В ее голосе слышалось что-то холодное и категоричное, отчего меня вдруг повело. Она едва меня различала, но все равно казалось, что меня застали голым. Пустота внутри росла, вытекая в комнату, покрывая пятнами ковер, постель и плетеную мебель. Подошла другая женщина, третья, и кто-то из них спросил:

– Что вы тут делаете?

Одна из пришедших решительно растолкала остальных и включила люстру. Барбара Ковольски, мать Марка, уставилась на меня глазками, прятавшимися в полных румяных щеках.

– Что это с тобой? – спросила она.

Я молчал, не в силах справиться с приступом страха. Женщины в коридоре засмеялись, послышались разговоры, но Барбара уперлась руками в бока.

– Где Марк? Где девочки? – Она взглянула на дверь ванной и ткнула туда пальцем. Браслеты звякнули. – Они там? Марк что, в ванной с девочками?

Я силился выдавить «Нет», но она прошла мимо меня и подергала дверь, оказавшуюся запертой. Барбара посмотрела в коридор. Остальные женщины уже ушли.

– Марк! – негромко позвала она.

В ванной на секунду открылся кран, послышался звук смываемой в унитазе воды, затем открылась дверь, и вышла Джози.

– Здравствуйте, миссис Ковольски. – Щеки у нее горели.

Вышла Софи с пустым бокалом в руках, а за ней – Марк, сунув руки в карманы и ссутулившись. Он выглядел гораздо младше и напоминал собаку, съежившуюся при виде замахнувшейся руки.

– Молодой человек… – выразительно начала Барбара.

На меня никто из них не взглянул.

– Миссис Ковольски, – сказала Джози, – мы просто поболтали. Как дела, как поживаете?

Барбара нахмурилась. Покрытая искусственным загаром кожа была так натянута, что от движения губ лицо двигалось, словно аккордеон.

– Нечего паинькой прикидываться! – бросила она и повернулась к Марку: – Тебя отец ищет, хочет кому-то представить. Но в таком виде?.. – Барбара снова бросила взгляд на дверь. – Значит, так. Ничего не было. Не будем говорить вашим родителям и ни слова не скажем Майку. Ни о чем из случившегося. Вы все меня поняли?

– Они не виноваты, – выдавил я наконец. – Это я принес выпить.

Барбара обернулась и направила палец с кроваво-красным ногтем мне в лицо:

– Я прекрасно знаю, чья это вина, Эйден.

– Не срывайся на нем, – сказал Марк. Хотя он выпил меньше всех, глаза у него казались стеклянными. Или это выступили слезы? – Эйден не виноват.

– Еще как виноват, – отрезала Барбара. – И хватит дискуссий, дома поговорим. Я вас всех отвезу домой.

– Ма, – начал Марк. – Ну, перестань!

– Все, – сказала Барбара. – Вам же лучше будет. Я обо всем позабочусь. – Она обняла Марка – коротко и сухо. – Ты же знаешь своего папу, милый, так что не глупи. – Она вытолкала Марка и девушек в коридор, прервав его попытки попрощаться, и сказала мне: – Если твой отец ушел, это не значит, что ты можешь делать все, что в голову взбредет. Кто-то должен был тебе это сказать.

Она вышла. Я выключил свет в ванной, потом люстру в комнате и посидел в темноте на кровати. В доме бушевала вечеринка. Наконец я поднялся, подошел к окну и выглянул во двор. В лунном свете снежная корка превратилась в лунный пейзаж – серый и безжизненный. Такой я представлял себе смерть – пейзаж, где неизбежно окажешься в вечном одиночестве.

Мне очень хотелось уйти – хотя бы и во двор, но в коридоре и на лестнице были гости. Вечеринка заполонила весь дом, вторгаясь в одну комнату за другой. Сколько людей, а поговорить не с кем, подумал я, и тут из фойе донесся знакомый смех. Я знал этот смех с тех пор, как его обладатель впервые появился в приходе Драгоценнейшей Крови Христовой и отслужил мессу вместо отца Дули, превратив проповедь в час историй. Его голос, густой, низкий и ровный, как противотуманная сирена в ночи, показался мне родным и домашним, и я с облегчением пошел на него сквозь толпу.

Ни у кого нет такого смеха, как у отца Грега – раскатистого и бурлящего, как газировка. Отец Грег стоял у парадной лестницы; румяное лицо и серебристая бородка блестели в свете огромной люстры. Держа в руке толстый бокал со скотчем и кубиками льда, он покачивал его круговыми движениями и говорил с собравшейся толпой. Большинство смотрели на него снизу вверх, потому что отец Грег привлекал внимание не только своим голосом: если выпустить его на ринг с нашим учителем физкультуры Рэндольфом, тому придется долго собираться с мужеством, прежде чем затянуть перчатки. При виде отца Грега невольно думалось, что он играл в регби до того, как в обиход вошли накладки для плеч и шлемы, и пробегал с мячом, не получив ни царапины.

Он смеялся собственному рассказу, а заметив меня, кивком подозвал к себе. Я сразу послушался. Отец Грег был завсегдатаем вечеринок, и все его любили. Он не опускался до нотаций типа «танцевать – дьявола тешить», прекрасно понимал, что в нашем католическом городишке любят поесть в последний вторник перед Великим постом и на Пасху, забывая поститься между ними, и сам никогда не пропускал вечеринок.

