а-а-то в давным-давно прошедшем меня, кажется, звали Джун. Но это было в другой жизни и в другом мире.

— А что в той жизни была за семья? — продолжал допытываться Дик.

— Забыла. Не помню, — отвечает она издалека, оказавшись на миг в замке в Карори. — Пойдемте лучше танцевать.

И Большой Дик неуклюже несет все свои триста двадцать фунтов боевого веса на освещенный свечами пятачок. Какая девочка!..

Часов в одиннадцать его мощный «бьюик» умчал их в район горы Идеи — там Джуди снимала у вдовы второй этаж двухквартирного дома. Поднялись по открытой широкой лестнице, которая прямо со двора вела наверх. Девушка протянула руку:

— Спасибо. Я запомню этот вечер. И вас я буду звать теперь Диком, можно?

— Мож-но! — прерывисто выдохнул Большой Дик. В следующее мгновение он заключил ее в объятия и жадно поцеловал в губы: — Джун! Милая! Открой дверь, быстрее!

Дик так и не понял, какой болевой прием она применила. Только вдруг всего его пронзила острая боль. Тело его рухнуло вниз по лестнице. В тишине вечера грохот был подобен разрыву снаряда. Где-то залаяли собаки. Хлопнуло чье-то окно. Очутившись на земле, Дик не пришел еще в себя, как другой прием — на сей раз элементарный залом левой руки — легко поднял его на ноги. И она — эта девочка! — стояла перед ним. Он мог бы все понять: убежала, испугалась, спряталась. Но то, что она была здесь после того, что сейчас сотворила с ним, — нет, это было невероятно! Именно в эту секунду Большой Дик превратился в ее покорного раба, преданного телохранителя, послушную тень.

— Разве я не говорила тебе, что Джун умерла?

— Да, мисс Джуди.

— Надеюсь, теперь ты это запомнишь крепко?

— Запомню, мисс Джуди.

— И вот что самое главное — у меня есть парень. Жених. Сейчас он далеко. И когда вернется — не знаю. Но я его люблю.

— Да, мисс Джуди…

— Есть вакансия друга, Большой Дик.

— Я, я! — поспешно выпалил он, будто боялся, что его опередят. И обеими своими огромными ладонями бережно пожал протянутую руку девушки.

— Любишь меня — люби моих собак, — засмеялась она. — Я быстро!

Вскоре она спустилась в сопровождении Гюйса и Ширин. Бостонтерьер настороженно обошел вокруг Большого Дика, принюхался, несколько раз негромко тявкнул. Ширин дала себя погладить, повиляла хвостом — без особого восторга, так, из вежливости.

Они долго гуляли по зеленым пустынным улицам. На переходах Большой Дик бережно нес на вытянутых руках Ширин. Гюйса брала девушка. Он оборачивался к Дику, рычал…


Из дневника Джун:

«…Как унизительны поиски работы! Эти приторно-вежливые допросы, во время которых тебя выворачивают наизнанку. Цель морального, хорошо разработанного садизма — установить, как дешево можно купить твои руки и голову. Конечно, если они вообще нужны. А умильные «отеческие» взгляды всех этих бородатых и лысых, морщинистых и брюхатых примерных отцов многочисленных семейств и закоренелых холостяков! Сколько раз я чувствовала себя не просто раздетой — по моему телу жадно шарили липкие от пота пальцы. Каждый раз прибегаю домой и по часу моюсь в ванной — сдираю щеткой с кожи их грязные следы.

Отличная была работа в аптеке на Акбар-роуд. Покупателей не особенно много. Напарница, толстушка и хохотунья Кэтти, всегда добра и готова помочь. Хозяин сухой, опрятный старичок, вежливый, молчаливый. Зарплата сносная — Гюйсу, Ширин и мне хватало. Нет, обязательно что-нибудь должно было случиться. И случилось. Прилетел из Лондона молодой хозяин с женой. Покатались они недели три по Южному острову, вернулись в Окланд. Наш старичок меня и Кэтти лаконично и вежливо выставил на улицу: «Спад, самим деваться некуда».

Интереснее, куда интереснее было в крупном рекламном журнале. Главный редактор — смазливый, моложавый Лесли Андерсон, страстный игрок в гольф, эрудит, джентльмен. И я — его секретарша. Пожалуй, впервые я была благодарна своему колледжу. А ведь хорошо помню — я не хотела учиться печатать на машинке: «Тоже мне профессия!»

Лесли Андерсон каждый день менял свои наряды — от ботинок до шляпы. От него всегда чуть-чуть пахло «Старым Пиратом». И всегда наготове шутка, анекдот, курьезный случай. И улыбается, и по щечке тебя потреплет: «А мы сегодня опять очаровательнее Мерилин Монро!» Через месяца полтора главный редактор летит на Фиджи — региональная конференция издателей. «Вы, мисс Томпсон, тоже едете со мной. Предстоит много работы. Да вы и сами, кажется, хотели попробовать себя в журналистике…»

И вот — Сува, цивилизованные тропики. Ночь, полная воспоминаний. Думы о Мервине. О будущем… И тут в мой номер врывается пьяный Лесли Андерсон — эрудит и джентльмен. «Деточка, — шепчет он. — Деточка, я смертельно устал от морального стриптиза моих коллег и жажду простого и вечного — любви!» — «Любовь, о которой вы говорите, стоит один доллар и стоит у входа в этот отель». — «Дура! Я что же тащил тебя сюда из Окланда, чтобы бегать за портовыми девками?» Я, видно, и впрямь дура — на следующее утро в самолете ревела почти полпути. Обидно было. Я ведь верила Андерсону. А потом вся редакция за моей спиной потешалась надо мной…

Было и хуже. Не знаю, почему сегодня все эти горькие видения обступили меня… Но было и хуже. С мечтами о журналистской карьере я распрощалась. Нашлось место в конторе «Няньки по вызову». В основном тут работали, вернее — подрабатывали, молодые, одинокие девушки-студентки, конторщицы; встречались, правда, и пенсионерки и даже мужчины, но их было мало. Что касается меня, я не испытывала особого восторга, когда мне приходилось менять чьи-нибудь мокрые ползунки или пресекать чрезмерные шалости. Но нас троих эта работа кормила, и чем она хуже любой другой? Тут тоже доброе слово колледжу: в уходе за детьми надо многое уметь и знать.

