Её пианино было столько же лет, сколько ей – сорок три. Хозяйственная бабушка Галя купила его в честь рождения внучки, и ещё пять лет пианино терпеливо дожидалось, пока внучка подрастёт до того, что сможет, взгромоздившись на две подставки, осваивать упражнения для двух пальцев. Но сорок три для инструмента – это цветущая молодость, если всю жизнь его протирали фланелевой тряпочкой и хранили в специально сшитом чехле, на котором рукой тихой бабушки Поли была вышита античная лира, перевитая лавровой ветвью.

Пианино сохранилось лучше её, Зои. Оно готово было, как встарь, сейчас же отозваться рукам пианиста – хоть мощными аккордами первого концерта Чайковского, хоть таинственным перебором бетховенской Лунной сонаты.

Она присела на стул и откинула крышку.

«У пианиста должен быть свой репертуар», – говорила Марина Львовна.

При этом под словом «пианист» она подразумевала не Святослава Рихтера и даже не Викторию Громову. Пианист – значило у неё и ученик третьего класса музыкальной школы, и первокурсник музпедучилища, и какая-нибудь престарелая дама, освоившая одним пальцем «Отцвели уж давно хризантемы в саду». А мама? Знала бы Марина Львовна, что мама в юности сама расчерчивала на бумаге клавиатуру, штриховала чёрные клавиши и так умудрилась выучить два вальса! ДВУМЯ РУКАМИ! И она играла один… когда же? Совсем недавно на какой-то праздник… Впрочем, мама есть мама.

Само собой, у Зои был свой репертуар. Бах, венские классики – с полдюжины сонат, «Январь» и «Октябрь» из «Времён года» Чайковского, три вальса и пара мазурок Шопена, его же экспромт-фантазия, миниатюры Дебюсси, пьесы Грига, два этюда-картины Рахманинова, да всё и не вспомнишь сразу! Понятно, что не всё наизусть от ноты до ноты, но кое-что – пожалуйста, хоть сейчас!

Однако «хоть сейчас» не вышло. Мазурка Шопена заупрямилась! Мелодия, сто лет знакомая, ни с того ни с сего перестала слушаться пальцев. Или это пальцы перестали вдруг слушаться? Звуки, вместо того чтобы выстроиться плавной извилистой линией, то рассыпались и пропадали, то, наоборот, грубо вламывались в середину такта. А может – о, ужасное подозрение! – такое было ВСЕГДА? И только теперь Зоя это УСЛЫШАЛА?

Вальс, правда, вышел получше, но в пассаже вдруг разошлись руки. Левая – кто бы мог ожидать! – напрочь отвыкла от того едва заметного, почти неуловимого ускорения, которое и придаёт вальсу жизнь.

Хотя, в общем-то, ожидать следовало. Не занимаясь-то месяцами. Да практически и годами…

Но Тетеря! Тетеря!!

Главное, хоть бы вспомнить, что там она такое играла при выпуске? Стравинского, что ли? Или Даргомыжского? Что-то нетипичное, её даже похвалили, и до чего удивительно это было: нашли кого похвалить – Тетерю!

Но всё-таки, хоть и похвалили, не могло же этак по волшебству: раз – и ты чуть ли не Громова! Два – и на гастролях в бархатном платье! Или всё дело в этих её липовых справках? Пока все нормальные люди, значит, надрывали здоровье на физкультуре, бегали три километра – другие, значит, занимались себе спокойненько расходящимися гаммами. Готовили техническую базу…

А теперь, значит, – одним вершки, а другим корешки. Хлопайте ладошами, рядовые зрители!

– Мам! К тебе…

– Отстань! – рявкнула Зоя, не поворачиваясь.

– …к тебе тёть-Люся!

Пришлось-таки встать из-за пианино.

В комнату вплыло нечто чёрное и блестящее, всё в бусах и блёстках. Кузина Люси.

Зоя разглядывала её в недоумении.

– Ничего себе! До сих пор не одета! А голова?! Да ты знаешь, сколько сейчас времени? – с ходу накинулась кузина.

– А… я…

– Забыла, что ли?! Ну, Зойка, ты монстр! Я к тебе вчера зачем заходила? Мы же к Насте идем! К Нас-те! – и она отработанной трелью побарабанила по лбу.

– Ох, чёрт… А я и…

– Вижу, что ты и! Я к ней, как к нормальному человеку…

– Тёть Люсь, у мамы сегодня тяжёлый день.

Зоя и Люси одновременно вытаращили глаза. Пашка защищал мать? Заступался?!

Кузина опомнилась первой.

– Короче, быстро – приличный свитер, пальто и сапоги! Да, и деньги на цветы – с тебя!

По тону Люси чувствовалось, что ей, Зое, лучше промолчать и подчиниться.

– А на сколько это… мероприятие? – всё же заупрямилась она. – У меня планы, журнал вот хотела заполнить…

– Ерунда! Ещё вся ночь впереди! – отмахнулась Люська.

– Подожди! А подарок?

– Да вот подарок, – объявила Люси и расстегнула молнию на сумке. Оттуда блеснул диск в целлофановой упаковке. – «Наше кино»! Что больному человеку приятно? Отвлечься и комедию посмотреть… А цветы возьмёшь на рынке, как раз рядом. Я глянула – гвоздики есть недорогие. Племяш, пока!

Дальнейшие переговоры были бессмысленны – кузинины каблучки уже стучали где-то внизу лестницы. Темп её жизни отличался от Зоиного примерно как в музыке «аллегро» от «адажио». Через минуту за ними захлопнулась дверь подъезда. Через четыре минуты – дверца маршрутки. А через двадцать шесть они поднимались по грязной лестнице полутёмного незнакомого подъезда.