– Но дело не только в деньгах, – продолжал отец Грег, когда я подошел. – Знаете, что труднее всего? Любить. Любовь – это нелегкий труд, может быть, самый нелегкий, но в конечном счете только любовь имеет значение. Вот в чем суть нашей работы с такими ребятами. Научить человека удить рыбу? Ха! – Он махнул рукой. – Учите любить, Ричард. Научите ребенка любить – любить учебу, любить людей – и посмотрите, что получится. – Он опустил мне руку на плечо: – Правильно я говорю, Эйден?

Он ходил по вечеринкам ради сбора пожертвований. Я был его помощником, хотя начал работать в приходе всего полгода назад.

– Да, дети. – Ричард через силу улыбнулся. – О них-то я и думаю, когда каждый год выписываю чек. – Он ткнул в мою сторону своим большим носом. – Эйден, мне в этом году еще не звонили. Когда ты начнешь обзванивать? Святой отец, вы собираетесь поручить это Эйдену?

Отец Грег улыбнулся мне.

– Ничего страшного, Эйден уже не новичок. Что бы я без него делал? – Отец Грег протянул мне руку, и я машинально хлопнул по ней, будто мы на поле в одной команде. – Эйден знает, в топку нужно подбросить уголька, чтобы поезд ехал дальше.

Я согласно кивнул. Я помогал собирать средства на католические школы. Заполненные мною таблицы в «Экселе» и «Кристал репортс» можно было с натяжкой назвать углем для топки, но, даже открывая конверты и занося суммы пожертвований в базу данных, я вносил свою лепту в это важнейшее начинание.

– Я даже еще не поздоровался с хозяевами дома, – заметил отец Грег.

– Мать где-то здесь, – сказал я, бросив взгляд на библиотеку.

Отец Грег засмеялся:

– Я тебя имел в виду!

– О, – вырвалось у меня. – А, ну да.

Извинившись перед собравшимися, он отвел меня в сторону, к гардеробу. Приятно иногда побыть ведомым. Отец Грег улыбнулся, затем лицо его стало серьезным, как всегда перед тем, как он находил нужные слова и жизнь немного налаживалась.

– Как ты? Держишься?

Первый, черт побери, искренний вопрос за вечер. Мне захотелось оказаться подальше от этого шума, выбрать местечко потише, где не надо притворяться, отгородиться от пустой светской болтовни и поговорить, как люди, о важном. Мне это было необходимо.

– Слушай, я пойду на улицу, воздухом подышать. – Отец Грег выудил номерок и подал его швейцару. – Не хочешь выйти со мной на пару минут? – Пальто он накинул на плечи, не продевая руки в рукава, и вытянул сигарету из нагрудного кармана. От него всегда пахло табаком. – Идем… Ну, если ты сам хочешь, конечно. – Пальто, как парус, надувалось сзади, когда он вышел на крыльцо. Я взял свою лыжную куртку и вышел за ним.

Отец Грег стоял у поворота вымощенной белым камнем полукруглой аллеи и смотрел на покатый заснеженный двор.

– Тебе надо найти повод для веселья на этом празднике, – сказал он.

Я смотрел, как его дыхание превращается в облачко и исчезает в морозном воздухе.

– Это не мой праздник. – Я застегнул молнию на куртке. – Непонятно, что я вообще здесь делаю.

Отец Грег подошел ближе и поставил ногу на ступеньку крыльца. Он выдохнул дым из уголка губ, в сторону от меня.

– Ты делаешь то, что делал всегда, – стараешься помочь. Не будь чересчур строг к себе, Эйден.

Он часто произносил мое имя. Сперва мне казалось странным, что ко мне так много обращаются, но постепенно стало нравиться. От этого я чувствовал себя более реальным – будто отец Грег желал говорить именно со мной, будто я действительно что-то для него значу, словно я ему хоть немного нужен.

Я смотрел на островок подстриженных кустов посреди подъездной аллеи. Отец Грег предложил мне свою сигарету, и я не глядя затянулся. Сразу закружилась голова, и я привалился к колонне.

– Наверное, мне лучше сесть за уроки, – наконец выговорил я.

– Вот умница, трудяга, как всегда.

Я пожал плечами.

– Я все понимаю. Я хорошо знаю, что ты чувствуешь. – Отец Грег снова дал мне затянуться. – Мы об этом уже говорили, – мягко сказал он. – На вечеринках трудно вести серьезные разговоры, к которым мы с тобой привыкли. Большинство из этих людей я могу застать разве что на вечеринках. Не знаю, когда бы я увидел и твоих родителей, если бы они не пригласили меня на Рождество.

– Ага, и один из них вообще не явился.

– Опять ты за свое, – произнес отец Грег, медленно кивая, как всегда, когда слушал меня. Он покатал сигаретный фильтр двумя пальцами, и горящий пепел вишенкой упал у крыльца. Фильтр отец Грег опустил в карман и взглянул на дверь. – Ты не один.

Отец Грег часто объяснял, что присутствие в моей жизни Бога является истинной духовной опорой и залогом подлинной стабильности. Бог всегда со мной, но иногда Богу приходится действовать через людей вроде него, отца Грега, чтобы напомнить о своем присутствии. Бог не особо прочно поселился у меня в голове, но отец Грег занимал в моих мыслях постоянное место, и сейчас мне болезненно хотелось чего-то осязаемого, надежного, определенного.