Ну, повадился вызывать меня вдовец Авель Дейти — инженер, канадец. Приехал он в Окланд по контракту, женился. Родилась двойня — мальчишки, мать умерла при родах. По три года им уже было. В будние дни они находились в пансионе «Голубая роза», а на уик-энды отец увозил их домой. Но у него то встреча с друзьями в субботу, то товарищеский ужин в воскресенье, то гольф, то футбол. Я видела его мельком — утром пять минут да вечером столько же. Но однажды в воскресенье он вернулся домой часов в пять. Я собралась уходить, а он говорит: «Почему бы вам с нами не поужинать?» Действительно, почему? Гюйс и Ширин со мной, спешить мне не к кому. А ужин все равно где готовить — дома или здесь. Питер и Пол стали капризничать — я уложила их спать, собаки угомонились в прихожей. Еле слышно завывает «Рейдиоу Уинди»…

Авель тихий, задумчивый. Рассказывает про родной дикий Саскачеван, где рыбы больше, чем москитов, а людей меньше, чем медведей. Про девственные, дремучие ущелья, созданные природой, и про подземные рукотворные ущелья Торонто (там он учился в университете) — линии метрополитена. И пьет и пьет, свое ужасное канадское виски «Кантри Клаб». «Сколько может вместить этой дряни желудок?» — думаю я. А он как раз приканчивает пинту и подходит ко мне: «Мисс Джун, по обычаю эскимосов северо-западных территорий, вы остаетесь на ночь моей заложницей. О'кэй?» — «Нет, не о'кэй, — отвечаю я. — Мы не эскимосы. И до территории — тысяч десять миль». — «Но разве плохо на часик-другой превратиться в эскимоса?» — ухмыляется он и лезет обниматься. «Превращайтесь в кого вам заблагорассудится, а я ухожу домой».

Но дверь оказывается запертой. «Отдайте ключ», — спокойно говорю я. «Хватит ломаться, — говорит он. — Раззадорила меня, а теперь на попятную. Раздевайся». И раздевается сам. Боже, до чего может быть омерзителен голый мужчина! Он подходит ко мне, и тут я укладываю его на пол, может быть, немножко неосторожно. Секунд пять он лежит без движения, и я уже начинаю бояться, как бы не пришлось вызывать врача. Но вот он подымается на колени, встает на ноги. «Дайте ключ, и разойдемся по-хорошему», — говорю я миролюбиво. «Дрянь! Девка! — визгливо орет он. — Сейчас я тебе покажу «по-хорошему»!» Он хватает телефонную трубку, набирает номер и хрипит: «Полиция! Грабят!!!» И называет свой адрес. Потом надевает халат, прикладывает к правому глазу мокрую трешку.

Через три минуты — звонок в дверь. Авель открывает. Входят трое полицейских. «Кого грабят и кто?» — строго спрашивает хмурый сержант. «Вот эта, — тычет в меня пальцем Авель. — Нянька! Прикинулась этакой овечкой, напоила меня и хотела обобрать. Еще немного — убила бы!» И он показывает синяки на лице, ссадины на груди и какую-то пачку денег на столике у кровати. Я потрясена, ушам и глазам своим не верю — ну и подлец! Я плачу от обиды, от бессилия. Собаки жмутся к моим ногам, скулят. Полицейский внимательно смотрит на меня. «Прекратите истерику, мисс». Я реву еще сильнее. Сержант терпеливо ждет.

Наконец я рассказываю все, как было. «Допустим, — замечает сержант. — Но если этот мистер появился дома в пять, почему вы сразу не ушли?» Что я могу на это ответить? «Это моя ошибка». — «Так, — соглашается он. — Вторая, порожденная первой: надо было не просто уходить — бежать без оглядки, как только вы поняли, что он напивается. Не слишком ли много ошибок для одного вечера, мисс?» Я рыдаю — меня бесит торжествующая морда Авеля.

Сержант просит показать какой-нибудь документ. Я достаю лицензию мотоциклиста, вспоминаю свой «судзуки». Сержант разглядывает фотокарточку. «Томпсон, Томпсон, — повторяет он. — Кто ваши родители?» И тут в отчаянии я выпаливаю: «Я — дочь Седрика Томпсона». Будь все не так беспросветно, разве посмела бы я воззвать к памяти папы?! Не знаю, поверил мне сержант или нет. Но только он переглянулся с двумя другими полицейскими, помолчал и вдруг сказал, возвращая мне лицензию: «Будем считать, мисс Томпсон, что мистер Авель не очень удачно пошутил». — «Как пошутил? — вопит канадец. — Я буду требовать рассмотрения этого дела в суде!» — «Не советую, — провожая взглядом меня, Ширин и Гюйса, замечает сержант. — У вас нет свидетелей». — «Но вы же видели…» — «Что мы видели? — устало отмахивается полицейский. — Пьяного мужчину и перепуганную девушку — вот что мы видели. Верно я говорю, парни? И потом, мистер, мы еще не созрели настолько, чтобы у нас появились свои Патриции Херст…»