– Слушай, я ж её совсем не помню! – растерянно сообщила Зоя в спину кузине. – Помню только платье! На свадьбе на ней платье не белое было, а голубое… И вообще, по-моему, на день рождения положено немного опаздывать!

– Только не к больному человеку, – отрезала Люси, не оборачиваясь.

– А чем она больна? Ты не говорила!

– Сказала, рассеянный склероз. Лежит, – сообщила кузина. – А когда человек в таком состоянии, сама понимаешь…

– Так чего ж мы припрёмся?! – остановилась Зоя в страхе. – Раз человеку плохо! Лежит!

– Она уже пять лет лежит. Инвалид первой группы. Это неизлечимо, – уточнила кузина. – Ну, чего застряла? Поговорим с ней. Всё же почти родственница… Развлечём хоть немножко!

И продолжала решительно подниматься.

У Зои вспотели руки. И только теперь осенило: надо было отказаться! Просто сказать – не пойду, не могу, и всё! Ну как они будут РАЗВЛЕКАТЬ? О чём говорить? Вечно эта Люська…

Но наверху уже открывали дверь.

Глава 12

– Здравствуйте, девочки! Здравствуйте! – послышалось навстречу немного протяжно.

Голос был незнакомый. И комната незнакомая. Но у Зои мгновенно возникло чувство, что такое с ней уже случалось, причём не один раз: она переступает порог и окунается в праздник. Вспомнилось ясно-ясно: белоснежная скатерть с сияющими приборами… телевизор… и вот это – «Здравствуйте, девочки!» навстречу.

Ну конечно, то был праздник двенадцатого августа – Машкин день рождения! Он освещал всё лето с первых дней июня, словно путеводная звезда, и отблески этого сияющего дня сохранялись на небосводе до самого первого сентября. Кульминацией же праздника был накрытый белой скатертью стол с примостившимся на краю телевизором «Рекорд». В его притихшем экране торжественно отражались блестящие вилки, тарелки и маленькие детские кружечки «под хрусталь», а посередине величественно возвышались две громадные салатницы и блюдо с бутербродами: на каждом ломтике хлеба бело-жёлтый яичный овал, а поверх овала – две игрушечные рыбки кильки и весёлый зелёный хвостик петрушки. Нигде больше не ела Зоя таких бутербродов! По углам комнаты скромно жались присмиревшие атрибуты непраздничного времени: швейная машинка Машкиной мамы, по случаю дня рождения сложенная и прикрытая кружевной накидкой; папины газеты, которыми в обычные дни были завалены стол, комод и даже диван, ныне же собранные в аккуратные стопки; а все куклы, зайцы и разнокалиберная игрушечная посуда послушно замерли на подоконнике, рассаженные и разложенные по росту и ранжиру заботливой хозяйской рукой…

И вдруг четверть века спустя всё это воскресло! Телевизор (хотя и не «Рекорд», а «Эл-джи») деликатно пристроился на краю стола-тумбы, впритык к блюду с котлетами. Кресло, заваленное газетами и журналами, на сей раз отодвинулось в угол, прячась за шифоньер с тем самым зеркалом – в этом готова была поклясться Зоя! – перед которым в безлюдное дневное время перемеряны были все Машки-мамины наряды: и плиссированная синяя юбка, и ажурная кофточка, и белый шарф с шёлковой бахромой… И в довершение картины знакомая белобрысая кукла удивлённо таращила глаза с подоконника.

– Здравствуй… те, – сказала Зоя немного не своим голосом и прокашлялась.

За столом сидели… но нет, всё-таки не Машка и не Умница Галка, не Марик-акробат из третьего подъезда и не Славка Шут! Вместо них обнаружилась улыбающаяся пышноволосая красавица в блестящем платье, которая и поздоровалась с ними. «А где же Настя?» – вспомнила Зоя и на мгновение оторопела. И только в следующую минуту, когда кузина с белыми гвоздиками двинулась обнимать красавицу, она сообразила, что это сама Настя и есть.

На вид ей было года двадцать четыре – никак не больше. Лицо её Зоя, само собой, забыла начисто, да и Люси, судя по сдержанно-изумлённому выражению, тоже. Собственно говоря, красавица была, если вглядеться, не такая уж и красавица: ничего такого сногсшибательного, картинно-экранного в ней не замечалось – ни цыганского блеска в глазах, ни точёных бровей, ни пышно вздымающейся груди. Черты лица были скромненькие, брови светленькие, глаза голубенькие – этакая, в общем, среднерусская равнина. Но волосы, хоть и невзрачного пепельного оттенка, надо признать, рассыпались роскошными волнами и приходились как будто не по размеру миниатюрному телу – это-то, похоже, и придавало женщине хрупкий, обманчиво юный вид. И ещё ресницы – пушистые, девичьи.

– Спасибо! Спасибо! – говорила она нараспев, бережно принимая подарок и гвоздики и вновь взглядывая на гостей. Глаза её лучились и сияли. «Нет, всё-таки красавица! – уверилась Зоя. – И неужели сорок? И ничего она не лежит…»

Тем временем Настя позвала:

– Саша!

Тощая беленькая девчушка лет десяти (Танька? сама Машка? опять выпрыгнуло из глубин памяти – но нет, конечно же, никакая не Машка, а та самая девчушка, что открыла им дверь), скользнув между взрослыми, ловко перехватила у неё гвоздики и унесла, а через минуту водрузила их на подоконник в громадной керамической пивной кружке. Гвоздики грациозно прогнулись в разные стороны, как салют.