Звучала ли в моих словах ревность? Или я пытался продемонстрировать ее отсутствие? Или деликатно давал ей возможность сообщить, что этот новый человек в жизни я и есть?

— Новый человек? — Она призадумалась. — Я пока не хочу о нем говорить.

— Не хочет о нем говорить, — откликнулся я, стараясь придать голосу бодрость.

— Не хочет.

Настроение ее изменилось. Почему — было неясно. Почва разговора уходила из-под ног. Мы пытались нащупать нужные ниточки.

Под конец ужина я сказал, что знаю неподалеку хорошее местечко — там вкусный кофе и десерты. Я надеялся, что она в ответ предложит выпить кофе у нее.

— Хорошая мысль, — откликнулась она.

Мы вышли. Я знал: это тот самый миг, когда много веков назад я положил ладонь ей на щеку и поцеловал прямо на тротуаре, на виду у других посетителей. Я без спешки надевал пальто, она же искала сигареты. В результате вытащила одну из кармана, но помятую — назвала ее увечной. Я сказал, что раньше курил по две пачки в день.

— А давно бросил? — спросила она.

— Не буду на это отвечать.

— Почему? Обманываешь или боишься признаться в том, что все-таки бросил?

— Ты правда хочешь знать ответ?

— Я же задала вопрос. Да тебе и самому смерть как хочется на него ответить.

Судя по тону, она опять взбодрилась. Мой ответ после столь долгих колебаний мог нагнать сумрака и выдать, почему я так долго мялся. Поэтому я решил сказать правду.

— Бросил я в год твоего рождения. Этим все сказано?

Она посмотрела вниз, будто рассматривая свои сапожки. Сигарету она уже раскурила и теперь ушла то ли в свои мысли, то ли в первую за два с лишним часа затяжку.

— И как, скучаешь?

— По сигаретам? Мы о сигаретах говорим?

— Мне казалось, что о них. — Она помедлила. — Но похоже, что нет.

— По сигаретам я не скучаю, скучаю по человеку, которым был, пока не бросил. — В этом соединились и компромисс, и лукавство.

По тому, как трудно было вытянуть из меня это признание, она, видимо, поняла, что мне не хочется говорить яснее.

— Тебя это тяготит?

Она говорила про сигареты? Или про нас?

Мне захотелось закричать: когда я рядом с тобой, мне кажется, что я готов взять то, что другие называют моей жизнью, и наконец-то повернуть лицом не к стене, а наоборот. Я всю свою жизнь провожу лицом к стене, за исключением того времени, когда я с тобой. Я смотрю на свою жизнь и хочу распутать все ошибки, все обманы, начать с чистого листа, вернуться вспять, перевести стрелки. Хочется, чтобы у жизни моей появилось истинное лицо, а не обшарпанный фасад, которым я довольствуюсь уже миллион лет. Почему же я сейчас не в силах с тобой заговорить?

Сказал я лишь одно: никто не любит наблюдать за ходом времени. Фраза достаточно абстрактная и безобидная, пожалуй, слишком абстрактная и безобидная для таких, как она и Манфред. Она свела все к шутке:

— То есть, пока я брыкалась у мамы в животе, ты в свое удовольствие пускал дым в каком-то безымянном парижском кафе. Это тебя теперь и тяготит?

— Далеко не только это, — сказал я, — о чем ты, безусловно, знаешь.

— Да, знаю.

Больше она ничего не сказала.

— Милый мой. — Даже я знал, что она вставит свое «милый». И тут она меня удивила: — Зря ты себя так не любишь.

Я не ответил, но и возражать не стал. Она вновь посмотрела в землю и начала слегка покачивать головой. В первый момент мне показалось, она хочет сказать: «Мне это ни капельки не мешает, а ты за это цепляешься, что очень обидно». Но потом я услышал в ее словах что-то чуть-чуть более обнадеживающее, даже ошарашенное, например: «И что мне теперь с тобой делать, Пол?» А потом я наконец понял истинный смысл: «Я не хочу причинять тебе боль».

— Что? — спросил я.

Она продолжала молча покачивать головой. А потом подняла глаза, и я почувствовал, что от напряжения виски сейчас лопнут.

— Проводишь меня до дома? — спросила она.

— Да, провожу тебя до дома.

Похоже, кофе с десертом не состоится. Хороший знак. Или очень дурной. Я ничего не сказал. Пытался держаться с ней в ногу — мы шагали по Бликер-стрит. Почему она так спешит, откуда этот неожиданный холодок, откуда этот нарастающий страх, что сейчас придется прощаться, — и чем ближе к ее дому, тем он сильнее?

Внезапно — я еще не успел собраться с мыслями — мы оказались на месте. Она остановилась на углу, даже не у своего порога. Да, она действительно хочет здесь со мной попрощаться. Она поцеловала меня в щеку, я вернул поцелуй, она повернулась, чтобы уйти, но потом возвратилась и коротко прижала меня к себе. Я не успел ее обнять, не дала она мне времени и на уже ставший привычным поцелуй в лоб. Я смотрел, как она удаляется в сторону дома. Мне казалось, что вид у нее расстроенный, задумчивый, едва ли не унылый. На этот раз она не обернулась.

Почему разговор не состоялся? Может, я ее отверг — о чем меня предупреждал Манфред? Я пропустил свой выход?

Никто меня и не звал на сцену.

Шагая в сторону станции метро на Западной Четвертой, я представлял себе, как она входит в квартиру, оставляет на столике ключи и издает вопль облегчения. Она расквиталась с этим ужином, на часах нет и девяти, свобода делать, что хочется: снять парадную одежду, натянуть джинсы, позвонить любимому. Да, ужин позади, он, слава богу, ушел, на дворе выходные — пойдем посмотрим что-нибудь очень глупое! Бодрая и жизнерадостная, как фортепьяно, а вот я, труба, уныл и безутешен.


После ужина я собирался отвести ее в свою любимую пекарню. Когда-то я знавал там счастье — или, может, только видимость счастья. Мне хотелось посмотреть, изменилось ли это место, изменился ли я сам, смогу ли я, сев там с ней рядом за столик, искупить все эти былые любови, к которым я подбирался так близко, однако по недостатку смелости в последний миг упускал. Каждый раз подбирался совсем близко и каждый раз в самый ответственный момент показывал спину. Мы с Манфредом столько раз приходили сюда на кофе, особенно после кино, а до Манфреда мы приходили сюда с Мод — летними вечерами было очень жарко, мы останавливались выпить лимонада, вечер за вечером, радуясь, что мы вместе, — ничего крепче нам не хотелось. И, конечно же, с Хлоей, в те холодные дни на Ривингтон-стрит, много, очень много лет назад. Моя жизнь, моя настоящая жизнь пока даже и не начиналась, все это было лишь репетицией. Сегодня, перебирая в голове слова и чувства Джойса и испытывая утонченную жалость к самому себе, я понял: пришло время наконец-то двинуться на запад. А потом я вспомнил слова Блаженного Августина: «Sero te amavi! Поздно я тебя полюбил!»

И вот я возвращался домой по тем же самым улицам — то самое, что так страшило меня несколько часов назад, — припоминая, теперь уже — с кривой ухмылкой, что я ведь даже отрепетировал свою финальную реплику. Одно я опознал: что это путь домой. По нему я шел не впервые. Перед глазами встал вечер в отрочестве, когда после того, как мне до мучительности хотелось, чтобы некий мужчина раздел меня и заключил, обнаженного, в свои объятья, мне велели идти домой, — будь умницей и ступай домой, сказал он тогда, хотя мне казалось: вот он, мой дом, ты — мой дом, я хочу взрослеть рядом с тобой, хочу состариться рядом с тобой. «Я хочу жить с тобой» — вот что я должен был сказать много лет назад. То же самое я должен был сказать и сегодня.

Войдя к себе в кабинет, я сразу же открыл электронную почту и начал печатать совсем короткое послание: «Десерт съедим в другой раз». Только я нажал «отправить», прилетело ее письмо: «Милый, забыла поблагодарить тебя за замечательный разговор, прекрасный ужин, совершенно великолепный вечер». Через несколько секунд — еще одно ее письмо: «С удовольствием». Она обо мне думала.

Вовсе нет, просто подыскивала вежливые слова.

Вовсе нет, она обо мне думала. Пыталась сохранить связь, не разрушать чары этого вечера. Возможно, пыталась выманить из меня какие-то слова, заставить произнести то немногое, что я сам пытался выудить из нее, — сколько раз я винил ее в том, что она их не произносит, а себя — в том, что не способен помочь ей их произнести. Возможно, она заново приоткрывала окно, которое, как мне казалось, захлопнула в момент нашего прощания.

Я решил ответить с нарочитой беззаботностью. «Давай завтра выпьем кофе». Без ответа.

В понедельник она мне написала. Всю субботу и воскресенье провела с друзьями. А вечер воскресенья, милый, был таким ужасным, что никаких слов не хватит. «Но давай, конечно же, в ближайшее время выпьем кофе».

Утром в понедельник я не удержался. Написал, как мне казалось, многоуровневое послание, посвященное Марии Малибран и ее сестре. «Выяснилось, что Казанова познакомился с да Понте в Венеции. Считается, что у него, как и у отца Марии, были цыганские корни. Как ты думаешь, возможно ли, что Казанова тоже...» А потом — будто бы мне внезапно пришла в голову свежая мысль: «Нужно еще раз поужинать вместе. С тобой было замечательно. Впрочем, не хочу навязываться. Пусть будет так, как ты решишь».

«Вовсе ты не навязываешься», — ответила она в конце концов. После этого я много дней не знал, как мне с ней заговорить, чтобы не выдать при этом робости или отчаяния. Описывая безнадежную любовь Тургенева к сестре

Марии Полине, я в конце концов высказался: «Прекрасно его понимаю, сам в том же положении». Терять мне было нечего, и как любой, кто знает, что уже и так все потерял, я выпустил последний заряд, не осталось ни боеприпасов, ни подкреплений, ни воды в бурдюке. Беспомощный пафос этой фразы говорил, что стреляю я, по сути, пыжом.

Последовавшее молчание не равнялось простой забывчивости, оно было беспощаднее скрытого отторжения. Она утратила интерес, я утратил ее. Я готов был ждать еще полдня, может, даже день-другой, но целую неделю — это слишком. Придется тем не менее как-то держаться на плаву. Я не позволил себе ради нее уйти слишком глубоко под воду — это уже неплохо, при том, что она мне нравилась, нравилась очень сильно. Понравилась в тот самый день, когда угостила меня кофе. Понравилась, когда я отправил ей отказ на две страницы через один интервал. Мне нравилось сияние ее кожи. Нравилось даже пятнышко экземы под правым локтем, которое она показала мне в тот вечер в ресторане, когда сняла шаль и убедилась, что я любуюсь каждой ее пядью.